Он вынул кулак из кармана, Миша остановился.
— Я не боюсь тебя. Ты и есть эксплуататор. Шкура. Гад.
Он не успел кончить. Митька размахнулся. С Мишиного носа упали разбитые очки. Миша поднял оправу и снова выпрямился.
— А все-таки факт, — сказал он, побледнев.
Митька замахнулся еще раз. Мы вскочили.
— Стой, Булдан! — закричал Федя Косичка, хватая камень. — Не трожь его, а то я тебя покалечу.
Все мы схватили камни.
— Шкура! Да, шкура! — отчаянно закричал вдруг Ежик. Голос его звенел слезой.
Митька обернулся к нам. Лицо его перекосилось. Схватив булыжник, он наступал на нас. За Митькой поднималась улица, висело серое грызловское небо. Бледные звезды остановились на нем. Мы не знали, что будет дальше.
Звериный рык в этот миг вдруг раздался со стороны бани. Из-за бочек выскочил бондарь Мотя. Мы поняли, что он дозрел. В руках его качался обух.
Внезапно он схватил Митьку за ворот.
— Малый, я тебя сейчас рвать буду, — закричал он ему. — Ты Булданов сын, я с тебя клепки выпущу. Ты не трогай парня.
— Ты за Советскую власть, Мотя? — сказал Булдан, иронически подрыгивая ногой. — Красный гвардеец первой статьи?! Пролетария всех стран, да?
— Ты за Советскую власть не встревайся, гад! — закричал бондарь, тряся Митьку. — Это моя обязанность… Мотя сам рассчитается с ею! А дите ты не трогай, пусть скрипит. Я человек известный — Мотя. А от него, может, хорошее в далеком будущем будет. Христос с ним, хотя он и антисемитской веры…
Он швырнул Митьку о забор. Митька отскочил и быстро зашагал по улице. Мы оглянулись на Мишу Блиндера. Тот шел обратно, в руках он держал очки. Он не завернул к себе домой, а прошел мимо, в конец улицы. Стук и рычание огласили в это время улицу за нами. Это Мотя начинал рвать свои бочки.
Мишу мы догнали в поле. Он сидел на камне, рукавом вытирал глаза. Он встал и принялся трясти нам руки.
— Миша Блиндер, — представлялся он. — Михаил Самуилович… Товарищ Блиндер… Знаете что, приходите ко мне в гости. У меня мама и папа. Только вы не думайте, что я поеду учиться в консерваторию. Я вам прямо скажу: я поступаю в комсомол, оттуда еду прямо на фронт, сражаться в рядах Красной Армии… Знаете что, приходите прямо в следующую субботу.
Так мы и условились: в следующую субботу.
Нас никогда не приглашали в гости на квартиры. Это было не принято в нашем кругу. В случае необходимости мы вкладывали два пальца в рот под окошком приятеля; свист был у нас общепринятым сигналом для всех мальчиков.
Идти же в гости к такому необыкновенному человеку, как Миша Блиндер, было совсем не простое дело. Пять дней мы готовились к этому событию. Мы рассказывали всем мальчикам нашей улицы и соседних о том, что за человек Миша и что он позвал нас к себе. Это было встречено всеобщим одобрением.
Наконец в субботу мы надели чистые рубахи и даже вымыли ноги. На квартиру к Блиндеру нас явилось ровно шестнадцать человек. Вереницей подступили мы к парадному и постучали.
Миша, едва ли рассчитывавший на такой наплыв гостей, впускал нас сам, каждому по очереди пожимая руку. Толпясь и наступая друг другу на ноги, мы вошли в комнату. Тут стояли комоды, сундуки, в полумраке висели портреты старых евреев в котелках. Они смотрели на нас сурово. Робея, мы проследовали за Мишей в следующую комнату. Здесь впервые в жизни мы увидели пианино.
Это был Мишин заповедник. На пианино лежали груды нот, книги, стоял кувшин с бумажными цветами. Над ними висел плакат, черный и красный, с надписью «III Интернационал». Красная рука писала буквы, а скорченный капиталист в ужасе смотрел на них. Под плакатом висели портреты композиторов и скрипачей, а также была приколота иллюстрация из старого журнала. Она состояла из двух половинок и называлась: «Ухо Бетховена и ухо обыкновенного человека». С испугом и уважением мы посмотрели на ухо Бетховена. Оно отличалось от обыкновенного тем, что было длиннее и имело больше извилин и всяких закорючек.
Мы заняли места вдоль стен, пряча ноги под стулья и не зная, что делать с руками. Миша указывал каждому на стулья, но стульев уже не было. Те из нас, кто не мог уместиться в маленькой комнатке, толпились в дверях. Мы полагали, что должны быть какие-то чаи, важные разговоры, — словом, начало какой-то чрезвычайно приличной жизни. Но с чего ее начинать? Что говорить?
— Хотите, я вам сыграю на скрипке? — спросил Миша. — Что бы вы хотели послушать?
Мы не знали, что бы мы хотели послушать. Музыкальный репертуар, о котором мы имели сведения, состоял из нескольких уличных песен, которые тогда пели.
— «Яблочко», — робко предложил кто-то.
— Хорошо. Я вам сыграю «Яблочко». Только на пианино, — согласился Миша, не выказывая никакого презрения. Он поднял крышку пианино и, глядя перед собой черными серьезными глазами, ударил по клавишам.
После «Яблочка» он достал скрипку из футляра.
— Теперь я вам сыграю концерт Паганини, — сказал он, — это хорошая вещь.
У нас не было оснований возражать против этого. Начался Паганини Тонкие и судорожные его звуки, запрыгавшие по комнате, были нам очень малопонятны, но они нам понравились возвышенностью. Мы переводили глаза с бетховенского уха на Мишино. Оно нам казалось почти таким же. Потом мы осторожно взглядывали на зеркало в углу. Мы отклонялись, стараясь не сдвигаться с места, изгибались и вообще всячески манипулировали, чтобы увидеть в зеркале свои собственные уши. Уши были грязные, совсем обыкновенные уши. Вздыхая, мы возвращались к музыке. Она нам казалась прелюдией к чему-то более важному и торжественному, что должно было произойти.
В это время открылась дверь и раздался громкий голос Мишиной матери.
— Это можно повеситься! Кто напустил сюда столько голодранцев? — закричала она, взвизгивая.
В одну секунду с нас соскочила музыка. Мы посмотрели на окна, готовые в следующую минуту выскочить в них, так как отступление через дверь было отрезано толстой мамой Блиндера. Миша остановил нас знаком.
— Мама, не орите, как торговка, — сказал он, откладывая Паганини в сторону. — Это мои гости.
— Его гости! — закричала мама, всплескивая руками. — Вы когда-нибудь видели таких гостей?! Разве твое дело — заниматься с уличными мальчиками? При них нужно только следить за подсвечниками!
Мы взглянули на подсвечники. При других обстоятельствах, может быть, мы действительно не прочь были бы и стянуть их на всякий случай. Но теперь наши мысли были далеки от этого, потому мы почувствовали горькую несправедливость.
— Мама, вы говорите неизвестно что! — сказал Миша, размахивая смычком. — Вы рассуждаете, как мелкий буржуа! Вы мне не родители. Вы держитесь только за свои подсвечники! Нате, подавитесь своими подсвечниками!
Он взял один подсвечник со стола и швырнул его на пол. Бросить второй ему не дала мамаша. Она с визгом подлетела к Мише.
— Ты мне… ты говоришь такие предметы своей матери, которая тебя поила и кормила день и ночь! Это я — мелкий буржуа! — закричала она и схватила Мишу за ухо.
Это было наконец самое ужасное. Ухо Бетховена, во всяком случае, ухо, которое вызывало у нас столько почтения, теперь находилось в руках мамаши и трепалось ею туда и сюда, как у всяких других мальчиков… В полном смущении топтались мы в комнате, которая вдруг стала для нас обыкновенным жильем, темным и грязным, с обыкновенными жителями, грызущимися из-за собачьих пустяков. Клеенка на столе была в пятнах, в углах стояла сырость, причудливые занавески были засижены мухами.
Дверь в результате передвижения мамаши между тем освободилась и мы, воспользовавшись проходом, юркнули в дверь друг за другом, все шестнадцать человек. Не оглядываясь на продолжающуюся борьбу, прошли мы через другую комнату, чтобы найти выход.
Но тут двери квартиры открылась, и перед нами оказался Мишин папа, то есть Козел. Он остановился на пороге, удивленно разглядывая нас поверх очков.
— Здравствуйте, господа мальчики, — сказал он. — Интересно, откуда вас взялась такая акционерная компания? Что это за такое общее собрание тут у вас происходит?
В руках он держал палку с костяной ручкой. Мы с испугом посмотрели на нее. Никто из нас не смог объяснить папе происходящего; это было бы слишком сложно. Но тут из соседней комнаты выскочила Мишина мама.
— Это он! Вот! Что такое теперь дети! Мы ему не родители, а мелкие буржуи. Они пришли к нему в гости! — кричала она, хватая воздух руками перед самым лицом папы.
— Ну, ну, хорошо, — сказал старый Блиндер осторожным голосом. — Ведь, я надеюсь, они не подожгли нашу квартиру или не зарезали тут кого-нибудь?
— Как ты можешь говорить так?! — закричала старуха. — Ты мне скажи, куда идут теперь наши дети? Скажи, что все это такое? Скажи, что это будет дальше?
Блиндер сел за стол и вытер платком лицо.
— Я не знаю, что будет дальше. Я ничего не знаю. Теперь все перевернулось. Кто мне скажет, будем ли мы, Роза, с тобою завтра живы? Будет ли наш сын играть на скрипке? Все поползло, Роза.
— Ты не отец! — закричала Роза. — Сын растет безбожником. Кто даст ему дорогу? Эти вот мальчики?
— Я тоже был мальчиком, — сказал старый Блиндер. — Мне приятелей не выбирала моя мама. Тут ты ничего не можешь поделать. Не порти мне кровь, ее осталось и так мало.
Мишина мама здесь еще раз всплеснула руками и вдруг залилась слезами. Она стала кричать на папу и причитать о том, что жизнь у них плоха и папа безумен, а сын их разбойник с большой дороги. Старый Блиндер вскочил и тоже начал кричать, бегая по комнате. Мама схватила тот самый подсвечник и теперь уже сама бросила его на пол, папа стучал палкой об пол. Миша же швырнул скрипку на пианино и, бледный, прошагал через комнату, позвав за собою нас. Мы вышли на улицу.
Теперь кончились мечты о приличной жизни. С грустью посмотрели мы на свои чистые рубашки.
Но мы вспомнили, что у нас есть баня.
— Это ничего, — сказал Миша, кивая головой на свою квартиру и пытаясь казаться спокойным. — Вы не обращайте на них никакого внимания. Они отсталые беспартийные люди.