И тут, как рассказывают свидетели, началось нечто совершенно необыкновенное. Из-под скамейки вдруг вылезла полуслепая Бейбулатка с белой свалявшейся шерстью и на трех ногах приковыляла к своему хозяину.
Хмуро и гордо она посмотрела одним своим глазом на собравшихся.
— Поговори с собакой, — сказал старичок.
Собака посмотрела на сцену.
— А ну ее к свиньям! — вдруг сказала она. — Чего мне с ней разговаривать?
Тут уж остолбенел доктор кинологии Каррабелиус. Вытаращив глаза, он смотрел на белого лохматого пса-дворняжку.
— Мы их забьем, этих сеттер-шнельклепсов! Правда? — спросил старичок Бейбулата.
— Ясное дело, забьем, Сидор Поликарпович. Это нам раз плюнуть! — отвечал пес. — Мы еще не так сумеем разговаривать!
Но собака доктора Каррабелиуса не растерялась.
— Ну, кто еще кого забьет, мы посмотрим! — закричала она.
Публика опять вскочила. Одни мчались к выходу, другие лезли на сцену, третьи орали какие-то слова. Тем временем две собаки стояли друг против друга и выкрикивали друг другу разные глупости. Это продолжалось до тех пор, пока старичок не увел свою собаку, а доктор свою. Оставшаяся публика не могла успокоиться. Владельцы собак в первом ряду запели песню таратайцев, и ее подхватили задние. Усатый провизор вскочил на сцену и принялся дирижировать своей бамбуковой палкой. Все пели хором:
Что за шум и что за драки?
Кто затеял кавардак?
Это враки,
Это враки.
Всем известно, что собаки,
Таратайские собаки,
Лучше всех других собак!
Потрясенный город не мог спокойно жить, спать, есть и работать. Собачья гордость Нижнего Таратайска переливалась через край. Даже жители Верхнего Таратайска и Среднего Таратайска валом валили смотреть на собаку Поджижикова. Но старичок и пес по-прежнему мирно дремали на солнышке.
Витя Храбрецов целый день носился по городу. Вечером, усталый, он возвращался домой мимо церкви Воздвиженья на Песках.
Однажды он услышал странную возню за церковной оградой. Прислонившись к ограде, он прислушался. Оттуда доносился голос священника.
— Ну, Клондайк, — быстро шептал он, — ну, скажи: «Па-па». Ну, стой смирно, господи благослови. Ну, скажи: «Хорошая погода».
Все владельцы срочно обучали своих собак языку. День и ночь они муштровали их так и этак, допытывались у старика Поджижикова насчет его секрета.
И вот — чего не сделает человеческая гордость! Нам могут не поверить, но беспристрастная история свидетельствует об этом замечательном моменте в жизни города, когда собаки действительно начали понемногу разговаривать о том о сем.
Пять собак Нижнего Таратайска стали говорить!
Это было страшно. Хозяева выводили своих собак на крыльцо, ходили взад и вперед по улицам и перед изумленной толпой беседовали с ними о всяких вопросах.
— Хорошая погода, — говорили они собакам.
— Ничего, действительно, — отвечали те, — только не мешало бы небольшому дождичку.
Мир воцарился между хозяевами пяти собак. При встречах они хитро подмигивали друг другу. Таратайские псы тоже торжествовали. Они здоровались друг с другом на улицах, кричали из-за заборов и пели песни. Рассказывают даже, что черная собака счетовода Попкова как угорелая носилась по улицам и кричала:
— А ну, где тут доктор Каррабелиус? Разве он еще не уехал в Индию?
За ней гонялись пожарные. Только попу не удалось обучить свою собаку ничему. Он мучил беднягу днем и ночью, но она оставалась молчалива, как камень. С горя, говорят, поп принялся обучать своего пса музыке и математике. А у старухи Тараканихи будто бы кошка начала вдруг разговаривать по-французски. События начали принимать невероятный оборот.
Тогда доктору Каррабелиусу посоветовали срочно покинуть город.
— Это все вы наделали, — сказали ему. — Когда вы уедете, наши собаки успокоятся. У нас и без говорящих собак дел очень много.
Некоторые скептики, конечно, говорили, что все здесь — обман. Они заявляли, что тут обычный цирковой трюк под названием чревовещание: сам артист говорит сперва своим обычным голосом, а потом, когда собака открывает рот, он отвечает за нее другим голосом. На этом понемногу все начали успокаиваться.
Но не такой был мальчик Витя Храбрецов: он решил выяснить тайну до конца. Когда доктор уезжал, он шел за ним и его собакой до самого вокзала.
— Олстон! — кричал он ей. — Скажи два слова.
Но собака молча, понурив голову, шла за доктором.
— Олстон-Мабуби! Это я, Витя Храбрецов. Мы с тобой разговаривали в театре.
Собака молчала. Доктор не оборачивался.
Витя бросил собаке кусок хлеба, чтобы посмотреть, нет ли у нее во рту говорящей машинки. Она не взглянула на хлеб. Тогда он кинул в нее камень, чтобы она выругалась. Она молчала.
Наконец, когда доктор Каррабелиус влезал в вагон, она посмотрела на Витю Храбрецова, покачала головой и сказала:
— Ты очень плохой ученик, пионер и мальчик. Во-первых, нехорошо швыряться в собак камнями. Во-вторых, ты пропускаешь занятия, как лентяй. И, в-третьих, говорящих собак никогда не было, нет и не может быть.
И, пожалуй, она была права. Как вы думаете об этом?
СРЕДНЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ
Белые уходили из города, когда на дворе стояла мерзкая погода: мокрый снег, дождь и ветер, споря друг с другом, бились в окна. Петя Толстомосов помнит себя сидящим в неуютной комнате, оклеенной рыжими обоями, неуклюжую фигуру отца, предвечернюю темноту в пустых углах, ободранное кресло. Он помнит тревожные отблески за окном, напоминающие молнию: точно кто-то пытался в этой несусветной слякоти и никак не мог зажечь отсыревшей спички…
Гимназист Петя Толстомосов прислушивался к звукам, долетавшим из города: то далекие удары орудий, тяжелые и глухие, легонько сотрясали мокрые стекла окна, то грохот многих колес по мостовой, то быстрый цокот всадника, промчавшегося где-то куда-то. Куда?.. Все эти и многие другие совсем уже непонятные звуки были неопределенны, но тревожны. Они говорили, что в городе происходит что-то любопытное, что-то менялось, что-то происходило как бы в самой атмосфере города невидимо, но ощутимо, так, что нельзя было спокойно сидеть на стуле.
Петя смотрел на мокрое, слезящееся окно и думал о том, что он уже не гимназист Петя Толстомосов, а просто мальчик Петя Толстомосов, о том, что гимназия закрыта и неизвестно, что будет вместо нее, о том, что директор Штраубе уезжает сейчас с белыми, под дождем, с зонтиком, на извозчике. Нет в городе директора, нет гимназии, нет властей, и Петин отец уже не почтовый служащий, а просто папа, потому что все учреждения закрыты, они не существуют. Письма не отправлялись, поезда не шли, больные не лечились, даже церкви не служили. Обыкновенная жизнь закрылась, и происходила необыкновенная — это было даже слегка приятно. Но некоторые предметы продолжали существовать, например, геометрия, немецкий язык, древняя история: с ними ничего не случилось, несмотря на все события в мире.
Белые уходили из города, а Петя спрягал немецкие глаголы. Он сидел, выпрямившись, перед отцом, отвечал на его вопросы и никак не мог понять, для чего сейчас все эти далекие и не имеющие отношения к делу вещи: датив, аккузатив, потрепанный учебник Глезера и Петцольда, измаранный чернилами, сердитое отцовское лицо, старые сломанные очки на его носу.
Отец расхаживал по комнате из угла в угол, потрясая книгой.
— Их мусс, ду мусст, эр мусс! — выкрикивал он сердито и так громко, точно хотел, чтобы его слышал не только Петя, но и многие другие. — Твой отец не закончил среднего образования не потому, что он был невежда, а из-за нужды! Его сын не должен выйти неучем… Эр мусс! Он долженствует. Я долженствую, ты долженствуешь, он долженствует. Белые, красные, зеленые — тебе до этого нет никакого дела! Ты долженствуешь, милый мой, непрерывно продолжать свое образование…
Петя продолжал свое образование. Он тоскливо вертел в руках карандаш и мучительно пытался вникнуть в смысл произносимых отцом слов. Мысли его непрерывно обращались к окну, а оттуда выбегали на улицу и начинали путешествовать по городу. Чтобы не отвлекаться, Петя старался все время смотреть на потолок. Там слышались возня и шум передвигаемой мебели. Это верхние жильцы Дорреры тоже собирались уезжать. Они укладывали дорогую посуду, перины, книги, шубы, бронзовых ангелов в гостиной. «Интересно: возьмут ли они с собой сибирскую кошку Китти? Нет, конечно, это было бы глупо — брать с собой еще кошку…»
— Ты долженствуешь, он долженствует, — сказал он отцу, продолжая глядеть на потолок и прислушиваться к происходящему там. «Впрочем, ясно — Дорреры могут взять кошку, они жадные, недаром они белые».
— Не лови мух! — строго сказал отец, останавливаясь против Пети. — О чем ты думаешь? Я знаю, о чем ты думаешь! Ты желаешь побежать на улицу, потом к водокачке, смотреть, как стреляют из пулемета. Превосходно знаю! Потом ты залезешь на дерево, потом будешь собирать расстрелянные патроны. Молчать! Все мальчишки любят собирать патроны!
Петя подумал: действительно, он побежал бы на улицу и именно к водокачке. И влез бы на дерево. Он даже знает, на какое именно дерево он влез бы. Там, у водокачки, есть один отличный клен, с которого должно быть все хорошо видно: как внизу, под горой, за вокзалом, наступают красные, и как отступают белые, и как по полю передвигаются цепи, и как сбегаются люди к воронкам от снарядов, и как от вокзала тарахтит пулемет бронепоезда и едут подводы с патронами…
— Тебе должно быть стыдно! Стыдно! Ты должен думать о своем будущем, а не о водокачках! — вдруг закричал отец, размахивая Глезером и Петцольдом.
Петя смотрел на его быстро двигающиеся руки и ноги и думал: почему они такие длинные? Пете не нравился его отец. Узловатый, сутулый, со всклокоченными волосами и крикливым голосом, он всем, даже руками, напоминал какую-то неудачно сделанную птицу. Все у него было нелепо, начиная от неровной походки и кончая треснувшими и перевязанными очками на носу, даже и фамилия — за нее Петю в классе называли дикими и противными кличками. Почему Пете попался именно такой папа, а не какой-либо другой? Ну, например, Робинзон Крузо. А еще лучше, если бы красный командир. Тогда он сейчас не заставил бы его спрягать какие-то немецкие глаголы, а шел бы впереди отряда и стрелял из револьвера в белых. И Петя стрелял бы в белых. Он перестрелял бы их всех. Он вошел бы с револьвером в город, потом пришел бы с револьвером к верхним жильцам Доррерам. Он сказал бы: «Руки вверх! Кто говорил, что