— О! А где же твоя лошадь?
— Он ее съел, — сказал нижний. — Известно: он ее съел потому, что балучи всегда голодные.
Они засмеялись. Потом один из них сказал Мумину, хлопнув его по плечу:
— Ну ладно! На, балучи, тебе лепешку. Съешь, а то ты не дойдешь до своей земли: ты очень худой.
Мумин взял лепешку и пошел дальше. «Хорошие люди, — подумал он. — Я не буду их убивать. Пусть строят дом. Я тоже буду строить дома».
Он свернул в узкую улицу, где находились торговцы тюбетейками. Потом он прошел ряды одеяльщиков и попал в еще более узкую улицу.
Тут находились лавки портных, стекольщиков, лудильщиков, бурдючных мастеров, колесников, кузнецов и парикмахеров.
Парикмахеры сидели прямо на улице и брили всех желающих прохожих. Они сначала мочили их бороды водой, потом вытирали большой нож о фартук и, поплевав на лезвие, начинали сдирать этим ножом усы и бороды.
На улице стоял страшный шум: кричали ослы, которых подковывали, звенело железо, и еще кричали люди из лавочек. Улица была такая узкая, что люди разговаривали через нее друг с другом. Мумин сел на камешек и вытер концом чалмы пот с лица. Он здесь никому не мешал, потому что у каждого было свое дело…
— Ай, Пешавер! Ай, Пешавер! Ай, какой город — этот Пешавер! — говорил толстый иранец, которого брил парикмахер. Он кричал «ай», и качал головой, и морщился, наверное, не оттого, что такой город Пешавер, а оттого, что ему было больно.
— Да вы, господин, наверное, уж все видели на свете, — говорил парикмахер почтительно, потому что хотел больше заработать. — И Кабул, и Тегеран, и Стамбул, а?
— Что Кабул, что Тегеран… — сказал иранец. — Ай, Пешавер, ай-ай-ай…
— Автомобилей, наверно, много? — крикнул тут портной, задерживая иголку в зубах и глядя на толстого.
— Автомобили, автомобили! — закричал вдруг шорник, высовываясь из своей лавочки. — Когда была коронация Амануллы-хана, в Кабуле ехало двадцать пять автомобилей, и за ними двадцать слонов, и потом двести верблюдов! Я сам видел!
Все они переговаривались, крича друг другу через улицу, сколько слонов и автомобилей шло при коронации, и какой был Кабул, и какие там полицейские, и аэропланы, и пожарные, и телефон…
— Ваш Кабул… — сказал толстый иранец. — Вот Пешавер, ай-ай…
— Да, Пешавер, наверное, куда лучше! — вежливо согласился парикмахер, хватая иранца за нос. — Не крутите, господин, головой…
— Иначе ты отрежешь ему язык, правда, Махмед? — сказал усатый и хмурый лудильщик, который до сих пор молчал. Его лицо было все черно от сажи; внизу висели черные усы, над ними был черный нос, потом оловянные очки, а над ними уже глаза.
— Вот Ашхабад еще, говорят, тоже чудеса, — сказал парикмахер. — Я слыхал, там строят дома выше этого дерева. А улицы политы жидким камнем. А посреди улицы стоит человек в железном шлеме; такой же человек, как мы, но только очень много знает. Он стоит посредине, а кругом идут караваны, идут всякие люди: и туркмен, и иран, и афган, и такой вот балучи, — здесь парикмахер показал на Мумина, — и он отдает им всем честь… Да, отдает им честь, а потом посмотрит на звезды и показывает рукой каждому: кому куда дорога. Говорят, он был раньше самый большой караванчи, проводник, и знает все дороги по звездам.
— Ай, советский город, нехороший город, зачем ты так говоришь! — совсем недовольно закачал головой толстый иранец. — Я там был, продавал шерсть, плохо продавал…
— Что, там гнилую шерсть не берут? — сказал шорник.
— Зачем гнилую шерсть? — совсем рассердился толстый. — Аллаха забыли, все забыли…
— Значит, без аллаха живут? Ай-ай! Ай, плохо! — сказал парикмахер и сделал такое лицо, будто хотел заплакать. — Ай, плохо! Ай, не крутите головой, господин…
— Отрежь ему язык. Отрежь язык ему, Махмед, — опять сказал молчаливый лудильщик парикмахеру и опять строго посмотрел сердитыми глазами на иранца.
Но тут заговорили все: шорник, портной, стекольщик, другой портной. Все говорили о земле, на которой стоял человек в железном шлеме.
— Советы! Советы! — кричал толстый, подпрыгивая на скамейке. — Они мне говорят! Что такое Советы?
— Советы? — сказал лудильщик, снял очки и положил их в сторону. — Это вот я — Советы. Это вот Махмед, и шорник, и вот тот балучи. Я пошел и отрезал тебе язык. Вот и все, очень просто.
Но, наверное, это было совсем уже не так просто, потому что Мумин ничего не понял, а остальные стали кричать еще громче.
— Мумин, — сказал старый Хаджими, — я сегодня совсем больной человек. На тебе мою палку, ты сегодня будешь пастух… А?
Старик потянулся за тыквой с табаком, но потом махнул рукой, лег и закрыл глаза.
— Хорошо. Да. Я пастух. Я большой пастух, — сказал Мумин и взял длинный посох старика. Он позвал собаку и отправился на холмы.
— А? Нет, это еще не все. А? — сказал он, как дед, опять вернулся и взял дедову тыкву с табаком.
— Я теперь чабан. Ты меня не называй больше Мумином, — сказал он собаке.
Он сунул в рот горсть табаку. Табак был горький и противный. Мумин начал плеваться. Он взял горсть табаку и дал пожевать собаке. Собаке табак тоже не понравился.
Мумин подошел к стаду. С холма было видно очень много земли, но больше всего она состояла из холмов. Холмы были такие рыжие и скучные, что от них тошнило, как от жевательного табака. Даже собака посмотрела вокруг себя и зевнула.
— Направо на холмы не гоняй, там земля афганов, они прогонят, — говорил дед. — На левые холмы тоже не гоняй, там не наши белуджи, — отнимут скот и угонят в горы.
«А где же наша земля? — подумал Мумин. — Да, она в мешочке за поясом». Он развязал мешочек и заглянул в него. «Как мало у нас осталось земли, ай-ай…»
Верблюды смотрели на Мумина. Они были облезлые, как деревья с обглоданной корой. Овцы стояли, сбившись в кучу, и смотрели на дорогу. По дороге двигались люди.
— Я погоню вас вниз, к дороге, — сказал Мумин овцам и верблюдам. — Вы паситесь там, а я буду смотреть, что там делается.
Он стал гнать овец и верблюдов вниз, но они не хотели туда идти и начали разбегаться от него в стороны.
— Как хотите, — сказал тогда Мумин. — Я пойду один. Я вам сказал, что там интереснее.
Он спустился с холмов и уселся у дороги. Мимо него шли и ехали разные люди. Тут были афганцы и иранцы, туркмены и хозарийцы. Одни ехали направо — в город, другие — налево. Там, где-то недалеко отсюда, начиналась страна, о которой вчера говорили на базаре.
Вдруг он увидел одного белуджа. Тот ехал верхом на коне; за плечами у него было ружье, в руке он держал чемодан, голова у него была покрыта красной фуражкой, а поверх фуражки была намотана чалма. Белудж размахивал чемоданом и пел.
Он пел странную песню:
Послушайте, мой дорогой конь,
Я вам предлагаю ехать, пожалуйста, побыстрее…
Потому что я еду к родственникам
И мне нужно вернуться поскорее…
Большое солнце, хорошее солнце,
А я буду старшим милиционером!..
Мумин вытаращил глаза и чуть не умер от удивления и зависти. Он никогда не видал белуджей в красных фуражках. Наверное, это белудж с той стороны! Мумин давно уже слыхал, что туда перебралось много их родственников, в страну Туркменистан. Многие на них ездили туда и обратно. Но рассказывали они об этой стране так много удивительного, что никто не знал, хорошо это или плохо.
— Здравствуй, товарищ мальчик! — сказал белудж, поравнявшись с Мумином. — Селям алейкум! Как живешь с тех пор, как ты появился на свете?
— Очень плохо, — сказал Мумин и вздохнул. — У меня разбежались верблюды. Я не умею делать лапшу… И я не был в Пешавере.
— Это ничего, — сказал белудж. — Я тоже не был в Пешавере.
— Но зато ты был в Кушке и Ашхабаде! Наверное, ты из города, где стоит на перекрестке человек в железной шапке? Скажи, где ты взял такую фуражку? — спросил Мумин.
— Эту фуражку мне подарил старший милиционер, товарищ Курбанов. Он сказал: я тоже буду милиционером. Если не веришь, спроси в Тахта-базаре товарища Курбанова — тебе каждый скажет, обязательно пойди и спроси. А идти нужно мимо старой мечети, потом мазар — кладбище, потом стоит дерево карагач, потом последний аул, потом будка. В будке солдаты живут, ты там осторожнее…
И, ударив лошадь чемоданом, белудж ускакал.
Шел Мумин долго. Он прошел старую мечеть, стоящую в стороне от дороги. На развалинах мечети сидели черные орлы и клевали что-то. Они злобно посмотрели на Мумина, как будто думая, что он попросит у них кусочек. Потом опять принялись клевать.
«Наверное, умер человек голодный. Должно быть, белудж», — подумал Мумин.
Потом он прошел мазар. Потом увидел дерево карагач, большое и круглое, как шапка туркмена. Наконец он вышел в последний аул.
— Балучи! Балучи! — закричали ребятишки. — Смотри, твоя собака сейчас развалится.
Мумин оглянулся на собаку. Она шла еще за ним, опустив голову и хвост.
За аулом дорога совсем опустела.
Мумин подошел к будке. Дверь будки была открыта, на двери висели штаны. На крыльце сидел человек без штанов, в рубашке с блестящими пуговицами.
— Ты куда? — строго спросил он.
— Я посмотреть, — сказал Мумин.
— На, посмотри, — сказал солдат и показал Мумину кулак. Кулак был большой и волосатый.
Мумин посмотрел на него и повернул обратно.
Зайдя за поворот дороги, он свернул с нее и пошел в холмы по траве. Обогнув будку стороною, он спустился в долину. Перед ним текла узенькая речка. Это была река Кушка, и на той стороне была страна Туркменистан.
В речке бродили красные коровы.
На том берегу сидел мальчик в большой бараньей шапке и болтал ногами в воде.
Мумин спустился к реке, сел напротив мальчика и начал его разглядывать. Это был молодой туркмен, как и все туркмены, которых он видел. Он был немного побольше Мумина. Он тоже начал разглядывать Мумина. Это Мумину не понравилось.
— Ты что глядишь? — крикнул он по-туркменски, так как знал слова этих людей, среди которых он с дедом жил.