В это время в оазисе появился неугомонный человек с серыми глазами, на совсем необыкновенной колеснице. Первый автомобиль в Хорезмский оазис был привезен в 1914 году Владимиром Владимировичем Цинзерлингом. Это была машина старинной системы «Комник». Ученый решил из атрибутов ученой экспедиции выкинуть традиционного верблюда и заменить его бензиновым мотором. Он сел в огромный громыхающий кузов и поехал в нем прямо в святая святых Азии — в пустыню. Первый рейс был совершен из Туркуля в Шейх-Абаз-Вали. Когда рычащая колесница прибыла в глиняный восточный городишко, людские толпы облепили крыши и балконы домов, весь базар сорвался с места и побежал, как сумасшедший. Две женщины были раздавлены в толкотне. У профессора хранится сейчас пожелтевший снимок, на котором машина системы «Комник» в Шейх-Абаз-Вали окружена беснующейся толпой, готовой раздавить машину вместе с ученым и его проводником Баба.
В песках автомобиль буксовал. Тогда ученый придумал смелые рационализаторские мероприятия: он взял пилу и отпилил заднюю половину кузова для облегчения веса. Ездил он всюду со своим старым проводником, туркменом Баба. Когда автомобиль начинал буксовать, Баба вытаскивал тридцать метров плотной материи и расстилал их перед автомобилем, а ученый давал газ и влетал на бархан под неистовый гром, весь в облаках дыма.
Это был автопионер в пустыне. Одинокая машина металась по пустыням Хорезма в тщетной суете. Пустыни молчали. И совершенно так же, как на берегу Калифорнийского залива никто не дал усталым путешественникам глотка воды, так теперь на берегах Каспия и Арала никто не мог дать воды великим умершим рекам.
Со времени фотографического снимка в Шейх-Абаз-Вали прошло девятнадцать лет.
Командор дал сигнал и велел колонне автомобилей возвращаться назад. Перед нами стояла неприступная стена обрыва, уходящая к горизонту.
— Повторяется история у Бахия-де-Тавари, — засмеялся профессор. — Там мы бродили вдоль залива, не зная его очертаний. Здесь мы должны так же обогнуть берега неведомого северо-западного залива высохшего озера Сарыкамыш. Долго ли будет продолжаться это путешествие, никому не известно. Но нам нечего бояться. Мы великолепно технически вооружены, а сверхбаллоны легковых машин могут проходить везде, как по воздуху.
Командорская машина загудела; за ней последовали другие. Вой хриплых гудков поднялся над долиной, ударяясь в уступы каменной стены, стоявшей перед колонной.
Колонна спустилась обратно в Кунядарью и поднялась на противоположный берег.
Перед закатом солнца автомобили подошли вплотную к огромной отвесной стене Усть-Урта. Она поднималась на сто метров к небу и уходила вправо и влево к горизонту. Ничто не нарушало тишины скал. Только внизу два десятка крошечных машин ползли блестящими точками, обходя каменистые русла. Глубокие расщелины преграждали дорогу, сотнями черных змей они расходились от стены. Машины шагали через ямы, скрипя и охая, подпрыгивая и подбрасывая седоков к крышам тентов.
Стена вдруг резко завернула направо, и за поворотом на земле выросли толпы трещин, извилин и провалов. Колонна смешалась, разбилась и рассыпалась по долине. Люди бежали у машин, перетаскивая автомобили через ямы. Они бежали весь вечер и часть ночи, уходя толпой огней в мглу каменистой долины.
Ночью мы увидели Сарыкамышскую впадину, высохшее озеро. Внизу, в ночи, за ямами и оврагами, белело что-то огромное, как туман. Это были солончаки, дно залива, где не ступала еще нога человека. Обессилевшая колонна притаилась у стены. С залива бежал ветер, раздувая пламя костров, осыпая людей искрами. За кострами белела неизвестность. Ночью профессор Цинзерлинг взял лопату, веревку и ушел к Сарыкамышской впадине.
Человек опять шел в пустыню. В брезентовых сапогах со шнурочками он прошел мимо костра. Терпеливый профессор, нагруженный веревкой и лопатой, пожелал нам спокойной ночи и, осторожно ступая, чтобы не разбудить спящих на земле людей, скрылся в темноте. Ветер донес его глухие шаги из оврага и стук осыпающейся гальки. Мы уснули.
Профессор всю ночь проходил у озера и открыл подземные русла высохших рек. Он подошел к высохшему дну, падал в ямы, карабкался, наконец спустился в огромный овраг.
«Здесь лучше идти, потому что на дне оврагов ям не бывает». И вдруг перед ним в стене огромная дыра. Он попал в пещеру. Шел десять метров, двадцать, пятьдесят. Холодно. Пещера все уже. Очевидно, это не главное русло, — нужно найти его. Нашел. Выход завален куском мергеля величиной с автомобиль. Профессор полез в щель. За спиной лопата, тужурка. Лопата и вьюк зацепились — профессор повис в воздухе. Так можно остаться здесь навсегда. Колонна автомобилей уйдет, а профессор останется висеть под землей, у своего мирового открытия. Он изо всех сил уперся ногами в стену, освободил вьюк и упал в пещеру. Прошел по подземному руслу несколько километров. Мергель, камни, почва из глины и соли, под солью мергель гипсовый, твердый пласт, Утром он вернулся к лагерю, исцарапанный и вымазанный в глине.
Мы проснулись — профессор суетился у костра. Он сосредоточенно зашивал рубашку, варил суп, пел тихий романс, вежливую старинную песенку, может быть вывезенную им из Калифорнии.
Я взглянул на Сарыкамышскую впадину. Это было великолепное зрелище. Ночь ушла. Огромная белая солончаковая земля, искрясь и блистая под солнцем, бежала к горизонту, точно снежная равнина была перенесена с Мурмана и положена в пылающие Каракумы. Толпа автомобилей, ослепительных от солнца, стояла у бесконечной каменной стены, сверкала, фыркала, совершала утренний туалет. Начиналась заправка автомобилей. Профессор стоял у машины, засучив рукава. «Будьте любезны подать мне ведро, — говорил он водителю. — Я хочу долить воды в радиатор».
…Почти двадцать лет назад Цинзерлинг на старинном «комнике» со спиленным кузовом ездил по пескам со своим единственным спутником — проводником Баба. Давно нет старого туркмена Баба, давно заброшен где-то кузов «комника», и вот десятки железных советских автомобилей пришли к берегам мечты профессора. Профессор суетится, как двадцать лет назад. И я не верю ему, когда он упрекает нас увлечениями молодости. Он сам всегда будет молод, он наполнен неугомонностью искателя. Железные чудовища пришли к водопою, но в озере нет воды. Сухое, ослепительное дно трескается от жажды. Все же вода придет. Я верю в это вместе с профессором. Вот уже нет тоскливой пустыни. Я вглядываюсь в бесконечную даль солончаков. Где-то в синей дымке на секунду поднимаются облачка пыли, и опять все мертво. Но вода придет, как приходят такие замечательные люди, как приходят железные караваны машин к неведомым берегам. Вот по Аму до Каспия, в Балханский залив, идут полные пресные воды. Волны бьются о берега Сарыкамышской впадины. У меня уже не сохнет язык. Вновь зеленеют травы по Узбою, воскресают оазисы и города. «Идут, идут корабли!» — хочу я крикнуть профессору. Необыкновенные чувства приходят ко мне. Я хочу схватить лопату профессора, его теодолит, веревку и идти с ним в пустыню радоваться, весело шагать туда, где ходили Бекович, Карелин, Молчанов. Пришло время оживить пустыню. Я не знаю, будет ли пущена вода сегодня или завтра, но я знаю, что в этой стране проводятся необычайные каналы, а пустыни в этой стране умирают.
ИШАН И СТЕКОЛЬЩИК
— Что такое басмачи? — говорил старый туркмен собравшимся в чайхане дехканам. — Джигиты с ружьями. Их почти нет уже. Их было много. Эти люди приходили из гор и из ночи. Здесь похоронен мятущийся человек, большой человек, начальник Советской власти. Он хотел перевернуть землю, реки повернуть в обратную сторону, а цветы растить так, как он хочет. Я стар. Я не знаю, кто прав, кто виноват. Но этот человек носил на себе большую красную печать. Басмачи — разбойники. Я не знаю, почему они убили его. Может быть, их послали горы, обрушившиеся на этого человека, ночь направила их руку?.. Вот его могила. У него была красавица жена. Хоронили его с медной русской музыкой.
Эта речь была построена достаточно хитро, туманно и цветисто. Я отошел от чайханы. Я знаю историю этих могил — они возникли при мне. Это было в самый разгар весенней кампании. Свежие поля. Сочная шелковица. Набухающая трава. Я в первый раз тогда получил урок распознавания растений — сложного искусства спецкора, политической ботаники полей.
Мы кончили обследование тракторного парка в окраинных кишлаках Кокандского района.
Мой спутник на крыльце разбирал свою сумку, перегруженную записями, бумажками, какими-то картами. Мы должны были ехать в соседний Бувайдинский район, центром которого был Уч-Купрюк.
Я вышел на дорогу и поднялся на пригорок, кончающий большое поле. Вечер спускался на поля. Вдали блестела вода рисовых посевов. Комары кружились над нами.
Из-за поворота дороги показался человек в черной шапке и черном пиджаке; я заметил красный бант, приколотый к его пиджаку. Он шел вдоль поля, внимательно его разглядывая.
— Добрый вечер, — сказал он на ломаном русском языке. — Смотрите погоду? Я тоже гуляю. Смотрю — неважная картина. Ах, плохая картина!
Он подошел ко мне. Это был полный пожилой узбек высокого роста, в пиджаке и в кепке.
— Вот наши поля, — сказал он. — Это Бувайдинский район. Как вам нравится этот район? Ах, джюда яман район!
— Я не вижу района, — неопределенно ответил я.
— Ты же смотришь район, товарищ!
Я посмотрел на поле.
— Я вижу поле. Шелковица. Горы. Хорошо..
— Угу! Вы все смотрите район из бумажек канцелярий. Вы видите только в резолюции райисполкома. — Он вспыхнул и выругался: — К черту резолюцию! Не смотри бумажку, смотри на воду. Ты видишь, гуза-пая — прошлогодний хлопок — еще не убран. Прелестная картина! В этой картине живая контрреволюция. Два дня, как я переброшен в Бувайду из Коканда. Я приехал и сразу сказал: «В этом районе слишком плохо пахнет». Значит, здесь кулаки и оппортунисты. Здесь нет работы, — значит, плохие колхозы. Плохие люди.