До нужного дома, до этих Петухов, добирались через лес, мощный американский «додж» выхватывал светом крутые повороты. В таких поездках майор Короткий обычно чувствовал себя превосходно, знал, что выполняет работу с немалым риском: сколько ползает еще последышей, недобитков, оставленных тут оккупацией. Никогда бы не поверил, что какая-то бородавка покажется страшнее бандита за кустом. И вот, пожалуйста, не смотрит на дорогу, а все вслушивается: как там под воротником? Щемит еще больше. От толчков, дерганья пластырь отклеился — врачи, так вашу!
Поэтому, когда навстречу машине бросился огромный пес, майор, не раздумывая, приказал:
— Стреляй!
Прямо из кабины собаку расстреляли автоматной очередью. Дверь оказалась незапертой, что майору Короткому не понравилось. Были в этом какой-то вызов, самоуверенность хозяйчика.
— Смело живем! — вместо «здравствуйте!».
— Немцев прогнали, у себя дома, кого нам бояться? — ответил невысокий, майору уже знакомый старик. Седая голова, а усы, бородка темные, будто подкрашенные. Интеллигента из себя строит.
— Собака не привязана. Пришлось привязать нам.
— Значит, имеете право, если стреляете.
— А это кто у вас?
— Дочка. Извините, рожать вздумала.
Ишь, все с подковыркой, с издевкой. Посмотрим, посмотрим, как запоешь.
— Есть еще кто-нибудь.
— Сынок на печке. Мой внучек.
— А муж?
— Мужья теперь, сами знаете…
Майор не стал добиваться уточнения. Черт, загвоздка! Как ее тут одну бросишь, роженицу? Хорошо, что из сельсовета прихватили с собой понятого, ему и поручить, чтобы привез акушерку.
Лишь тень майора, — лампа свисает с потолка, — заполняя просторную комнату, перемещается по бревенчатым стенам, по дощатому потолку. Все остальные ждут его распоряжений; понятой, держа картуз у колен, замер у порога, младшие офицеры дежурят у окон, старик возле постели с роженицей.
Сказал женщине как можно мягче:
— Извините, незваные гости всегда не вовремя. Если бы мы знали…
Сам внутренне усмехнулся: ну а если бы знали? Отменили бы акцию? Смешно.
Надо приступать.
— Обойдемся без протокольных формальностей. Вы — Кучера Иосиф Герасимович.
— Совершенно точно.
— Год рождения, прочее — потом. Партизан, насколько нам известно?
— С сорок первого.
— Знаем. Даже то, что ранение имеете.
— Ничего, на победителях, как на собаке, раны затягивает мигом.
— Допустим, хотя собаки тут не к месту. Оружие имеете?
— Сдал, как положено. По списку: полуавтоматическую винтовку СВТ, две гранаты, пистолет системы «наган».
— Это вы правильно сделали. А то один вот так жил на отшибе, пожар приключился, так на том месте, где гумно стояло, танк! Вылез, пожалуйста. Как из штанов. Но, говорят, это в Западной Белоруссии было.
— Всякое рассказывают. Чудаков на свете хватает.
— Чудаков или врагов?
— А это как посмотреть.
— Ну, что, темнить не будем? Знаете небось зачем пожаловали?
— Догадываюсь. У вас теперь красные погоны. А были, помните, небесные, летчицкие.
— И я вас узнал. Так что можно без лишних церемоний. Приступайте, — приказал своим сотрудникам.
— Дом, как видите, пустой, найти, если что есть, легко, — поощрил хозяин.
— А все-таки поищем. Приступайте. На чердак где лестница?
— Там, в холодном помещении.
Майор подсел к столу, постучал ногтями по дереву (так делал кто-то из больших чинов в каком-то кинофильме) и спросил немного не своим голосом:
— Вам не стыдно?
— Это чего же мне стыдиться?
— В глаза Советской власти, народу смотреть не стыдно?
— Это вам? Вроде бы не очень.
— Значит, то, что народный комиссариат в третий раз вас вынужден арестовывать, — плевать на это?
Кучера хотел ответить этому толстогрудому и толстозадому, как баба, хмырю, но глаза его встретились со взглядом дочери, он сразу обмяк, плечи опустились, промолчал.
Майор неловко повернулся, и тут же воротник задел проклятую бородавку — это помешало Короткому посмотреть, вникнуть, чей кашель глухо прозвучал где-то за печкой. Но с печки донесся голосок (ах, вот кто это!):
— Не обижайте дедулю. Я папке скажу.
— Ты там где? У, какой грозный! Покажись, казак. А где твой папка?
— Папа придет и вас набьет! — Павлик грозит из-за печной трубы, не открываясь врагу. Толстый дядька его не видит, а мамка, лежа на подушке, делает страшные глаза, аж смешно. Пообещал толстому:
— И за мамку набьет.
— Скоро внучек, скоро татка придет, — вмешался старик и пояснил майору: — Кого увидит, сразу: мой папка! Вы уйдете, будет всем рассказывать, что у него папа военный, в ремнях весь.
Франц, задавив в себе предательский кашель, лежал в своем пенале на топчане, им же сколоченном, лицом в ладони. Видимо, древесная пыль, вдохнул неосторожно.
Вслушивался в разговор за стеной, в стуки, шаги, старался поймать голос, хотя бы стон Полины, но ее как бы и нет там — что, что происходит, зачем они приехали? Голоса: отца и незнакомый, такой уверенно командный, военный — только они слышны. О «немце» вроде бы ни слова. Тогда что их привело? Почему так наседают на отца, чем он провинился? Их здешняя жизнь, с которой Франц и знаком вроде бы, но и не знает совершенно. А потому невольно ищет аналогии с тем, что уже было. И что было бы, могло быть, если бы это в Германии происходило. Когда прозвучала во дворе автоматная очередь и завизжал пес, а Франц еще только приподнял хитро сделанную стенку, чтобы заползти в свой «пенал» (или гроб — называй, как тебе больше нравится), ему показалось, что все вернулось к тому моменту, когда из дома, потом сгоревшего на этом самом месте, вот так же уползал в нору. С Полиной, со старухой. Тогда было ощущение обвала, катастрофы, но разве мог предположить, какие еще испытания ждут? Его и еле знакомую тогда девушку. Но это была война, все думалось, все надеялись: вот закончится война! только бы кончилась и остаться живым вместе с близкими твоими! Она позади, война, — для всех, кроме Франца. Даже для рухнувшей Германии и, если живы, для родителей — закончилась. Как бы там теперь ни было, какая-то определенность наступила. У Франца именно этого нет, определенности. Своя жизнь оборвалась, а та, которой он живет, — лишь примеривание к чужой, натужное старание удержаться на плаву, не пойти ко дну. Держится игрой случая да еще волей этой поразительной девушки-женщины, которая встретилась ему на пути. Но лишь до того момента, как узнают, что никакой он не немой, а немец. Тотчас Полину с детьми и его отнимут друг у друга, а дальше — какая разница, какую судьбу предпишут ему здешние законы, порядки? В лагерь ли, в Германию ли? Но у него есть и в Германии семья: отец, мать, сестры. Остаться навсегда здесь — потерять их. Если уже не потерял. Старый Кучера показывал ему журнал с фотографиями: что осталось от немецкого Дрездена и японского города Хиросима. Черные руины, пустыня.
О чем же они так сердито, даже грозно беседуют со стариком, если не ради Франца прибыли? Чего-то ищут: слышно, как топают по потолку, над головой. Что, тех самых беглых полицаев, дезертиров разыскивают?
Были минуты, когда Францу все-таки хотелось, чтобы его нашли, и кончилась бы неопределенность, неприкаянность. То, что мучило все время, в эти минуты стало невыносимо: он оторван от Фатерланда, но и эта страна — что он для нее или она для него? Да, Полина, дети — вот-вот встреча со вторым ребенком — но, оказывается, даже этого мало человеку. И не только какому-нибудь индусу: там, если изгнан из касты (читал про это) — ложись и помирай! Тебя нет, повис над пустотой. Умирают, тихо, безропотно.
Понимал: вызревает мысль, предательская по отношению к Полине, к собственным детям, но что может человек, если любой его шаг навстречу собственным чувствам, — уже предательство. Тогда, в первой норе, прятался предатель Германии, фюрера. В этом пенале-гробу затаился некто, готовый собственных детей предать. Но вдруг так захотелось ему оказаться, пусть за колючей проволокой, но со всеми вместе. С немцами. С теми, кого еще недавно страшился больше всего на свете. Но все переменилось: они в плену, они страдают, погибают от болезней, голода. И все равно счастливей его. У них есть надежда вернуться в Германию. Ну, не казнят же его советские власти, если объявится, выйдет из укрытия? Он же спас их людей, он убил нациста. Должно же что-то значить это для них?..
Вдруг услышал крик Полины:
— Тата, тата! Что это? Куда вы его забираете, куда уводите? Вы люди или кто вы? Что он вам сделал плохого?
И громкий голос Кучеры:
— Ничего, доченька, тебе нельзя так. А меня подержат и выпустят. Майор обещает: сейчас пришлют акушерку. Слышишь? (Так громко крикнул, что Франц понял: предупреждает его) Сюда приедут люди. Так что ждите. А придет из Королева Стана… тетка, тогда решайте сами, как быть. За меня не бойся. Не пропал и не пропаду.
От порога Кучера оглянулся еще раз на Полину и вдруг увидел присевшего за ее кроватью… Франца. Вылез! Что он делает? Погубил! Думает, что спасает, дурень, а губит окончательно. Отчаянный взгляд старика заставил Франца припасть к полу, затаиться.
— Ничего, ничего, — из-за плеча Кучеры прозвучал чужой голос, — не беспокойтесь, женщина. Мы не звери. — И засмеялся. — Звери не мы.
17
В Королев Стан под крыло неунывающего Коляды, в леспромхоз попали не скоро. Еще год прожили в своем доме, пока Полина выкармливала второго мальчика да все писала в Минск и ездила в районный центр, добиваясь правды, спасая отца. Коляда тоже старался. Но по обыкновению больше разговорами, криком.
— Мрак и туман! — объяснял Францу. — Был такой у фашистов шифр, у гестапо: человек исчезает без следа. Чтобы остальных до пят проняло. Но не на тех они напали. Вот поеду еще раз в Минск…
Немой Коляде нравился все больше, особенно, когда пил с ним наравне, устав отнекиваться. Тогда Полина подходила и конфисковывала бутылку.
— Не хватало мне еще пьяницы-мужа!