— Этот! — ткнула ручкой Анелья в сторону Йонаса, шутливо подыгрывая отцу. Анеле и Йонас впервые взглянули друг другу в глаза.
Йонас вспыхнул, точно в чем-то провинился, однако уже не спускал с нее по-кавалерски жадных глаз. Ему было так же хорошо в обществе этой семьи, как и на вечеринках. И даже еще приятнее.
Первое же, что бросилось в глаза Казису, было удивительное сходство всех трех членов семьи Кепяле; все трое пышели здоровьем, казались сытыми и довольными жизнью. Их даже не с чем было сравнить.
— Словно тучные, наливные колосья пшеницы… Нет, не то. Словно алые яблочки… опять не то, — ломал голову Казис, не в силах оторвать взгляда от всех троих.
Казис окончательно успокоился, точно убедившись, что тревоги его были напрасными, и чувствовал себя так уютно, будто уже сейчас сделался тут своим человеком или же будто находился в жаркой бане и ждал, когда его станут хлестать веником. Он не старался угодить чем-нибудь этой семейке, сохраняя серьезность и степенность; глаза же всех были обращены к болтливому свату Йонасу.
Запахло горячими щами. А еще сильнее — окороком. Красный, отменный, толстый шмат, сваренный в щах, был перед этим обжарен, оттого и распространял такой аромат. После возвращения из костела, заждавшись гостей, все настолько проголодались, что никого не пришлось уговаривать. Каждый наливал себе из миски и ел так, что за ушами трещало.
— Вкуснотища, совсем как у Тетки, — похвалил Казис.
— У какой еще тетки?
— Это его матушка, моя близкая, любимая соседушка, — пояснил Казис.
Перед тем, как отведать мясо, сват откупорил бутылочки. Мужчины распили горькую, женщинам налили вина. Все пили, не церемонясь, не ломаясь, но после рюмки-второй наотрез отказались пить дальше.
— Хватит. Мы не из пьющих. Только из уважения к вам, — сказал отец. — А теперь ответьте мне, друзья любезные, что за волки пригнали вас в этакую даль? Неужто поближе порядочных девушек не нашлось? Это для нас, конечно, немалая честь, однако же вам… только ноги даром трудить.
И опять-таки было что-то такое непринужденное в этих его словах, отчего на душе стало теплым-тепло. Добрые, прямые, бесхитростные люди, иначе не скажешь.
— Аккурат! И Тетка, Йонасова мамаша, точно так же говорила, она у нас хозяйка на редкость достойная и опытная. Ну, а с какой стати мы с моим приятелем Йонасом у вас очутились, можете спросить у самого господа бога. Я и в мыслях не держал жениться; а как подумал, то сказал — «эта» и точно вещим перстом указал. Воля ваша, родительская, воля самой Анели. Даже если проку от этой поездки не будет, мы уедем и даже за то, что пропили, не потребуем. А коли дадите согласие, осчастливите нас, — излил наконец душу и сам жених Казис.
Все слушали его с неподдельным интересом; речь его показалась всем скромной и разумной, а сам жених — приличным, непьющим и надежным человеком. Он расположил всех к себе.
Поев, вышли осмотреть хозяйство. Все в нем брало не числом, но порядком: в хлевах скотинка досмотрена, в клетях закрома не пустуют. Семья радовалась этому да благодарила бога.
— А монет — найн! — честно признался отец на еврейский манер и развел руками. Казалось, его радовало это самое «найн». — Анелюте получит лошадь, получит корову. И в сундуке у нее всего хватает, не голытьба все-таки. Это уж материнская заслуга. Обе они известны на всю округу как хорошие прядильщицы и ткачихи. Дочке уже двадцать четвертый пошел, так что времени одежку справить было предостаточно. Осенью, думаю, сколочу на худой конец сотню чистыми; на следующую осень — опять сотенку. Вот и все. А не понравится вам в Пузёнисе, перебирайтесь сюда, примаком у нас будешь. Мы, почитай, вроде бездетных, поэтому полюбовно два гнезда совьем.
— Спасибо, спасибо! Может, когда и понадобится. Приданое-то вовсе не грошовое, напрасно вы скромничаете. Однако сейчас я нуждаюсь в хозяйке — мать доживает свой век. И у нас все на ваш манер: сыты, скотинка кой-какая имеется, разве что порядка нет, поскольку мать-то уже не встает. А коли выделите на нашу долю что-нибудь, попридержите до поры, до времени, покуда брат не отделится. Ему Анелиной доли хватит. И заживем мы все не так уж плохо.
Так казалось и супругам Кепяле: Казис Шнярва — неплохая партия, и они были довольны.
Покуда Казис выговаривался и они с родителями изливали друг другу душу, Йонас с жаром рассказывал Анеле о свое вороном жеребце со звездочкой во лбу. Он рассказывал с таким увлечением, с такой по-детски неподдельной радостью, будто он подросток, а не вполне зрелый мужчина, и точно жеребенка-свистульку, а не настоящего жеребца ему привезли с ярмарки подудеть-порадоваться, не для работы, конечно.
Девушку целиком захватил его рассказ. Ей не доводилось встречать такого пристойного и речистого кавалера. Йонас полюбился ей, как до того не нравился никто на свете: никому из парней не удалось еще с такой легкостью привязать ее к себе, как это сделал этот мнимый сват. Они поболтали часок, и обоим стало казаться, что они давно знакомы, что давно дружат и что лет пять, не меньше, пасли вместе скотину, затем вместе сено косили — звонко голосили, а в выходные дни за ржаным полем с песнями гуляли.
Под конец и Казис заметил, что у его «свата», пожалуй, дела складываются удачнее, чем у него, и почувствовал уколы ревности. И он стал подыскивать удобный повод, чтобы поскорее закончить разговор с родителями и приступить к завершающему разговору с самой невестой. Но едва ему пришла в голову эта мысль, как он тут же прервал беседу и, оставив родителей, присоединился к молодым людям, довольно сухо обратившись к другу:
— Похоже, Йонас, мы с тобой поменялись ролями: это мне, жениху, положено завоевывать девичье сердце, а тебе, свату, заливать с три короба родителям про мои хоромы да богатства. У нас же получается все наоборот. Нельзя ли нам это дело исправить? — и он подтолкнул Йонаса к родителям, а сам остался с Анелей.
— Видишь ли, Анелюте, мы с ним по соседству живем и так здорово ладим, что друг без друга — ни на шаг. И не только мы, но и наши семьи так. Пожалуй, мы одни продолжали дружбу водить. Если, бог даст, станешь моею, то и ты не отвяжешься от Йонаса: мы-то с ним по нескольку раз в день встречаемся. Йонас — хозяин первого в Пузёнисе дома, а его мать — разум и доброта всей нашей деревни. Ты полюбишь ее точно так же, как люблю и почитаю ее я. У меня же в доме все попроще, чем у Буткисов. Правда, чужих в дом не нанимаем. А если ты придешь, и работнице не нужно будет у печи крутиться. Были бы мы с тобой только вдвоем — в добре ли, в худе ли, в стынь или теплынь. Родителям уже недолго жить осталось, дни их сочтены; братья у меня покладистые — один в армии служит, другого готовлю на приймы, когда тот вернется. Так что не бойся, Анелюте, тесниться не придется, даже если какое-то время и будет похуже, чем у отца-матери, да и где ж найдешь еще, чтобы было как у родимой матушки! Не зря же девушка, покидая отчий дом, обычно плачет. А поле у нас доброе, хоть и невелико; ну, а что до наших мест, что ж, сама увидишь. Живем на взгорье, есть и косогор, глаз не оторвешь, а внизу чибисов видимо-невидимо. Лес свой имеется, так что зимой не придется мерзнуть. Будем в любви жить — все хорошо пойдет, а если что и нехорошо, сладившись, поправим. Ты подаришь свет дому, я — ниве, и пойдут наши дела не хуже, чем тут.
Йонас одним ухом прислушивался к словам родителей, а другим слушал Казиса. Он и ожидать не мог подобной словоохотливости от своего приятеля. Казис «как на духу» — так деревенские обычно называют разговор по душам — вел чистосердечную беседу с Анелей, а та слушала с полной доверчивостью, не сводя глаз с пригожего парня, и испытывала к нему дружеское расположение. Правда, она «не примерялась», подходят ли они друг другу как пара; разве ж порядочной деревенской девушке такое к лицу? Это даже неприлично. Анеле ни в чем не могла упрекнуть Казиса.
Мать повела всех в клеть, чтобы показать приданое. А уж как стала вынимать из сундука штуки полотна — тем конца-краю не было. Сундук ломился от полотен, тонких и погрубее, пестрядин и тканья.
— Ну и ну! Совсем как у Тетки — на весь век, на все семейство! — не удержался от восторженного восклицания Казис и тем окончательно склонил Анелю и ее мать на свою сторону.
Дождавшись момента, когда все увлеченно стали рассматривать что-то, Казис взял Анелю за руку и увлек к стене, провел рукой по ее пухлым плечам, стиснул локоть и восхищенно сказал:
— Уж так ты мне нравишься, Анелюте, как никто в жизни, с самого первого взгляда. Разве что Тетка больше… Но это совсем другое, ей-то уже 60 лет. Чувствую, что ты моя суженая, пообещай быть моей, и счастливее меня не будет человека. И зажили бы мы с тобой тогда на славу, радовались бы да благодарили бога! Разве это не его воля, что я увидел тебя, Анелюте, притом случайно, в совершенно чужом для меня и тебя месте…
По всему телу Анелии разлилось тепло — такой усладой были для нее эти мужские, впервые услышанные ею слова любви. Она вспыхнула, почувствовав охмеление, и ответила прямодушно, не отводя глаз:
— Конечно, это воля божья, ничья больше. Где Пузёнис, а где мы, однако ж сошлись. В девках мне сидеть неохота, а замуж, слышали небось, уже пора; придется решаться — за того ли, за другого ли. Спасибо вам, Казимерас, на добром слове. Я против вас ничего не имею. Ну, а уж как жить будем, на то опять-таки воля божья — мне наперед угадать трудно, да и я, сам понимаешь, разве ж по любви согласие даю. Может, бог даст, свыкнемся, ведь сходятся же и привыкают друг к другу остальные, тоже незнакомые.
— Что ж, дорогие родители, тогда по рукам! — сказал Казис, повеселев. — Анелюте меня не гонит.
— Так ведь и мы, зятек, тоже не гоним. Видать, на то божья воля, чтобы наша дочка очутилась на стороне… — подала голос мать и даже прослезилась от жалости, однако ж не ломая при этом комедию, ни к кому не бросаясь, не всхлипывая.
Анеле же бросилась матери в объятия и тоже расплакалась, да отчего-то так горько, что вынуждена была выбежать вон. Громко зашмыгали носами и мужчины. Эх, стоит побыть с женщинами, сам бабой станешь…