душевная тонкость человека, который, поддавшись однажды своей слабости, вряд ли повторяет эту ошибку. Да и к чему ему было ее согласие, ведь иначе, по его мнению, и быть не могло. Как осуществить свое намерение, Йонас пока толком не решил, но думать об этом стал, притом все чаще, каждый день.
Развязку ускорил сам Казимерас. Он ни словом не напоминал слабой еще Анелии о случившемся. Но стоило ему лечь спать, как его прошибал холодный пот при мысли о том, как им жить дальше. Он простил Анелии ее слабость, как делал это и прежде. Но кто может поручиться, что ее сердце и впредь не станет осквернять любовник? Нет и не может быть такой поруки. Значит, нет ему больше жизни. Остается уйти из этой жизни, не оставив, однако, в живых и своего торжествующего соперника Йонаса.
Однажды в базарный день Казимерас запряг коня и, дождавшись, когда Йонас появился у себя во дворе, встретил его предложением:
— Йонас, поехали со мной, потолковать нужно, как нам быть дальше. Так жить больше невозможно.
По лицу Казимераса Йонас понял, что добром это не кончится, и похолодел от ужаса. И все же он почувствовал облегчение: нежданно-негаданно подвернулся случай устранить помеху со своего пути; сам бы он ничего не смог придумать. Поэтому, ничего не сказав, Йонас поспешно накинул зипунишко и уселся рядом с Казисом.
Миновав свои поля, они должны были свернуть и ехать дальше к базару холмами вдоль низины, поверх крутого лога, однако Казимерас направил коня по большаку в Чибисово болото.
Эта мочажина многое значила в жизни двух приятелей. Так пусть же будет ей отведено место и в хронике деревни Пузёнис.
В деревне бытовало присловье: пахарям нива, что чибисам болото. Природа их всех объединяет и разлучает, мучает и радует. И это было справедливо, покуда не возникла «политика»; с нею жизнь стала хуже. Йонас с Казисом были детьми природы: коль надрывались — так в поле, а радовались — так в Чибисовом болоте.
Оно представляло собой низину длиной в несколько километров, куда со всех сторон стекалась вода и малым ручьем спешила дальше, к реке. Но по пути к ручью вода обильно увлажняла обширные участки. То там, то сям стояли лужи. Пышно разрослись осока и хвощ, а также множество каких-то бесполезных для человека и скотины мясистых растений. Последние загоняли под воду осоку с хвощом, образуя толстую подстилку торфяника. Тут торчали притоптанные кочки, там блестели глазовинами болотца или просто лужицы. Для будущего это богатство — топливо, а для настоящего — ровным счетом ничего. Ни тебе пахать, ни пасти. Разве что для журавлей здесь подходящее место — птенцов выводить, да и то они тут не гнездятся.
Украшением неуютной мочажины, делавшим ее чуть-чуть приветливей, была растущая на взгорке лиственная рощица, такая неоднородная, пышная и веселая. Березняки, ольшаники, орешники. Говаривали, когда-то тут и липы росли, да только козы обглодали их подчистую. Но деревенские про это живописное место вспоминали и зимой, когда кончалось топливо, и летом, когда требовался выгон для лошадей. Весною же и летом здесь была самая настоящая глухомань. Даже дикие животные не забредали в эти болота. Вольготно тут жилось лишь болотным птицам, точно этот уголок был зарезервирован только для них. Кулики, бекасы, удоды, дикие утки — их было много, но все они терялись в бесчисленных стаях чибисов. Крестьяне не прибрали к рукам это место, зато их присвоили себе чибисы, которые и создали здесь свое особое, чибисовое настроение. Лучше всех птичьи заботы понимали, жили ими Йонас и Казис, притом еще с тех пор, когда оба были подпасками.
— Йонас, а знаешь, подпасок Гимбутасов, ну тот, противный такой, рябой пентюх, ему давно пора во взрослые работники переходить, так вот он притащил полные карманы чибисовых яиц и собирается жарить яичницу на всю семью. Вся задержка в сале, никак не сторгуется со своей врединой-хозяйкой. Она, ясное дело, даст — ведь и сама лопать будет. А что, если и наше воскресенье уже наступило, а? Пошли! — говорил Казис Йонасу ранней весной, в марте.
— Яйца воровать? Как непутевые огольцы? — нарочно возражал Йонас, а сердце и у него билось по-весеннему.
— Ну, тогда поохотимся, раз не хочешь за яйцами, — предлагал Казис, хотя у них не было никакого ружья, да и вообще за всю свою жизнь они не тронули ни одной птицы, равно как не взяли из гнезда ни одного птичьего яйца…
На Чибисово болото они отправлялись обычно просто побродить. Не в силах устоять против вызванного приходом весны смятения чувств, они обували смазанные жиром башмаки и в первое же погожее воскресенье, вернувшись из костела и не дожидаясь будущих праздничных майских гуляний — «маевок», уходили на свои собственные «мартовки» или «апрелевки». Вклинившись в стаи чибисов, они добрых два часа перепрыгивали с кочки на кочку, от души хохоча, когда кто-нибудь из них прыгал мимо и проваливался по колено в черную, как деготь, жижу. Второй тащил провалившегося из трясины и тем самым топил его. Уже будучи парнями и взрослыми мужчинами, они все равно плескались в торфянике, как малые дети в луже, и обсыхали потом на солнышке.
Им, настоящим детям природы, здесь было хорошо и интересно. Вот виднеется гнездо, а в нем пять яиц, а вот еще одно. Ой, какие красивые! Жаль только, что их нельзя подержать в руках, потому что чибисы, почуяв даже чужое дыхание, не станут их высиживать. А значит, в этом году птицам не доведется испытать семейные радости, вывести деток.
Ох уж эти чибисы! Они прилетали самыми первыми и успевали присвоить себе этот заповедник, поэтому и Йонаса с Казисом встречали, как диких недругов, приходящих сюда, чтобы разнюхать, где их гнезда, и съесть их яйца. Серо-белые, пестрые, огромные, они затевали самую настоящую войну, напоминая подвыпивших забияк в базарный день, цыган или темпераментных торгашей-евреев. Стоило их потревожить, как они поднимали страшный шум-гам. Он тут же доносился до слуха их соседей, и те плотными стаями спешили на помощь. Спустя совсем короткое время сюда слетались целые полчища, тучи птиц, которые кричали, щебетали одно: «живы, живы, живы!» И бросались в разные стороны, прямо как снежные хлопья во время вьюги. Нежданных-незваных гостей чибисы отвлекали — только бы увести подальше от своих гнездышек, притом делали это с огромной яростью, прямо-таки с дьявольским темпераментом.
— Это наше. Это наше. Ступайте! Ступайте! Прочь! Прочь! Не суйтесь, коль не ваше! Вон! Домой! Здесь только мы полноправные хозяева, покуда нас не станет впятеро больше и мы не улетим отсюда на зимовку…
И Йонасу с Казисом становилось грустно, когда птицы, даже не сказав Литве «спасибо», отправлялись на какое-то время в более удобные места.
А нынче наступил судный день!
— Думаешь, они нас боятся? Как же! Они же издеваются над нами, обзывают по-всякому, как голые женщины в бане, куда по неведению сунулся мужчина.
— Они любятся, играют, озоруют, состязаются — на один манер утром, на другой днем, на третий вечером.
Было что-то завораживающее в этом проворном сновании чибисов, в их мелодичном щебете. Вроде бы птицы защищались, отпугивали тебя, мстили, а ты все равно чувствовал, что они твои настоящие друзья, чуть ли не сестры, и ничего худого тебе не желают и не готовят. Вот отчего Йонас с Казисом получали здесь подлинное воспитание, добрели, становились человечнее. И как они не осмеливались обидеть беззащитную птичку, так тем более потом не могли причинить зло своему сородичу — человеку. В Чибисовом болоте за двадцать лет оба друга не оставили и следа хотя бы малейшего злого деяния.
Но вот солнце понемногу спускается ниже, становится прохладно, и друзья, вдоволь нагостившись у чибисов, неохотно отправляются домой.
— Живы, живы, милые чибисы! Целыми и невредимыми прилетели! Дай вам боже счастливую осень! Тут тихий уголок, и люди тут добрые, так что милости просим к нам следующей весной!
Чибисы выслушивают их и, успокоившись, возвращаются к своим гнездам. Они слетаются сюда каждую весну. Но, увы, уже не видят больше тех двух парней, что приходили сюда по нескольку раз за сезон; некому немножко побудоражить их…
Что подсказало Казису направить своего коня в милое их сердцу Чибисово болото? Неужели только желание взять грех на душу? Думаю, нет. У него подсознательно могла вспыхнуть мысль не о такой жуткой развязке, которую он задумал раньше. Или он надеялся, что в безмятежном Чибисовом болоте его осенит идея о другом выходе? Ясно одно: Казис свернул в Чибисово болото безотчетно.
Конь осторожно спускался с крутого обрыва. Высунув ногу из повозки, точно собираясь выпрыгнуть на ходу, Казимерас снова потупился, подался всем туловищем вперед, как бы вглядываясь пристальнее в железяку, которую он швырнул в повозку перед отъездом; но вовсе не о том, удобно ли ею будет бить, думал он сейчас; услышав внезапно чибисовый концерт, он позабыл обо всем на свете, погрузился в эти звуки.
Йонаса, поначалу не обратившего внимания на железную штуковину, встревожила поза Казиса, которую он видел уже третий раз: дважды, когда они ехали свататься, и сейчас, но он никак не мог найти этому объяснение. Кажется, пустяк, однако это нарушило душевное равновесие и к тому же окончательно настроило его против Казиса, который был началом и концом всех его страданий. Только сейчас до него дошло, что Казис определил железяке точное назначение, и ему показалось даже, что еще немного, и тот потянется за ней. Молнией мелькнула в мозгу догадка:
— Ударит…
И он, не дожидаясь, что будет дальше, сам схватил железяку. Казис не успел даже выпрямиться, как Йонас изо всех своих молодых сил огрел его железкой по затылку. Этого оказалось достаточно. Брызнула в стороны кровь вперемешку с мозгами. Йонас упивался видом крови и с садистским злорадством повторял:
— Вот тебе, вот тебе, вот тебе… — колотил он по голове мертвого друга до тех пор, пока нервная атака не отступила и не опустилась сама собой рука.
Только сейчас он увидел, что натворил. Посмотрел-посмотрел он, во что превратил друга, и его охватило неописуемое отвращение к себе. Он заревел во всю силу своих легких, как бугай, почуявший кровь; стал сдирать окровавленную одежду, рвать на себе волосы, а потом опрометью помчался из трясины в перелесок. Пробежав немного, зацепился ногой за кочку и ничком упал на землю.