На гладко отшлифованном розовом граните Винцас собственноручно вывел слова:
«Творца любили, как отца, меня же, сироту, — как сына. Даруй за это им, владыко, вечный покой!»
Погребение, надгробный памятник и надпись на нем, пусть даже такую непритязательную, приход помнил долго, и люди, сердцем угадавшие порыв души Винцаса, радовались за него и хвалили за то, что он сумел достойно возблагодарить своих благодетелей. Другие-то без понуканий нерадиво свой долг исполняют.
Отныне на приходском кладбище у Винцаса было уже пятеро, несомненно, святых заступников: его родители, крестные и настоятель. Для него это место, пожалуй, стало более священным, чем сам храм божий. Эту пятерку он считал самыми настоящими праведниками, для которых и на небесах нашлось место. Тут ему было гораздо удобнее молиться, ибо шел разговор по душам, как в родной семье, безо всякого стеснения, об известных патронам вещах. В том, что они благословят его на добрые дела, Винцас был уверен, а в костел он ходил лишь для проформы.
Антанас Крампляускис давным-давно был уже не Онте, он вышел из незрелого возраста, оттого его никто больше не дразнил, никому он не показывал кулак. Свою силушку проявлял по назначению лишь где-нибудь на гоне, прокосе или в риге, на погрузке и разгрузке подвод, таскании мешков. Здесь ему не было равных; чтобы угнаться за ним, приходилось оборачиваться дважды, оттого не каждый парень соглашался идти в подручные к канявскому Антанасу.
Сам же Антанас представления не имел о том, чего он стоит или каким его видят другие; ему было ни жарко ни холодно от того, что думают или говорят о нем остальные. Покуда те вели суды-пересуды, он все работы сделал-переделал, так-то. Зато и Она его из наемных работниц в хозяйки выбилась, пусть и не в солидные; с легкостью несла бремя родов и своего женского предназначения, не зная, как и благодарить за все это всевышнего. Ведь она и прежде горшки ворочала, варила еду для людей и скотины, но только сейчас почувствовала разницу: одно дело, когда ты трудишься на себя, и совсем другое — когда на какую-нибудь тетку. Безземельные, бедняки, которые выросли здесь же, на глазах у всех, вскоре превратились в крайне уважаемых в деревне людей, ибо создатель не пожалел для них ни здоровья, ни прилежания.
Стали супруги понемногу и рублишком-другим разживаться: то чушку пожирней откормят и получат за нее полную мошну серебром, то яловую корову или полберковца льна продадут. Оттого и стайка их ребятишек, которая с того первого раза, как по уговору, прибавлялась, была чистой, сытой и опрятной, не в пример тому, как росли их родители. Остановились на шестерых. Никто из них не болел, никто не умер; ели все без разбору, лишь бы побольше, все были ядреными, как огурчики, сильными, как отец. Стали они отрабатывать родителям свой хлеб. Один ходил за скотиной, что у жемайтов означает следующее: загнать скотину в загон, перенести цепи, которыми привязаны коровы, а дома задать животным корм; второй приглядывал за птицей, остальные тоже от них не отставали; глядишь, и легче становилась материнская ноша, у матери высвобождались руки для работы, и она могла подсобить паненке — так крестьянки в Жемайтии величают друг дружку — на кухне или скотном дворе.
К ней все время льнули двое младшеньких. Без них жену Антанаса, как курицу без цыплят, никто и представить не мог. Ну, а поскольку она чаще всего крутилась в доме Канявы, то и Антанасовых отпрысков там развелось как тараканов; тут они могли свободно ползать по всем углам, как котята, представляя своего рода свиту хозяйки, чтобы не сказать — ее почетный эскорт. Они даже не знали, как обращаться к своей тете: одни называли ее цёця, другие, малыши, — просто мама, не отличая от своей, настоящей. Судя по всему, это как нельзя более пришлось по душе Винцасовой жене, и этим ребятишкам чаще других перепадало «пожрать». (Жемайты, как и латыши, «жрут», а их собаки «едят».)
Под конец, когда в батрацкой Антанаса стало слишком тесно, супруга Винцаса насовсем поселила у себя в спальне двух старших отпрысков Антанаса и не отпускала их домой: по утрам сама умывала их мордашки, расчесывала головки, по субботам засовывала в кадку и наряжала в белоснежные рубашонки. Так сказать, проявляла материнское расположение. Глядя на нее, соседи даже сочинили присловье, чтобы уязвить своих жен: ходи за своими ребятами, как Канявы за поросятами. Или такое: у Канявене поросята, что наши ребята. Понимай, незамызганные, сухие.
Винцентас одобрительно смотрел на этот поступок жены. Он нанял для Антанасовых ребятишек хорошего учителя, чтобы тот со временем подготовил их к поступлению в гимназию. К ним двоим мало-помалу присоединились соседские — таким образом, составилась группа из 7—8 человек, а порой доходило и до десяти. Винцас считал, что он исполняет свой гражданский долг как дома, так и в приходском комитете. И необыкновенно радовался, что царская администрация за содержание этой «тайной школы» подвергла его штрафу в размере 3 рублей, а вторично — целых двадцати пяти. Он заплатил его и сказал:
— Взвинтили цену на учителя.
Канява и сам затеял тяжбу, требуя, чтобы ему в официальном порядке подтвердили существование «школы грамоты», школы чтения-письма. Тяжба затянулась, а Канява в открытую продолжал учить детей.
Наконец Винцентас в третий раз облагодетельствовал своего Пятницу — сделал его или их, всех Крампляускисов, половинщиками своего хозяйства. Он перепоручил ему все хозяйство при условии, чтобы Антанас платил за половину всего урожая, оставаясь при этом свободным хозяином.
Антанас по привычке сначала страшно перепугался и стал отмахиваться руками и ногами:
— К чему все это, еще вором прослыву! Скажут, ловчу, не все отдаю. Да и как уследить, все ли я отсыпаю да отвешиваю?
— Никто за тобой, дорогой Антанас, и не собирается следить. Ты человек честный, это мы проверили и знаем по опыту, и нам этого достаточно. А я, видишь ли, хочу сам немного подучиться. Учу, учу ребятишек, а как на себя погляжу, стыд разбирает: ведь сам-то я ничегошеньки не знаю и, что самое ужасное, понятия ни о чем не имею. Зато книгами покойного настоятеля, царство ему небесное, доверху завалена вся вторая спальня. Латинские и разные религиозные я из дома настоятеля не брал: на что они мне?
Винцас Канява прекрасно понимал, что ему недостает интеллигентности, чтобы руководить толпой, особенно будучи в оппозиции. И тем не менее он стал запираться в дальней спаленке не только поэтому: Винцас начал пропадать тут, лишившись забот о строительстве костела, а заодно, и чтобы спастись от спиртного. После того как в комнате Канявы появились книжные шкафы покойного, она стала походить на профессорский кабинет, и он, входя сюда, ощущал прилив гордости, правда, только до тех пор, пока не попытался пользоваться библиотекой; когда же он сделал это, то был совершенно обескуражен. Подолгу листал книги, не соображая, что полезное он может почерпнуть из них. Со временем стал разбираться, о чем пишется в тех нескольких сотнях томов, и понемногу стал читать более или менее подходящее для себя. Он читал и пьянел от чтения или погружался в интеллектуальные глубины и фантазии.
Сейчас, как никогда, Винцас остро почувствовал, что книга, наука сильнее спиртного, они способны противостоять ему, и он стал прятаться за их спины. Он перестал появляться в местечке, ни с кем не общался. По этой причине в приходе стали рождаться самые различные легенды. Одни говорили, что староста снова стал прикладываться к рюмке, как и алтарист; дескать, запрется у себя в комнате и пьет день и ночь. Другие говорили, что он вступил в сговор с новым настоятелем: назло ничего не будет делать, а проценты станет загребать себе, оттого, мол, и общий капитал понемногу тает. Так злословили те, на чьих глазах доставленные материалы начали порастать травой, у прихожан пропал азарт строить замечательный каменный костел. Эти доброхоты не могли определенно угадать, решил ли новый настоятель с помощью саботажа добить «шатию», лишить ее основной силы — денег, или же он просто растяпа, недальновидный умник. Капитал рос сам по себе, увеличивался за счет процентов, и уже вроде бы без пользы.
Одни только ближайшие соседи — односельчане — знали подлинную правду. Двери в дом Канявы были для них всегда открыты, да и Винцас не скупился на долгие, откровенные беседы с кем попало. Сейчас он любого гостя охотно приглашал к себе в библиотеку, поражавшую обилием книг, а еще более тем, что тут можно было узнать много нового. Осенними вечерами, когда ночь кажется такой длинной, люди сознательно стали заглядывать к нему, причем по несколько человек, чтобы поинтересоваться, что нового узнал сегодня их сосед. Канява охотно рассказывал им прочитанное, будто повторяя урок, и слушатели были премного довольны.
Жители деревни Таузай на первых порах по секрету, а те, кто жил на почтительном расстоянии, во всеуслышанье стали говорить о том, что блаженной памяти настоятель, славившийся во всей округе своей необыкновенной ученостью, передал свою премудрость молодому старосте, и теперь умнее его не сыщешь человека во всем приходе, а то и дальше.
Давно не навещал Винцентас своего сотоварища алтариста. Он находился под жутким впечатлением того позднего вечера, а люди болтали, что нынче причетник и вовсе света не зажигает. В потемках борется он с дьяволом, и трудно сказать, чья возьмет. Винцасу было ясно, что этому члену «шатии» капут и что он, Канява, остался совсем один.
Однажды вечером Винцас ощутил смутное беспокойство, желание навестить брошенного всеми святого отца. И едва эта мысль пришла ему в голову, как он тут же вскочил, ибо не в его привычках было откладывать задуманное, и зашагал в сторону местечка. Через полчаса он был уже перед домом алтариста.
Внутри дома и впрямь было темным-темно, как во дворе. Не светилась керосиновая лампа даже в комнате служанки. Она стала бояться вечеров и ночей, когда кто-то иной, уже совсем не ксендз, вступал в единоборство со злыми силами. Приотворив дверь, Винцас скорее ощутил присутствие, чем увидел силуэт знакомого призрака. В углу дивана, как и в прошлый раз, темнело еле различимое в кромешном мраке пятно. Это и была фигура в сутане, только сейчас она еще больше завалилась на бок. Привидение скорее угадало, чем узнало вошедшего (за исключением Канявы, к нему никто не наведывался) и полу внятно произнесло: