В XVII–XIX веках каллиграфы скомпрометировали себя ошибочными заключениями в ряде громких процессов».
В результате суды стали с величайшим недоверием относиться к графической идентификации.
В России сличением и распознаванием почерка занимались учителя чистописания, типографские наборщики, всевозможные писцы или чиновники. Считалось, что они вполне могут дать заключение, от которого нередко зависела судьба человека.
Вот типичный образчик:
«Протокол № 65. 1907 года июня 22 дня в гор. Калуге я, отдельного корпуса жандармов ротмистр Дурново, в присутствии нижеподписавшихся понятых, чрез эксперта неклассного художника живописи Григория Федоровича Пшика, произвел сличение почерков, коими написаны следующие документы…
При производстве сличения заключено как по общему характеру письма всех предъявленных экспертизе документов, так и по безусловному сходству начертания отдельных букв „Г“, „Д“, „д“, „а“, „ж“, „я“ и „И“, что все означенные документы писаны одной и той же рукой».
В Петербурге в конце прошлого века жил издатель Добродеев. Он издавал имевший довольно широкое распространение журнал «Живописное обозрение» и газеты «Сын Отечества» и «Минута». 9 января 1889 года Добродеев получил из Самары список подписчиков с приложением чека на 68 рублей. Издатель замешкался, не получил деньги сразу, а через несколько дней чек с его стола исчез. Он справился в государственном банке, и оказалось: по чеку с доверительной надписью Добродеева деньги получил какой-то артельщик. Фамилия артельщика оказалась мифической. То ли сумма была небольшая, то ли Добродееву не захотелось вмешивать в это дело правосудие — так или иначе дело на том и заглохло.
Но через три недели история повторилась. Чек на 134 рубля таинственным образом исчез, а на следующий день в конторе «Волкова сыновья» артельщиком Зейфертом были получены деньги. Артельщик вновь оказался фигурой мифической.
Добродеев решил сам выступить экспертом. Он попросил государственный банк и контору «Волкова сыновья» выдать ему использованные документы.
Изучая чеки, он заметил, что подписи двух артельщиков необычайно близки между собой и похожи на подписи управляющего его домом и конторой Богомолова. Решив проверить свое предположение, Добродеев обратился к двум граверам из экспедиции заготовления государственных бумаг. «Эксперты» подтвердили его догадку.
Добродеев вызвал Богомолова, просил его сознаться, обещая не возбуждать дела. Но Богомолов твердо стоял на своем: на чеках не расписывался, денег не получал.
Издатель подал в суд.
Дело это попало к следователю О. А. Кучинскому. «Экспертами» следователь пригласил уже знакомых издателю граверов экспедиции заготовления государственных бумаг Алабышева и Маттерна. К ним присоединился типолитограф Арнгольд. Все трое пришли к единодушному заключению: доверительные надписи на чеках выполнены не Добродеевым и бесспорно принадлежат Богомолову.
Тогда Кучинский пригласил в качестве эксперта еще одно лицо, фотографа Е. Ф. Буринского. Через несколько лет в «Судебной газете» Буринский рассказал об этой запомнившейся ему трагикомической экспертизе.
«Гг. эксперты, — писал Е. Ф. Буринский, — единогласно признали, что подлог совершен несомненно подозреваемым г. Б., в доказательство чего отметили множество сходных букв в тексте доверенностей и в рукописях Б. Почему-то следователь признал необходимым повторить экспертизу при моем участии, и мне пришлось, таким образом, войти в состав консультации.
Следя за мельканием карандашей гг. экспертов, быстро отмечающих сходные буквы, я заметил, что карандаши моих товарищей то и дело попадают на рукописи жены г. Добродеева, сшитые вместе с рукописями Б.; было очевидно, что у гг. экспертов „раззудилась рука, расходилось плечо“ и удержу им нет! Мне пришла в голову мысль — подсунуть, кстати, в кучу рукописей Б. первую попавшуюся на столе судебного следователя бумагу, что я и сделал очень искусно. Когда же гг. сведущие люди дошли до подсунутой рукописи, то сейчас же отметили на ней 8 букв, сходных с буквами доверенностей, воображая, что имеют дело с рукописью Б.
Я тут же попросил г. следователя занести это обстоятельство в протокол и, кроме того, сам письменно изложил происшествие. Оказалось в конце концов, что гг. эксперты признали своим заключением виновными в подлоге доверенностей сразу трех лиц: г. Б., жену потерпевшего Добродеева и — о ужас! — самого следователя, многоуважаемого Ореста Антоновича Кучинского, так как подсунутая рукопись была написана его рукою!!!
Г[осподин] Б. был тотчас же освобожден от подозрения».
Потом выяснилось, что виновником в подлоге оказался совсем другой человек, тоже работавший в конторе Добродеева.
Для суда Буринский подготовил сюрприз. Для своего времени это было сенсацией.
Текст подложных доверенностей и рукописи Богомолова Буринский сильно увеличил. Затем он вырезал из тех и других буквы, которые господа эксперты нашли «поразительно сходными между собой», наклеил их на таблицу, поместив слева буквы почерка Богомолова, а справа — почерка подложных доверенностей.
Когда экспертам предъявили таблицу, они первоначально отказались верить, что это те самые буквы, которые они нашли «поразительно сходными между собой». Пришлось даже показать им увеличенные фотографии документов.
В обширном заключении Буринский указал: если надписи на чеках сделаны Богомоловым, то необходимо признать и следующее:
1) что Богомолов, делая их, держал перо не так, как он имеет обыкновение писать;
2) что сообразно новому, непривычному для него положению пера он изменил формы всех букв без ошибки;
3) что при таких условиях он написал более твердою рукой, с разными размахами, петлями и притом гораздо красивее, чем он пишет обыкновенно, и
4) что, делая вторую подложную надпись через три недели после первой, Богомолов не забыл ни одной мелочи и изменил в своем почерке все точно так же, как и в первый раз.
Остроумный опыт Буринского доказал, что экспертизу нельзя поручать случайным людям, не имеющим специальных познаний. Почерк — это целая наука, которой должны заниматься специалисты.
Любопытно, однако, другое. Оказывается, еще за четверть века до этого в Алексеевском равелине Петропавловской крепости были разработаны некоторые действительно научные основы исследования почерка. И сделал это человек, обвиненный на основании подложных документов. Обвиняемый написал научно обоснованное опровержение, в котором, правда, судьи не нуждались, так как отлично знали всю подноготную этого сфальсифицированного дела.
Н. Г. Чернышевского арестовали 7 июля 1862 года. Для царского правительства было совершенно очевидно, что перед ним опасный противник, которого следует как можно скорее устранить. Вся деятельность великого революционного демократа, автора смелых философских трудов, одного из руководителей журнала «Современник», человека, который притягивал к себе революционную молодежь, вызывала подозрение.
Но подозрение не доказательство.
Да, в России ходит по рукам грозная прокламация «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», и автор ее, вероятно, Чернышевский.
Да, в Москве и Петербурге состоялись студенческие демонстрации, и вполне возможно, что на умонастроение молодежи решающим образом повлиял Чернышевский. Да, каким-то образом Герцену пересылаются в Лондон крамольные статьи и заметки, к которым, видимо, тоже причастен Чернышевский.
Вероятно… Возможно… Видимо…
Нет, всего этого еще не достаточно, чтобы расправиться с врагом, соблюдая хотя бы видимость законности, которой так кичилось «либеральное» правительство Александра II. Нужны были безусловные свидетельства.
Первый допрос Чернышевского не дал следствию ровным счетом ничего. Вскоре Чернышевский сообщил в письме жене, что обвинений против него нет, его скоро освободят и русское правительство вынуждено будет перед ним извиниться.
Письмо не дошло до адресата. Его подшили к делу, и одно высокопоставленное лицо сделало на нем пометку: «…он ошибается: извиняться никому не придется».
На Мойке, в мрачноватом доме у Цепного моста, голубые мундиры в содружестве с молодым переводчиком Всеволодом Костомаровым, несколько раз встречавшимся с Чернышевским, подготавливали судебный фарс.
Неглупый, начитанный юноша В. Костомаров был труслив и тщеславен. Оба этих свойства вполне устраивали III отделение. Но еще больше оценило оно его особый талант, долгое время не находивший достойного применения. Дело в том, что Костомаров после незначительной тренировки легко мог подделывать почерки разных людей.
Его арестовали 25 августа 1861 года по делу о московской тайной типографии. Вскоре Костомаров выдал М. Михайлова, одного из авторов и распространителей прокламации «К молодому поколению».
Тогда-то на авансцене и появилась зловещая фигура сыщика Путилина, сыгравшего трагическую роль в деле Чернышевского. Умелый организатор, умный и опытный сыщик, к тому же не лишенный некоторого литературного таланта (во всяком случае, читать и перечитывать ого отчеты об уголовных делах весьма интересно), Путилин без труда вошел в доверие к Костомарову. III отделение собственной его императорского величества канцелярии, к которому Путилин был прикомандирован своим непосредственным начальником — петербургским военным генерал-губернатором, — не преминуло воспользоваться этой близостью.
Проницательный сыщик в первые же дни знакомства с Костомаровым разгадал, что за человек перед ним, и затеял сложную игру. Получив какие-либо сведения, он вовсе не спешил тут же сообщать их начальству. Ухватившись за какую-нибудь ниточку, Путилин осторожно и умело подводил Костомарова к определенной мысли, стараясь создать впечатление, будто тот сам додумался до того, как ему следует говорить и поступать.
В докладной записке князю Голицину, председателю сенатской комиссии по делу Чернышевского, Путилин, например, писал: «…в январе или феврале 1862 года, когда означенный Костомаров содержался в г. Москве, в Тверской части, я посещал его и, зная, что он, Костомаров, может дать указания на лиц, участвующих в политическом движении, уговорил его видеться с прибывшим в то время в Москву начальником III отделения генерал-майором Потаповым, и его превосходительству, как известно мне, он, Костомаров, указал на Чернышевского, Добролюбова и др.».