серватории. Тогда как Гумбольдт вставляет себе электрические провода в спину, пьет сырую воду из Ориноко и Амазонки, хватает угрей голыми руками – все для того, чтобы постулировать единство природы. То есть он выступает универсальным посредником самой этой «единой природы», идея которой будет подхвачена Генри Торо, потом Джеймсом Лавлоком, а в последнее время одновременно демонтирована и реабилитирована Бруно Латуром[54]. Гумбольдт слишком «разбросан» (его постоянно обходят другие – то Алессандро Вольта, то Чарльз Дарвин), но в этом его сила.
В этом неочевидном ряду, в котором бок о бок оказываются Гумбольдт, Паганель и Хайдеггер, необходимо провести некоторые различия. Гумбольдт становится одним из первых глобальных ученых именно потому, что связывает собой, своими путешествиями, телом и работами те узлы сети, которые пока еще не состыковались друг с другом. Он – проводник, который замыкает собой все эти разрозненные маршруты и контуры. Это логика счастливых несовпадений, которая напоминает хайдеггеровские описания досократовского мира: постоянно ускользающая природа преподносит удивительные сюрпризы, диковины, и именно ее отступание, уклонение говорит о некоей тайне, которую стоит хранить. Просвещенческий пыл Гумбольдта, возможно, намного ближе к досократовским героям, чем экзегеза самого Хайдеггера: он говорит о единой природе, непосредственно проявляющейся в его экспериментах и приключениях, хотя, конечно, никаких собственно научных оснований и доказательств такого единства у него нет, более того, оно все больше становится либо немыслимым, либо просто ненужным. Различие между Гумбольдтом, натурфилософом в поисках единства природы, и более поздними модернистскими auteurs – прежде всего в методе: если первый постоянно сталкивается с отступанием природы и ненадежностью связей, а потому изолирован от этой природы вполне «естественно», рассинхронизирован с нею, то вторые вынуждены в какой-то мере такую изоляцию разыгрывать, строить. Известное суждение Фредрика Джеймисона о том, что модернизм как культурное явление и стиль конститутивно определяется неравномерностью модернизации (когда наряду с индустриальным производством сохраняются анклавы старого порядка, которые как раз и становились предметом рефлексии модернистских авторов, пытающихся представить сдвиг модернизации в качестве производной индивидуального – архаического и анахронического – условия, тем самым присвоив и перекодировав сам этот сдвиг модерна), здесь нуждается в некотором уточнении: такая неравномерность является, возможно, основой для модернистских авторов в широком смысле слова, включающих и Александра фон Гумбольдта, однако в собственно модернизме она все больше становится искусственным приемом, рефлексивным дополнением к собственно модернизации. Если Гумбольдт существует в режиме verbergen, в котором природа дается именно тем, что скрывается, то Хайдеггер не может заниматься «бытием» с той же непосредственностью поиска единства природы, ему требуется определенная искусственность, аскеза, аппарат отстранения и размыкания. Однако это не мешает странной параллели: один, словно бы до разделения науки на отдельные регионы, занимается всем подряд, в своего рода панонтическом энтузиазме строит единую онтическую науку, которая должна говорить о единой природе. Другой первоначально развивает проект единой трансцендентально-фундаментальной онтологии, которая бы расчерчивала пространство онтологий региональных, но в итоге начинает видеть возможность выхода из тупика фундаментальной онтологии в природе, понимаемой в древнегреческом и одновременно модернизированном смысле предельной игры раскрытия и сокрытия, представляемой разными фигурантами. Конечно, проект Хайдеггера на всех его этапах был построен на целой системе оговорок и предостережений, во многом унаследованных из феноменологии, то есть на определенной логике теоретических предосторожностей, которые позволяли дистанцироваться от вроде бы похожих, но более «вульгарных» проектов, которые, однако, продолжают его преследовать, выступая исходными материалами и моделями. На первых этапах это «философия жизни», затем – антропология Макса Шелера, а после «поворота», возможно, именно натурфилософия: «единая природа» Гумбольдта и «бытие» Хайдеггера представимы как одно и то же, различаясь исключительно онтологически, но смысл этого различия зависит, однако, от того, от какой из сторон отсчитывать. Различие собственно модернизма проходит, соответственно, именно между онтической всеядностью и онтологическим замыканием или обособлением: «бытие» уже нельзя называть природой, хотя это «то же самое», то же самое синтетическое единство, реализуемое, в частности, в четверице Хайдеггера. Возникает вполне опознаваемая гомология между «бытием» и «кабинетом», и, по сути, Хайдеггер после поворота делает все, чтобы от этой гомологии отказаться, но так и не может справиться со всеми затруднениями.
Возвращаясь к оппозиции надежности и удобства, или юзабилити, представленной ранее[55], можно отметить, что серия различных архитектурных и организационных типажей – лаборатория, кабинет, хижина и т. п., – не просто по-разному апроприируют пространство этой оппозиции, но и рефлексивно переводят один параметр в другой. Действительно, «дом» как таковой (отсюда пресловутый «дом бытия») является наиболее общей формальной границей надежности и удобства, своего рода экономизируемым пределом, обещающим, по крайней мере у Хайдеггера, возможность не-экономить ни на том ни на другом, то есть получить и то и другое, и максимальную надежность/безопасность, и максимальную пригодность для жизни. Такой максимум, конечно, возможен лишь за пределами экономии, однако движение Хайдеггера все же остается – пока он занят деструкцией метафизики, построением фундаментальной онтологии и т. д. – экономизирующим, то есть ему приходится выбирать одно в пользу другого, идти на компромисс, и этот компромисс никогда не удовлетворяет. В пространстве двух осей – надежности и юзабилити – «обычный» дом представляется нерефлексивной границей, машиной сопряжения двух членов оппозиции, тогда как собственно модернистские эксперименты открыто конструируют «дома» как формальные машины по такому сопряжению, ставящие четко определенные цели и обладающие определенной телеологией.
Так, уже упомянутая «нора» Кафки – машина перевода удобства (движения, перепланирования и т. п.) в безопасность, то есть такое применение оператора открытости (многочисленных входов и выходов), которое нацелено на максимизацию одного параметра (безопасности) за счет другого (удобства), однако такая максимизация, по Кафке, может достигаться не жертвой (например, простейшим сокращением открытости), а, напротив, усилением, увеличением удобства (каковое удобство, правда, формально сводится лишь к открытости, не обещая никакого прибавочного комфорта). Рефлексивная «канализация» открытости в безопасность создает, однако, эффект, превращающий «нору» в своего рода симметричный двойник «бытия», с ним никогда не совпадающий: нора делается максимально открытой, но лишь для того, чтобы было больше возможностей контролировать ее безопасность, тогда как в бытии открытость должна коррелировать с безопасностью без подобного рефлексивного освоения одного члена оппозиции другим. Кафка создает парадоксальную структуру максимизации, в которой любое удобство тут же коннотируется удобным сохранением самого этого удобства, что тут же делает исходное, «данное», удобство не слишком удобным: можно, скажем, сидеть за столом удобно, но предполагается, что сидеть за ним можно только для того, чтобы сохранять само удобство такого положения, позы и осанки, и это оказывается не слишком-то удобным. «Нора» – это место тренировки онтологической осанки, которая принципиально отличается от хайдеггеровской «настройки» или Stimmung’а. Если последняя говорит о возможности фоновой корреляции удобства и безопасности, то осанка, само появление осанки как концепта, свидетельствует о таком отношении к залогу удобства, которое оборачивается исключительно его сохранением в неприкосновенном виде. Возможно, правильная осанка действительно позволяет эффективнее и удобнее работать, прежде всего, с собственным телом или им самим, то есть осанка – условие базового удобства, ловкости, мастеровитости и элементарного юзабилити. Но в то же время в осанку уже вписана забота о самом этом удобстве, которая создает специфическую для Кафки – и довольно юмористическую – критику этого удобства, момент некоторой неприменимости осанки в той форме, в какой ее надлежит поддерживать, но, возможно, не практиковать. Есть определенная разница между «стоять в просвете бытия» и «держаться прямо» (или «держать спину прямой»), и вопрос в том, в каком практика осанки, свойственная второму, распространяется на первое. Открытость норы в общем смысле предполагает максимизацию удобства, то есть, прежде всего, входов и выходов (в том числе внутри дома, который постоянно перепланируется), но поддержание такой открытости в открытом состоянии становится главной задачей «норы», не только смещающей кривую надежности и юзабилити к надежности, но и осложняющей решение их уравнения в целом. Поддерживая осанку как условие удобства («со временем эта поза станет максимально удобной, так что вы даже перестанете ее замечать»), мы неизбежно жертвуем удобством, поскольку последнее отстраняется от собственной практики – так, житель норы все больше вынужден жить за пределами своего дома, обходя его по периметру и проверяя сохранность контура открытости и закрытости.
Максимально приближаясь к хайдеггеровскому бытию, нора от него в то же время неуловимо отдаляется, поскольку неизбежно выносит на первый план то, что должно было оставаться на заднем – саму операцию открытости и закрытости, которая легко обращается сама на себя (как поддержать открытость открытости, если она грозит понижением безопасности?). Другие модернистские типологии – лаборатория, кабинет и хижина – располагаются в других точках этого пространства двух переменных, прочерчивают другие траектории, выполняя разные функции. Лаборатория, в этих терминах, делает ставку на саму экономию безопасности и удобства, то есть проводит эту формальную границу, обеспечиваемую самим существованием двух переменных, в гипотетической хаотической среде бесконечных подключений и соединений (кантовского «многообразия»), в травелогах и не слишком осмысленных экспериментах Александра фон Гумбольдта. Проблема лаборатории – оставить такую открытость, которая не была бы заранее обеспечена безопасностью, но в то же время не была бы и предельно неудобной в силу своей избыточности. «Калькуляция», ненавидимая Хайдеггером, возникает не как абстрактный способ отношения к сущему, а как решение внутри рассматриваемой оппозиции, обеспечиваемое опять же особым «решением» открытости и закрытости: калькуляция – это применение открытости в целях надежности, которое позволяет фиксировать любое «более открытое» или «иначе открытое» как отклонение, нарушение или, напротив, пример и образец. Посчитать – значит открыть открытое так, чтобы можно было открыть его еще раз. В лаборатории