м, чтобы самой этой биографии как факта не было. Тогда как их противники, напротив, пользуются открытостью гетеробиографии, поскольку она становится незавершенным (то есть истинным) произведением: то, что Бадью и Кассен пишут в связи с письмами Хайдеггера жене, нуждается в некоторой корректировке после публикации «Черных тетрадей», хотя бы потому, что малость «малого», значение его антисемитизма нуждается, как выяснилось, в переоценке, которая может – потенциально – изменить саму расстановку позиций. То есть пределом такой гетеробиографии оказывается то, что мы не знаем, что, собственно, является «большим», а что «малым» (и эффект «Черных тетрадей», связан, определенно, с подрывом самого этого различия и экономии, на которой оно покоилось).
Другим способом устранения паралогизма биографии является позиция апологетов Хайдеггера (Федье), которые предполагают не совсем то, что «Одно» полностью спасает или снимает собой «Все», как формулируют их позицию Бадью и Касс. Скорее, поскольку «биография» состоялась, она уже не нужна. Сама фактичность биографии, способная высветить и акцентировать определенные детали, которые можно истолковать в качестве как негативных, так и позитивных маркеров, уже говорит о том, что вопрос биографии Хайдеггера – то есть того, заслуживает ли он какой-то биографии, будут ли такие биографии реально писаться и т. п., – уже решен положительно, а раз так, эту биографию можно не принимать во внимание, поскольку решался этот вопрос, конечно, не на основе биографических материалов, по крайней мере не их одних. В соответствии с таким идеальным, идеализирующим решением биография Хайдеггера не важна просто потому, что это же Хайдеггер! Этот странный вывод указывает на еще одно следствие биографии, как исходно рассогласованного концепта: если для «начала», инициации биографии требуется какой-то маркер, какое-то отклонение, которое, собственно, и может служить отправной точкой для истории, не позволяя описывать персонажа исключительно на общем, профессиональном уровне (учился у того-то, печатался там-то и т. д.), причем тот же самый маркер может быть и негативным, указывая на то, что для этого персонажа биографию вообще писать не стоило, то завершение биографии тут же грозит ее отменить, поскольку мы вполне можем обойтись без нее, ведь она уже состоялась и Хайдеггер становится внешним своей биографии, от нее свободным.
Итак, биография – сама ее фактичность – то есть концепт не биографии как жанра, а реализации этого жанра (с какими угодно условностями) для того или иного индивида, разрывается между двух собственных вариантов, двух крайностей или вырожденных случаев, которые пытаются равным образом рационализировать ее внутреннюю рассогласованность. Последняя указывает на то, что любая фокусировка на деталях, отправных моментах того или иного пути не может быть оправдана чем-то помимо того, что эта биография уже пишется, и тем, что она уже в каком-то смысле состоялась, а потому само это маркирование, расстановка событий в жизни героя, объяснения никогда не дотягивают до цели, до действительного объяснения или реконструкции, и прежде всего потому, что они знают, что именно объяснять. Паралогизм биографии не ограничивается, однако, теми или иными вариантами телеологических аберраций или ретроспективных иллюзий, не допускающих, чтобы та или иная ошибка прошлого не была компенсирована успехами будущего. Сами эти содержательные иллюзии основаны на более глубоком расхождении – а именно на том, что сам факт биографии из нее самой необъясним, хотя именно на это она нацелена. Используя термины К. Мейясу, можно сказать, что содержание биографии всегда остается на уровне фактичности (facticité), то есть того или иного частного, конечного содержания, тогда как факт биографии – это вопрос фактуальности (factualité), означающей то, что биография могла бы быть и другой и, более того, ее могло бы не быть вовсе. Биография как жанр и, соответственно, любая данная биография тяготеет к стиранию своей собственной фактуальности, к тому, чтобы, по сути, устранить саму эту точку, позицию биографии. В одном случае она маркирует саму фактуальность как «отклонение», которое заведомо не заслуживает включения в жанр биографии как таковой, то есть биография вырождается в «досье», «дело» или «характеристику». Соответственно, дело Хайдеггера – это такая биография, которая упраздняет саму себя за ненадобностью, указывая на то, что исследовать Хайдеггера можно только в криминалистическом или социологическом модусе – как один пример из многих в общей структуре распределения карьерных/идеологических позиций (что и делает Бурдье). Дело Хайдеггера неизменно составляется только затем, чтобы в конечном счете можно было выкинуть его на помойку. Биография Хайдеггера аннулируется потому, что она действительно предельно фактична, а потому может быть спасена только в качестве момента в более глобальном социологическом/историческом описании, во всемирной истории заблуждений. Противоположный способ отмены этой биографии говорит о том, что фактуальность устранена самим фактом биографии, то есть не может быть такого, чтобы ее – этой конкретной биографии – не было, а раз так, значит, можно обойтись без нее, без ее фактического содержания, поскольку ее истина, то есть ее необходимость, априори ее превосходит. Следовательно, можно иметь дело с Хайдеггером так же, как с любым другим автором, подробности жизни и письма которого нам неизвестны или сомнительны. Хайдеггер становится одним из древних греков, известных по скудным материалам, или, возможно, святым, которого стоит переводить, используя лексику из литургического языка (по примеру Федье). В первом случае – социологического устранения – автор становится одним из тех, знание о ком может храниться в архивах, в том числе полицейских или военных, но не становится основанием для собственно биографии. Во втором он отделяется от своей биографии и начинает жить в качестве имени собственного, не связанного никакими фактическими деталями.
Бытие есть, возможностей нет
«Момент» Хайдеггера, однако, не сводится к одному из решений его (гетеро)биографии, и прежде всего потому, что его «произведение» само испытало вторжение аутобиографии, подтверждаемой запланированной публикацией материалов, вроде бы не имеющих прямого отношения к «теоретическому» корпусу его работ. Письма, дневники, лекции и записи семинаров – их авторизованная публикация указывает на попытку совершить интервенцию в эту вышеописанную логику гетеробиографии, управлять ею из будущего, на которое власть автора по определению не распространяется. Гетеробиография должна быть поглощена аутобиографией в тот момент, когда персонаж начинает не просто руководить своими поступками, но и управлять способом отображения этих поступков в публичной форме. Однако такая интервенция не означает всего лишь идеалистического или апологетического замыкания и завершения биографии: публикация собрания сочинений Хайдеггера не может стать вариантом развития гегелевского текста, увенчивающегося абсолютным духом. Иными словами, такая апроприация фактичности, позволяющая устранять фактуальность, никогда не является полной, и ставка Хайдеггера состоит, скорее, в этой неполноте. Действительно, переход от гетеро- к аутобиографии можно описать как ницшеанский сдвиг от факта к судьбе, фатуму. В рассматриваемой перспективе он представляет собой поворот от режима фактуальности-фактичности к абсолютной необходимости, которая, однако, держится исключительно жестом самоутверждения. В первом режиме всякая деталь или мета заменима и устранима, меты поддаются перетасовке и рекомбинации в своего рода эволюционной машине, работающей на уровне каждого отдельного тела, автора или текста. Фактичность означает то, что каждый – это, по сути дела, произвольный результат сплайсинга фактов, и лишь у потомков есть возможность продолжить генетический эксперимент и отделить нужное им от ненужного. Фактуальность означает, что и самого этого сплайсинга могло бы не быть, что он сам является безосновным. Тогда как фатум и «фатуальность» – это способ отменить и фактичность, и фактуальность за счет их самоутверждения, то есть интервенции и рефлексии фактичного материала на себя же. Трансцендентальное различие между фактуальностью и фактичностью определяет игру гетеробиографии как игру «большого» и «малого», руководствующуюся приемом аналогии, но этим игра еще не завершается, указывая на гипотетическое положение «фатуальности», к которому Хайдеггер мог логически приближаться, никогда его не достигая.
Оно, конечно, не равняется решению Мейясу, который утверждает саму фактуальность как абсолют, то есть как необходимость контингентности. Решение Хайдеггера распространяется на весь его текст, выявляя само место «ауто», «аутобиографии», которая не сводится к той автобиографии, которую Хайдеггер пишет мимоходом всякий раз, когда так или иначе составляет аналогию между малыми подробностями и большими концептами. Это виртуальное решение, по сути, указывает на работу против аналогии, поскольку последняя реализуется в пространстве гетеробиографии как векторного или размеченного пространства, в котором уже ясно, что оправдывается чем. Это мы знаем, что письма и антисемитизм Хайдеггера оправдываются его концептами – и точно так же мы можем знать, что последние дезавуируются первыми. Сам он не знает этого и, по сути, не хочет знать. Хайдеггер – модернист в том смысле, что все больше отделяет аутобиографию от гетеробиографии за счет утверждения даже того, что лучше было бы опустить, нивелировать, за что можно было бы принести извинения. Эта практика не равна простому архивированию самого себя или гордыне автора, считающего, что все его тексты заслуживают одинакового внимания потомков (хотя, разумеется, Хайдеггер не был свободен от подобной гордыни). Каковы бы ни были психологические мотивы профессора Хайдеггера, заставлявшие его руководить будущими публикациями – в мире, который определенно отвечал худшим из его ожиданий, – ясно, что сам этот акт намеренно сбивает и искажает ту траекторию аналогизации, которая позволяет отделять большое от малого и плохое от хорошего, уравновешивая их в одной большой «картине», автопортрете, который, конечно, нуждается в определенном затенении. Возникает вопрос, так ли далеки Бадью и Кассен от традиционной теодицеи и объяснения зла, когда утверждают, что Хайдеггер оказывается и тем и другим – и великим философом и заурядным нацистом. Текст Хайдеггера, однако, уже не позволяет прочитывать себя в этом режиме чередования, который удачно сочетается с метафизикой портрета (теней, обрамляющих фокус). Скорее, этот текст играет на повышении ставок: каждая новая публикация и исследование ставят вопрос о том, нужно ли публиковать Хайдеггера дальше или же лучше исключить его из curriculum’ов и перестать на него ссылаться. Эта игра ва-банк означает, что после определенного периода нормализации и многообразной рецепции Хайдеггера его текст снова становится чуждым, каким он и был всегда. Вместо того чтобы раствориться в качестве базового элемента дискурсивности, набора общих установок или теоретических позиций, он все так ж