— Вот ведь какие вы все молодые‑горячие! — по‑стариковски посмеялся Свиягин, хотя с большей охотой влепил бы этому амбалу пулю в лобешник.
«Афганцы», наглецы и отморозки, никого не уважали, ломили своё силой, нарушали порядок и нагло залезали туда, где принимают решения. Сам Свиягин протискивался сюда три десятилетия, выслуживался и угождал командирам — а эти заскочили, как на подножку вагона попутного поезда.
Свиягин понимал, что сейчас «афганцы» переиграли ментов. Лидеров «Коминтерна» надо выпустить. «Афганцы» должны уйти со станции сегодня, и тогда акцию в Ненастье полковник спишет на десантуру, оборзевшую в день ВДВ. Если хулиганит десантура, то к Свиягину нет претензий, у всех так, а если «афганцы» — значит, полковник соврал, что ликвидировал ОПГ.
Быченко и Свиягин выпили коньяка, и Свиягин пошёл к своим. Вскоре на привокзальной площади менты побросали недокуренные сигареты и с явным облегчением полезли в автобусы. «Пазики» развернулись и уехали.
Над площадью по трансляции загремел голос Бычегора:
— Внимание, приказ по фронту! Победа, мужики! Мы их сделали! Завтра наших выпустят из СИЗО! — Вокзал и площадь взревели. — В общем, всем дембель! Скоро нам подгонят электрон, так что готовьтесь к погрузке!
Гроза всё‑таки докатилась до станции Ненастье. Потемнело, как ночью, и похолодало, будто осенью. Герман успел перетаскать обратно в автобус неизрасходованные продукты из буфета и укрылся от грозы в «барбухайке». Марина тоже оказалась в салоне. Они сидели рядом на клеёнчатом диванчике и смотрели, как по всем окнам снаружи одинаково струится вода. Крыша автобуса рокотала, и «барбухайка» чуть раскачивалась, словно корабль.
Ливень столбами стоял со всех сторон, как шумящий лиственный лес. Вдали в небе за кронами сквера иной раз широко и бледно освещались какие‑то бесформенные взрытые пустоты — мокрые молнии мелькали там с треском и шипеньем в быстрых корчах среди клочьев пара. Здания и деревья при вспышках казались кособоко отлитыми из чёрной стекломассы. В подвижной глубине дождя огни станции шевелились, будто длинноволосые звёзды.
— Чего ждём, почему не едем? — насмешливо спросила Марина.
— Если честно, то мне нельзя, я же пьяный, — ответил Герман.
— Кто тебя увидит? Возьми да сделай! — Марина говорила с вызовом, с двойным смыслом, с жаждой подчиниться беззаконию. — Не мужик, что ли?
— При чём тут мужик или не мужик? — хрипло сказал Герман.
Марина умело потрогала его пальцами поверх штанов.
— Короче, Немец, — с весёлым и опасным напором зашептала она, — или сейчас мы с тобой трахаемся, или я за себя не ручаюсь!
Она состояла из округлостей, которые бесстыже выпукло отсвечивали в полумраке. Герман загребал их в ладони, словно собирал горячие плоды на тучных райских плантациях, словно отрясал отягощённые ветви сказочных яблонь, словно снимал фрукты в оранжерее, переполненной урожаем.
И после для Немца началась новая жизнь. Марина Моторкина сделалась его женщиной, а Егор Быченко — его командиром. Дело в том, что третьего августа власти и вправду выпустили из СИЗО активистов «Коминтерна» — всех, кроме Лихолетова. Он остался за решёткой, один за всех «афганцев». А «афганцы» на ближайшем собрании выбрали Егора Быченко, освободителя пленных, командиром «Коминтерна» — вместо отсутствующего Серёги.
Марина Моторкина оказалась девушкой хваткой. Она пришла к Герману в «блиндаж», заночевала, потом снова, снова, а потом осталась уже насовсем.
— Ладно, уломал, попробуем пожить, — насмешливо сказала она, хотя Герман её не уламывал. — Ничего‑то вы, мужики, не можете решить сами.
Марина работала на Шпальном рынке, продавала ширпотреб в палатке. Хозяйкой у неё была Валентина Танцорова, Танцорка. Со времён побега Владика с Таней Куделиной Танцорка уже раскрутилась: у «Коминтерна», владельца Шпального рынка, она арендовала четыре площадки. Несколько «челночниц» возили ей товар из Китая и Турции, а девицы вроде Марины или её неразлучной подруги Ленки Петуховой торговали на местах.
Замуж Марина не выходила; в девятнадцать лет она залетела и родила от другана своего брата Гошки по прозвищу Мопед. Сына назвала по моде на древнерусское — Елизаром. Елька не запомнил папашу; папаша бухал и был послан нахер ещё до того, как сын начал говорить. Марина вообще умела держаться твёрдо. Жила она в общаге и разборчиво примеряла парней по очереди — кто годится на роль мужа, а Ельку воспитывали бабка с дедом: всё равно им на заводе почти не платили, и вкалывала в семье Марина.
Она навела справки про Немца и даже удивилась: как такой выгодный вариант оставался не приватизированный? Мужику двадцать восемь — самый раз. Работает. Не пьёт. Не алиментщик. Не урод. Наверное, свобода Немца объяснялась тем, что у него не имелось нормального жилья, хотя бы комнаты в общаге, чтобы наладить отношения с бабой. В его «блиндаже» несла вечное дежурство пьяная компания «афганских» корефанов. Но война закончилась, Лихолетова посадили, а компанию, если умеючи, можно выпихнуть вон.
Герману понравилось, как уверенно Марина внедряется в его неловкое существование — словно доктор явился и вылечил. Германа волновало вызывающее бабство Марины, когда она в одних трусах стирала на кухне бельё, или когда садилась на унитаз, не закрывая двери туалета, или когда со смехом нагло и без спроса залезала к нему в ванну, расплёскивая воду на пол.
Пьяные дежурства в «блиндаже» Марина искоренила за две недели.
— Вы мальчики, что ли, да? — спрашивала она у парней, выпивающих на кухне, и игриво толкала кого‑нибудь бедром. — Слезайте со стакана и валите! Не при вас же мы с Немцем будем делать чик‑чик — ах‑ах. Понимать надо!
Парням приходилось убираться, иначе прослывут мальчиками.
Марина требовала от Немца регулярного и крепкого секса, как землекоп — сытной еды. Марина ничего не стеснялась и ничем не очаровывалась.
— Что за дыры на потолке? — интересовалась она, лёжа на диване голая.
— В том году в окно стреляли. Пугали.
— Надо тебе весной отремонтировать тут всё. Обои вон на углу порваны, в кухне потолок прокурили, плинтус отодрался. Не люблю срача.
Вечерами перед сном Марина выставляла Герману по три бутылки пива и одну — себе. По пятницам Герман начал получать бутылку водки.
— Я вообще‑то не пью, — осторожно заметил он. — Я же водитель.
— Да ладно тебе, — отмахнулась Марина. — Лучше тут, у меня на глазах, чем где‑нибудь в гараже. Не верю я, что мужик вечером выпить не хочет.
— Как мальчик, да?
— Живи как все, Неволин, не выёживайся, — сердито отвечала Марина.
Сама она была не прочь выпить, но никогда не напивалась. Теперь вместо корефанов Немца в квартиру 147 приходили подруги Марины — все девицы под стать ей крепкие и весёлые, и каждый день была Петухова. Марина, с подругами устраивала посиделки за вином и запиралась на кухне. Если Герман совался за какой‑нибудь надобностью, ему дружно кричали:
— Ты чего подслушиваешь? У нас вообще секретные разговоры!
— Знаю я все ваши секреты, — смеялся Герман. — Светка с любовником поссорилась, Нинка беременная, а Петухова страдает, что задница толстая.
— Проваливай, мразина! — яростно орали девки. — Марья, не давай ему!
Вечером, завиваясь на бигуди, Марина спрашивала:
— Ты почему всякий раз к нам лезешь?
Герман терялся: что ответить? Забавно же, вот и заглядывает на кухню.
— Я вижу, как ты смотришь на Петухову, — без тени сомнения говорила Марина. — Предупреждаю, от таких закидонов я быстро тебя отучу.
У Марины были свои представления о Германе, точнее, о всех мужиках, а Немца она считала вариантом общего правила. Все мужики хотят выпить — поэтому им надо наливать, но понемножку. Все хотят налево — поэтому надо следить за ними. Никто не желает работать, поэтому надо заставлять. Никто не может принять верное решение, поэтому всегда решает женщина.
— Слушай, Германец, — как‑то сказала Марина, — я тут подумала, чтобы ты зарплату вот сюда в тумбочку ко мне ложил. Так будет правильно.
Герман соглашался, что им надо определиться с деньгами на хозяйство.
— И как ты предлагаешь вести общие дела? — аккуратно спросил он.
— Общие дела у нас в койке, — улыбнулась Марина и поправила грудь. — А тут — одни мои дела, а ты просто на стуле сидишь. Если мы семья, конечно.
— А мы семья?
— Надо пойти расписаться. Давно пора, между прочим. Держишь меня, как блядь на заборе — ни на двор, ни в переулок. Нехорошо это.
«А почему бы и нет?» — подумал Герман. Марина будоражила его, будто к нему подключали какую‑то мощную электробатарею. Ему приятно было, что Марина такая деятельная, жадная до жизни и даже что она такая упёрто‑бабская. Тихий и послушный пятилетний Елька тоже не был обузой.
— Я не против, Марин, — улыбнулся Герман. — Только свадьбы не хочу.
Он не мог вообразить себя участником глупых представлений, которыми терзают женихов; он не будет петь серенад под окном, не будет выкупать невесту у похитителей, не будет с завязанными глазами на ощупь определять молодую жену по голым коленям, причём какой‑нибудь шутник обязательно задерёт штанину и подсунет свою волосатую ногу.
— Я хочу всё как у людей! — строптиво заявила Марина. — Белое платье, фату, свидетелей с лентами! Я первый раз замуж выхожу, между прочим!
— Организуем застолье, — согласился Герман. — Но без фокусов.
— Ладно. Но ты мне за это должен, понял, Неволин?
Они расписались в ЗАГСе в последнюю пятницу декабря. Марина осталась на прежней фамилии, чтобы не переоформлять кучу документов на себя и на сына. Покатались по городу и поехали отмечать в «Юбиль», в «афганское» кафе «Баграм». Марина была в пышном белом платье и в фате, Герман — в костюме, который ему одолжил Гайдаржи. Все столы сдвинули в один общий стол. Слева от Марины села Ленка Петухова с алой лентой через плечо — свидетельница, а справа от Германа — Володя Канунников, свидетель. Гостей набралось человек двадцать, в основном подруги Марины.