Бастеру нисколько не хотелось обсуждать с кем-либо писательскую тему. После публикации – причем провальной – его последнего романа минуло уже несколько лет. На этом его литературная карьера покрылась льдом и доселе держалась в замороженном состоянии. И мысль о том, чтобы написать что-нибудь новенькое в этом доме, в окружении его семейства, казалась Бастеру самой что ни на есть неудачной. Его сочинительство теперь, будто какую-то нычку с редкостно извращенной порнографией, следовало держать подальше от чужих глаз – как некую одержимость, которую ни за что не должны обнаружить посторонние.
Мистер и миссис Фэнг прикончили свое полезное питье и вернулись в гостиную дальше работать над очередным проектом. Бастер, аппетит у которого так и не появился, перестал притворяться, будто завтракает, и счистил оставшуюся на тарелке тюрю в отходы.
– Еще увидимся, – бросил он Анни.
Оторвав взгляд от стремительно опустошаемой тарелки, она посмотрела на брата и молча кивнула.
Устроив себе, исключительно со скуки, двухчасовой «тихий час», Бастер почувствовал, как от долгого пребывания в неподвижности у него ноют все мышцы. От сна его решительно растрясла сестра.
– Я тут обнаружила кое-что очень странное, – сообщила она.
– И насколько странное? – спросил Бастер, вовсе не уверенный, что ради этого стоит вылезать из постели.
Анни подняла в руке миниатюрную, размером с коффердам[16], написанную маслом картину, на которой было изображено дитя, по самый локоть сунувшее ручку в пасть волку. Вокруг них лежали блестящие хирургические инструменты, уже окропленные кровью. Было неясно, то ли малыш их засовывает волку в пасть, то ли, наоборот, оттуда вынимает.
– У меня там, в глубине кладовки, чуть ли не сотня, наверное, таких картинок, – сказала Анни.
При перспективе разглядывания такого числа странностей, а не просто какого-то случайного экземпляра, в Бастере все же стал пробуждаться интерес.
– Ладно, встаю, – буркнул он и последовал за сестрой в ее комнату.
Опустившись на четвереньки, Анни с Бастером вытащили около сотни таких же маленьких картин из тусклого света кладовки на середину спальни, разложив их на полу, точно плитку. Когда же наружу извлекли последнюю миниатюру и огляделись, то оба застыли, изумленно взирая на то, какая ужасная дисгармония воцарилась теперь в комнате.
Мужчина, весь покрытый грязью и узкими, словно от плетей, сочащимися кровью ранами, пробирается через поле, наводненное пегими, с белыми гривами лошадьми.
Маленькая девочка, погребенная заживо, играет при свете горящей спички в очко, в то время как ее родители рыдают над могилой.
Люди в защитных костюмах складывают штабелями целое море мертвых, уже разлагающихся гусей.
Женщина с объятыми пламенем волосами и доподлинной улыбкой Моны Лизы держит в руке сделанную из кости кисть.
Юный отрок с обмотанными колючей проволокой руками борется с тигром, а его приятели, встав в круг, за этим наблюдают.
Две женщины, пристегнутые друг к другу наручниками, застыли над стальными зубьями медвежьего капкана.
Семейство сидит по-турецки на полу хижины в окружении кроликов и внутренностей, выпущенных из еще живых зверьков.
– Что это? – ошарашенно спросил Бастер, медленно переводя взгляд с картины на картину, словно они рассказывали некую связную историю.
– Может, кто-то их посылает маме с папой? – предположила Анни. – Помнишь ту дамочку, что без конца присылала им пакетики с зубами?
– А они очень даже неплохи, – с долей восхищения произнес Бастер.
И в самом деле, чисто технически эти миниатюры были выполнены просто блестяще – особенно учитывая столь скромные размеры холста. Это были работы художника, достигшего определенного мастерства, каким бы неприятным ни казался сам объект изображения. Бастер тут же представил, что из этих картинок сделали мультфильм, и его с великим пиететом смотрят люди, подсевшие на психоделическую «наркоту». А потом Бастер подумал, что, будь он хорошим писателем, то мог бы целую карьеру себе сделать лишь на том, что разворачивал бы события, запечатленные на каждой из этих миниатюр. Но вместо этого все, на что он был способен – это стоять, тупо уставясь на картины и чувствуя себя так, будто они с сестрицей обнаружили нечто сродни порнографии и им не следовало бы так уж в открытую это разглядывать.
Когда они стояли над картинами, боясь шевельнуться, словно окружавшие их изображения внезапно сделались живыми и угрожающими, дверь распахнулась, и в комнату вошла мать. Все, что она готовилась им сказать, сменилось резким вздохом, причем настолько звучным, что казалось, будто их матушка втянула в себя разом весь кислород в спальне. Потом по лицу ее пролегла мрачная тень, глаза сузились.
– Не смейте это разглядывать, – едва ли не прошипела она.
Оттолкнув своих отпрысков с дороги, миссис Фэнг, мгновение поколебавшись, принялась переворачивать холсты, пока не скрыла из виду все до единого изображения. Пока мать убирала от их глаз скандальные миниатюры, Анни с Бастером стояли, демонстративно глядя в потолок. Происходящее казалось им не менее рискованной процедурой, чем обезвреживание мины или обращение с опасными химикатами. Закончив наконец, их матушка села на кровать, так быстро и прерывисто дыша, будто была на грани нешуточной истерики, и с чувством произнесла:
– Вот же ж твою мать! Ч-черт! Черт, черт, черт!
Анни с Бастером, не привыкшие к такому проявлению у нее эмоций, предпочли держаться на расстоянии.
– Что не так, мам? – подала голос Анни.
– Не знаю, – ответила та, глядя перед собой в пол.
– А что это за картинки? – спросил уже Бастер.
– Не знаю.
– Откуда они взялись? – спросила Анни.
– Это мои. – Миссис Фэнг подняла наконец глаза на сына с дочерью. – Их написала я.
В шесть рук они переправили миниатюры с пола обратно в самый тыл кладовки. Миссис Фэнг тем временем объясняла своим детям происхождение картин.
– Я ведь всегда была живописцем. Благодаря этому я и получила стипендию, чтобы изучать искусство в университете. А потом встретила вашего папу, влюбилась… Ну и… вы сами знаете, как он относится к изобразительному искусству.
Да уж, за их детско-отроческую пору отец не раз отзывался о живописи, графике и даже о фотографии, как о мертвых формах искусства, неспособных в точности отображать всю широту и многослойность реальной жизни.
– Искусство начинается тогда, – объяснял он, – когда мир вокруг тебя начинает бешено вращаться. А не тогда, когда ты заставляешь его застыть, превращая просто в глыбу льда.
В доказательство своих слов Калеб брал какой-нибудь первый попавшийся предмет – будь то стакан или магнитофон – и вдребезги разбивал его о стену.
– Вот это – искусство, – говорил он, после чего собирал с пола осколки разбитого предмета и протягивал посмотреть детям: – А вот это – нет.
– Все дело в том, – продолжала мама, когда миниатюры были вновь надежно упрятаны, – что мы с вашим отцом уже стареем, и боюсь, нашу с ним творческую карьеру уже настигли сумерки. Но все же я на десять лет моложе его, и если, избави бог, он умрет раньше меня – что тогда я буду делать? Вместе мы тандем – Калеб и Камилла Фэнг, – и потому-то у нас что-то получается. Так что, оставшись одной, мне придется осваивать что-либо иное. Поэтому на протяжении последних лет я и писала эти маленькие – даже не знаю, как правильнее их назвать, – сценки. И если ваш отец, не приведи господь, о них узнает, он воспримет это как предательство.
– И откуда ты брала все эти образы? – полюбопытствовал Бастер.
Его мать смущенно постучала пальцем по лбу.
– Откуда-то отсюда, – улыбнулась она.
В этот момент в комнату с телефоном в руке вошел мистер Фэнг, всегда с подозрением относившийся к сборищам, к которым почему-то не приобщали его.
– Что у вас тут происходит? – спросил он.
– Мы просто разговариваем, милый, – ответила миссис Фэнг.
Ее супруг прищурился:
– И о чем разговариваете?
– О наших чувствах, – ответила Анни, и отец быстро потерял к этому интерес.
Он кинул трубку Бастеру, сказав:
– Это тот самый Кицца. Хочет с тобой переговорить. – И вышел из комнаты.
Бастер взял в руки трубку так, будто это была граната на боевом взводе, и Анни с миссис Фэнг даже непроизвольно от него попятились.
– Алло? – донесся из трубки слабый голос Лукаса Киццы.
И Бастер, еще под впечатлением от материной живописи, поднес телефон к губам, отозвавшись:
– Да?
Лукас Кицца оказался энергичным напористым господином, который весьма искусно подпускал необходимую дозу лести, чтобы поддерживать неохотное внимание Бастера.
– Мне думается, ваш роман «Подземка» – одно из самых неожиданных творений гения, что мне вообще когда-либо доводилось читать, – сказал Кицца, и ошеломленный Бастер ничего не смог даже ответить. – Знаете, иной раз езжу я по нашему городку и задаюсь вопросом: как такая вот среда могла способствовать рождению столь значимого голоса в литературе?
– На самом деле здешние места мало что этому дали, – признался Бастер.
– Оно и понятно, – продолжал разливаться Кицца. Он так уверенно отбивал слабые подачи собеседника, что Бастер мог надеяться разве что немного отсрочить неизбежное. – Думаю, в такой артистической семье окружающая среда лишь препятствовала вашему развитию. Но тем не менее, мистер Фэнг, поскольку в литературном клубе нашего колледжа я работаю с группой весьма подающих надежды студентов, то не могу не задаться мыслью: а что, если ваше появление у нас вдохновит этих ребят плодотворнее развивать свои творческие начинания?
– Видите ли, в данный момент я пребываю в несколько непривычной для меня ситуации…
– Если я осмелюсь быть с вами откровенным, Бастер, то мне кажется, вы большую часть жизни пребываете в непривычных ситуациях, – с подчеркнутой доброжелательностью оборвал его Кицца.