– Очень вкусно, – похвалил он, и Сюзанна его поблагодарила.
– Я прочла вашу книгу, – сказала она.
– Когда же? – удивился Бастер.
– На следующий день после того, как вы встречались с нашей группой, – ответила девушка. – Я сперва посмотрела насчет вас в инете, а потом одолжила вашу книгу у профессора Киццы. И прогуляла занятия, чтобы посидеть почитать в парке. Мне так понравилось!
– Благодарю, – произнес Бастер.
– Только она получилась такая печальная.
– Знаю. И чем дальше я писал, тем печальнее она становилась.
– Но конец все же несет надежду, – качнула головой Сюзанна. – Вроде как.
Несколько минут они ели в молчании.
– На самом деле я не была уверена, можно ли мне сюда прийти.
– Почему же? – спросил Бастер, и сам неплохо представляя почему, но желая услышать это из ее уст.
– Когда вы тогда вызвали меня с занятий, я была уверена, что вы попросту меня клеите.
– О боже, – выпрямился на стуле Бастер. – Извините, что так нелепо получилось.
– Да все нормально. Так вот, я прочитала вашу книгу, потом почитала в интернете о вас самих, и о вашей сестре, и о родителях – и я поняла, что, может быть, вы просто… очень одиноки. Я тоже одинока. И я действительно очень хочу стать писателем, и мне кажется, вы могли бы помочь мне отточить мастерство. Поэтому я и захотела с вами подружиться.
– Хорошо, – ответил Бастер.
– Я дико нервничаю, – призналась Сюзанна. – Изо всех сил стараюсь это скрыть, но у меня плохо получается.
– Ну что же, я безмерно рад, что вы сюда пришли.
– Я очень сожалею насчет того, что случилось с вашими родителями.
– Спасибо, – кивнул Бастер.
– Я лучше пойду.
– Спасибо, – повторил он.
Прежде чем уйти, Сюзанна вытащила из своего рюкзака большую пачку бумаг и положила на стол.
– Это еще из того, что я написала, – пояснила она. – Там отдельные фрагменты рассказов, неудачные зачины. В общем, не самые лучшие сочинения – но вы ведь хотели побольше почитать моих работ.
– Хотел, – подтвердил Бастер, с невольной завистью глядя на солидную стопку отпечатанных страниц перед собой. Даже если все это написано ужасно – черт подери, зато как много!
– Ну, до встречи, – сказала Сюзанна и быстро вышла из кухни.
Бастер остался стоять у стола, махая рукой ее удаляющемуся к дверям силуэту.
Запивая лазанью долгим глотком ледяной воды, Бастер проникся надеждой, что Сюзанна вовсе не помешанная и не чрезмерно склонная к депрессии особа, а, напротив – добрая, веселая и талантливая, ну, может быть, немного эксцентричная девушка, которой удастся сделать его жизнь намного лучше.
Убрав оставшуюся еду в холодильник, он пошарил по кухонным ящикам, пока не нашел хорошо заточенный твердо-мягкий карандаш. В его будущем как будто затеплился какой-то чудесный огонек. Сюзанна…
Он посмотрел вперед, в сторону сестриной спальни, вспомнив, что там его ждет тайна, которая, быть может, так никогда и не раскроется. Бастер ощутил в себе новый прилив целеустремленности, желание поскорее закончить то, что они с сестрой начали. Он непременно найдет отца с матерью, разгадает неразгаданное – и тогда сможет наконец распрощаться с этим отрезком своей жизни и выйти на новый путь, который приведет его к чему-то совершенно замечательному.
Художники: Хобарт Ваксман и Калеб Фэнг
Хобарт ему все уши прожужжал «этим чертовым прохиндеем от искусства» Крисом Бурденом[25], и Калеб уже не на шутку волновался, напряженно ожидая того неотвратимого мгновения, когда его наставник решит проделать что-нибудь в том же духе. Бурден, который и в самом деле несколько лет назад ради перформанса дал прострелить себе из винтовки руку, как раз недавно представил новое свое творение «Обреченный» – когда он неподвижно лежал под наклоненным листом стекла, а рядом на стене галереи громко тикали часы. Так он провел что-то около пятидесяти часов, пока какой-то сотрудник музея не поставил возле него кувшин с водой, что побудило наконец-то Бурдена подняться, сходить взять молоток и вдребезги разбить часы.
– Надо было этим идиотам оставить его там лежать, пока бы не окочурился, – проворчал Хобарт ученику.
Но Калеб покачал головой:
– Нет. Понимаешь, Хобарт, в этом-то вся и соль. Он готов был лежать не шевелясь, пока на него не окажет воздействие кто-то из музейного персонала. Получается, что именно от них зависела продолжительность перформанса – только сами они об этом знать не знали. Это же очень интересно!
Хобарт воззрился на Калеба так, будто все, чему он учил своего любимого ученика, прошло впустую.
– Все это бред сивого мерина, Калеб, – энергично замахал руками Хобарт, привлекая к ним внимание других посетителей, зашедших в кафешку пообедать. – Сколько я тебе талдычил, что все, что происходит в подконтрольной среде, – это ничто. Это не искусство. Это мертвое, безжизненное нечто. Кому на хрен интересно, если ты дашь себя подстрелить прямо в галерее? Там же никакой опасности, ничего неожиданного! Такое должно происходить в обычном мире, среди обычных людей, которые абсолютно не в курсе, что это искусство. Вот как это надо делать!
Калеб кивнул, в который раз сконфуженный тем, что разочаровал своего кумира. И он мысленно поклялся, что непременно поднимется на новую ступень, уничтожив в себе все свои предыдущие представления об искусстве. Что заставит себя невзлюбить то, что ему на самом деле нравится, и станет утверждать то, что полностью пока не понимает – в надежде, что в итоге к нему явится нечто похожее на вдохновение, нечто такое, что сделает его более известным, нежели Крис Бурден или даже Хобарт Ваксман.
Калеб привлек к себе внимание Хобарта еще десять лет назад, когда, будучи студентом Калифорнийского университета в Дейвисе, представил ему свой дипломный проект. Он вкатил в комнату снабженное моторчиком приспособление, объявив, что, дескать, соорудил устройство, способное «вернуть то, что некогда потеряно, и в мгновение ока возродить разрушенное». Несколько лет назад в автомобильной аварии Хобарт лишился мизинца на левой руке, и теперь студенты в аудитории дружно уставились на его руку.
Калеб щелкнул выключателями, машина загудела, зажужжала, послышалось трение металла о металл. Через считаные мгновения из прорезей в ее корпусе потянулся дым, и Калеб велел всем покинуть аудиторию – мол, что-то там сломалось. Однако никто даже не пошевелился. Все сидели, завороженно глядя на простенькую конструкцию, изобретенную Калебом. Еще через несколько секунд машина взорвалась. Калебу пробило винтиком правую щеку, руки от контактных ожогов стали ярко-пунцовыми, с губ вовсю текла кровь. Больше никто в аудитории не пострадал.
Когда дым в помещении рассеялся, Хобарт задал Калебу несколько вопросов. В чем тут заключалось искусство? В самой машине? Или во взрыве? Или в отказе студентов покинуть аудиторию? Или в неудавшейся попытке вернуть Хобарту отсутствующий мизинец?
Со своим теннессийским акцентом, настолько сильным, что другие студенты порой с трудом понимали его речь, Калеб ответил ему тогда:
– Всё вместе, разом – и каждая мелочь в отдельности.
Хобарт улыбнулся, удовлетворенно кивнул, и спустя несколько месяцев Калеб уже был его помощником и ближайшим доверенным лицом.
Главная проблема была в том, что Хобарт вот уже долгие годы не создавал ничего, мало-мальски достойного внимания.
– Это же университет, – объяснял он. – Он напрочь лишает тебя права на какую-то креативность.
Калеб, едва сводивший концы с концами, получая от Хобарта стипендию и понемногу подрабатывая преподавателем, далеко не был так уверен, что надежная работа с постоянным заработком да еще и разными льготами никак не пойдет на пользу искусству.
– Можешь мне поверить, Калеб, искусство лучше воздействует тогда, когда рождается из отчаяния. Единственная причина, по которой я здесь еще остаюсь, – что кто-то же должен учить наших детей, иначе мы навеки увязнем в том ужасном искусстве, которое имеем на сегодняшний день.
Однажды ночью, когда Хобарт уснул в своем удобном рабочем кресле, Калеб решил пролистать заметки своего наставника, над которыми тот работал в последние несколько недель, и обнаружил, что все они состоят лишь из сотен изображений подписи Хобарта – и ничего больше. И в этот самый момент, обескураженно водя пальцем по строчкам с именем учителя, Калеб осознал, что если вообще суждено произойти чему-то действительно значимому, то именно он, Калеб Фэнг, должен это осуществить.
Той же ночью, деля ложе с Камиллой, формально еще его студенткой, Калеб вкратце обрисовал ей свой план. И хотя ей не было еще и двадцати одного, он точно знал, что у его подруги довольно острый глаз на то, что получится, а что – нет, и как вообще следует творить искусство. За предыдущие три месяца, причем полностью сама, она придумала перформанс, в котором крала дорогие товары из универсамов и аптек, а потом устраивала лотерею, участники которой выигрывали то, что она похитила. А затем на вырученные от лотереи деньги она расплачивалась с магазинами, причем по значительно более высокой цене, нежели стоили те товары, и с удовольствием объясняла свои правонарушения менеджерам. Ни один магазин при этом не подал против Камиллы иск, а в одном универсаме даже полюбопытствовали, не заинтересована ли она и дальше творить у них свое искусство.
Фэнг был на десяток лет старше Камиллы, и если бы вдруг их отношения раскрылись, Калеба выгнали бы с его, и так не бог весть какой, работы. И все же Калеб уже не представлял себе жизни без этой девушки. Камилла была уравновешенным и уверенным в себе человеком, этаким плодом богатейского воспитания – являя в себе все то, чем сам он никогда не обладал. Все, чего им обоим хотелось, – это создать нечто значительное, и постепенно они начали осознавать, что для того, чтобы сотворить что-то действительно стоящее, они нуждаются друг в друге.