– Это плохая идея, Калеб, – сказала ему Камилла, покуривая мастерски свернутый косячок с ядреной сердцевиной. – На ней же огромными буквами написано, что это провал.
– Я так не думаю, – возразил Калеб.
С его точки зрения, это как раз могло бы сработать. И если план выгорит – Хобарт сделается известнейшим художником на всю страну. А если нет – такое Калеб тоже допускал, – то сам он наверняка попадет за решетку, причем на очень долгий срок.
– Великое искусство – сложный труд, – изрек Калеб, надеясь, что, произнесенное вслух, это лишний раз убедит его в том, что является истиной.
Когда Калеб изложил свой план Хобарту, объяснив возможные последствия этого весьма амбициозного проекта, его старший товарищ улыбнулся, замахал руками, словно давая понять, что не нуждается в дальнейших объяснениях, и ответил «да».
Камилла не собиралась отпускать его на это дело в одиночку. В назначенный день она угрожала сорвать им все задуманное, если ей не позволят тоже в этом поучаствовать. Калеб втайне даже испытал некоторое облегчение, что его будет сопровождать какой-то помощник. Еще одно имя в полицейском рапорте могло отвлечь внимание от Фэнга. Но все же главным образом он просто одобрял идею совместного творчества, к которому, как подозревал Калеб, он был предрасположен куда больше. А потому утром они вдвоем, рука в руке, покинули его квартиру, причем Калеб нес на плече спортивную непромокаемую сумку.
Они обосновались в личном кабинете Хобарта, с единственным окном, выходящим во внутренний университетский двор, и стали ждать. Пока Камилла следила за появлением Хобарта, Калеб принялся собирать «М1 Гаранд» – оставшуюся еще с войны отцовскую винтовку, один из немногих предметов, унаследованных им после гибели родителей. Отец когда-то показывал ему, как обращаться с этим оружием, и в памяти как будто даже засели какие-то отцовские наставления – однако руки Калеба подчинялись им с большим трудом. С каждым щелчком, издаваемым винтовкой по мере обретения ею своей истинной формы, Фэнг все больше сомневался в разумности своего решения, думая о последствиях возможной неудачи. К тому моменту, как он собрал и зарядил винтовку и взвесил оружие в руках, Калеб был уже почти уверен, что не сумеет с этим справиться.
И тут Камилла громко прошептала:
– Вот он!
Калеб сразу ощутил прямо-таки наркотический прилив воодушевления, предвкушение, что вот сейчас он сделает что-то действительно яркое и значимое. И, приникнув к окну, Фэнг нацелил винтовку на своего наставника.
Он проследил, как Хобарт пересек внутренний двор в направлении корпуса факультета искусств, так сильно сместив центр тяжести вперед, что, похоже, готов был повалиться ничком от малейшего прикосновения. Вокруг профессора бурлило и перекатывалось целое море куда-то движущихся людей – и каждый случившийся там человек, просто в силу своей близости к грядущему событию, теперь выступал частью произведения искусства.
Калеб глубоко вдохнул, задержал дыхание, ощутив, как по всему телу распространяются спокойствие и уверенность в разумности однажды принятого решения, и выстрелил из винтовки.
Камилла, возвышавшаяся прямо над его левым плечом, коротко вскрикнула, поднеся ладони ко рту, и Калеб увидел, как Хобарт упал на землю, будто ноги у него внезапно стали ватными. Горстка зрителей, до которых вдруг дошло, что сейчас рядом с ними случилось, бросилась врассыпную, по двору эхом заметались звуки тревоги и хаоса, и Калеб торопливо отпрянул от окна. Хотя ему и не терпелось узнать, в какое место ранил Хобарта и насколько серьезным было ранение, Фэнг всецело сосредоточился на тягомотной и отнимающей много времени разборке винтовки.
Камилла сложила детали оружия в спортивную сумку, и, прежде чем она покинула кабинет, чтобы вернуться в квартиру Калеба и ждать его там, влюбленные поцеловались.
– Это было прекрасно. Правда, прекрасно, – сказала Камилла, потом решительно вышла из кабинета, прошагала по коридору и скрылась из виду.
Калеб сел на пол, отлично зная, что ему надо бы пошевеливаться, чтобы уйти как можно дальше от места происшествия, и попробовал заставить свои руки не трястись. Он пытался успокоить себя осознанием того, что, какими бы ни были теперь последствия его поступка, он это все же совершил, он воплотил идею в жизнь. Своими собственными руками он создал творение, раскинувшееся теперь перед его глазами.
На следующий день Калебу удалось просочиться к наставнику в больницу. К этому моменту радио и телевидение вовсю гудели новостями о Хобарте Ваксмане, которому – во имя искусства! – прострелили правое плечо, слегка задев мускулатуру. Полицейские нашли в его кармане отпечатанную на машинке записку со словами: «22 сентября 1975 года в меня выстрелил друг». Этого друга пока что обнаружить не удалось, однако уже в самом скором времени полиция собиралась предъявить ему обвинение по тяжкой статье. Давая интервью в местных новостях, шеф полиции заявил: «Я, конечно, понимаю, что искусство является необходимой составляющей цивилизованного общества, но ведь нельзя же так просто ходить и отстреливать людей! Тут перед нами стоит серьезная проблема».
Когда Калеб встретился с Хобартом у того в палате, его наставник, лежавший в окружении всевозможных трубок и аппаратов, в облаке антисептического запаха до поры отсроченной смерти, не смог выдавить и слабой улыбки.
– Мне очень жаль, – промолвил Калеб. Теперь-то он понимал, насколько плохо подготовлен был для своей роли и какой ужасной, непоправимой ошибкой могло все это обернуться, не помоги ему слепая удача.
– Это было прекрасно, Калеб, – с трудом заговорил Хобарт, шипя, как закипевший радиатор. – Я ощутил толчок – и тут же оказался на земле. Я мог слышать творившийся вокруг меня хаос, видеть ноги людей, разбегающихся кто куда. И я подумал, что сейчас лишусь сознания от боли, от болевого шока, и все твердил себе: держись, не отключайся, вбирай это в себя – ведь ничего подобного ты уже больше не увидишь! И это было так прекрасно!
Калеб отлично знал, что последует дальше. Он добровольно сдастся в полицию, вручив им собственноручно отпечатанное и подписанное Фэнгом и Ваксманом письмо с объяснением их произведения. Потом он отсидит положенный срок – пусть даже и меньший, нежели мог ожидать любой нормальный человек, благодаря самой экзотичности совершенного преступления, – потеряет работу, ибо применил огнестрельное оружие на территории капмуса, и еще неизвестно сколько времени все в его жизни будет из рук вон плохо. Калеб все это понимал – и был к этому готов.
Хобарт, скорее всего, благополучно поправится и станет одним из наиболее известных и широко обсуждаемых художников десятилетия. В следующем году он наверняка получит грант Национального фонда искусств, а их университет, отчаянно соревнуясь с Калифорнийским, удостоит его «заслуженным профессором». И еще долгие годы Хобарт будет держаться на плаву главным образом за счет скандальной славы их произведения.
Но Калеб вовсе не завидовал внезапной удаче своего наставника. Он прошел у Хобарта хорошую школу, обретя почти что волшебное умение – заставлять мир перестраиваться в соответствии с его собственными желаниями. Хобарт научил его самому главному: когда ты действительно любишь искусство, оно стоит любого числа несчастий и какой угодно боли. И если ради достижения определенных артистических целей ты должен причинить кому-то боль – да будет так! Уже не важно, что выйдет в результате: нечто очень красивое, или порядком эксцентричное, или просто надолго врезающееся в память – это по-любому того стоит.
Глава 9
Благополучно долетев до Сан-Франциско, Анни с Бастером спустились с самолета и прошли в здание терминала. Прежде чем отправиться в путешествие, они долго спорили относительно своего облачения. Бастер предлагал надеть мягкие фетровые шляпы-федоры, старые потрепанные костюмы, прихватить с собой сигареты без фильтра, старомодные зажимы для галстуков. Анни подумала, что, может, больше подойдут хорошо сочетающиеся друг с другом черные костюмы и маски «одинокого рейнджера», толченый амфетамин и наманикюренные ногти. Бастеру, судя по всему, хотелось принять образ детектива, Анни же – супергероя. Наконец они сошлись на том, что выглядеть все же должны так, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания – нечто сдержанное, однако в какой-то степени единообразное. В итоге Бастер облачился в белую рубашку, закатав рукава выше локтей, в темно-синие джинсы и черные кожаные кроссовки. Анни надела белую блузку с треугольным вырезом, темно-голубые джинсы и черные кожаные балетки. На запястьях у них красовались точные и синхронизированные, солидные, тяжелые, водонепроницаемые часы, которым доверяют скуба-дайверы. В карманах у них имелось по увесистой пачке денег, по авторучке, в половину размера обычной – для тайного записывания, – по горсти взбадривающих конфеток с корицей, дабы держать себя в тонусе, и адрес Хобарта Ваксмана, который являлся их лучшим, пожалуй, даже их единственным шансом найти пропавших родителей.
Получив багаж и зажав в руке ключ от взятого напрокат автомобиля, Анни с Бастером выдвинулись в путь, имея конечной целью дом Хобарта Ваксмана в городке Себастопол, к северу от Сан-Франциско, и моля бога, чтобы этот старикан, которому было уже что-то около девяноста, оказался в достаточно ясном уме, чтобы ответить на все их вопросы, и в то же время достаточно туго, в силу своего почтенного возраста, соображающим, чтобы не пустить их по ложному следу. Пока Бастер прокладывал маршрут, а его сестра вела машину, они успели обсудить самые разные способы вынудить Хобарта выдать местонахождение их родителей.
– Может, нам ворваться к нему грозными и разъяренными да попытаться взять его на испуг? – спросил Бастер.
Но Анни тут же отмела эту идею.
– Мы же не хотим вызвать у него сердечный приступ! Я предлагаю держаться хладнокровно, делая вид, что мы приехали, просто чтобы узнать у него побольше о наших родителях, именно теперь, когда их, вероятно, больше нет в живых. Надо его разговорить, а потом медленно и незаметно перевести разговор на то, где они могли бы находиться, если все же не погибли.