– Очень трудно воспринимать это именно так, – призналась Анни.
– А мне думается, что так оно и есть, – сказал Хобарт, – когда они целую жизнь прожили себе на уме.
– Не уверен, что мне хочется думать об этом в таком ключе, – присоединился к сестре Бастер.
– А что вы оба хотите получить, если вам все ж таки удастся найти родителей? Чего вы этим добьетесь?
Анни, которая, как ни удивительно, еще ни разу не побывала на кушетке у психотерапевта, испытала стойкое чувство, будто сейчас как раз вовсю проходит курс лечения. Впрочем, это ни в малейшей степени ей не помогло. Ее тонкие длинные пальцы снова сжались в крохотные крепкие кулачки, готовые крушить все и вся. Мысленно напрягшись, она попыталась найти ответ на вопрос Хобарта, и, поскольку никакого подходящего ответа у нее так и не нарисовалось, Анни откинулась на спинку дивана, чувствуя себя будто в тупике.
И тут заговорил Бастер:
– Мы хотим их найти и показать им, что они не могут делать все, что им захочется, просто потому, что им это, видите ли, кажется прекрасным.
– Не стоит потраченных усилий, – отозвался Хобарт. – Мне очень жаль, Бастер и Анни, но даже если вы им это и покажете – не думаю, что они сделают какой-то вывод. Ваши родители, как и многие художники, просто не способны признать сей факт. Калеб с Камиллой большую часть своей жизни уверяли себя, что искусство – это единственное, что действительно что-то на свете значит.
– Можете вы, по крайней мере, вспомнить хоть кого-нибудь, кто мог бы нам помочь? – все еще силясь произвести впечатление человека адекватного, сказала Анни, следуя их с Бастером плану действий независимо от того, имело ли это дальше какой-то смысл.
– Ни од-но-го. Их агент – как вы, вероятно, знаете сами – некоторое время назад ушел в мир иной, и они с тех пор так и не удосужились подыскать себе другого представителя. В художественных кругах у них было очень мало друзей – если вообще таковые имелись. И скажу точно, никто больше не делал такого рода вещей, как они. Был один господин, который написал книгу о вашей семье, – но я даже представить не могу, ни при каких обстоятельствах, чтобы ваши родители с ним как-то общались.
Автором, о котором вспомнил Хобарт, был Александр Шер – художественный критик, написавший целое критическое исследование творчества Фэнгов «Однажды укушенный[30]: Обзор каверзного искусства Калеба и Камиллы Фэнг». Ему удалось уболтать Калеба с Камиллой дать ему несколько долгих интервью – как по телефону, так и лично. Бастеру и Анни разговаривать с ним не разрешили. Когда выяснилось, что у Александра Шера имеются кое-какие серьезные замечания к их творчеству, Калеб с Камиллой сразу оборвали всякое с ним общение и попытались даже подбить издателя «зарезать» книгу, однако безрезультатно. Книга была опубликована, но особой ценности не представляла: еще задолго до Александра Шера люди пытались постичь смысл творчества Фэнгов, определить ценность этого вида искусства.
– Критиковать искусство – все равно что препарировать дохлую лягушку, – обмолвился Калеб, когда вышла книга Шера. – Они старательно изучают все ее кишки, и дерьмо, и разные органы, в то время как то, что действительно имеет значение – то, что прежде вдыхало жизнь в это жалкое тело, – уже давно исчезло. Для искусства это уже ничто.
Когда Анни с Бастером спросили, зачем же тогда их родители сперва согласились поговорить с Шером, мать ответила:
– Если не зацикливаться на поисках чего-то особо ценного, то, пожалуй, даже забавно, когда кто-то немного пороется в кишках и крови.
Хобарт продолжил перечислять возможных сподвижников Фэнгов, причем ни один из них не был известен Анни с Бастером.
– Помню еще двоих художников, которые от вашей четверки были совершенно без ума. Один из них – Дональд какой-то там – был, в сущности, настоящий вандал, творивший ужасные вещи по отношению к уже существующим произведениям искусства. Это был в высшей степени невежественный индивид – но перед вашими родителями он тем не менее трепетал.
– А где он? – спросила Анни.
– Помер, – легко ответил Хобарт. – Свалил на себя какую-то скульптуру, которую пытался разобрать, и проломил себе череп.
– А другой кто? – вспомнила Анни, которая поймала себя на том, что с искренним изумлением узнает о своих родителях какие-то новые, пусть даже и незначительные, подробности.
– Это была женщина – кстати, моя бывшая студентка, – которой удалось как-то сблизиться с вашими родителями. Она была молода и красива и таила в себе способность многое вокруг себя усложнять. – Хобарт сделал паузу, дабы убедиться, что собеседники уловили смысл его слов. Анни выдержала бесстрастное выражение лица, и старик сказал: – Секс – вот на что я тут намекаю. Впрочем, довольно скоро она исчезла с их небосклона, как только стало ясно, что у ваших родителей нет никаких иных интересов, кроме как творить искусство. Кажется, совсем недавно я читал в бюллетене о выпускниках, что она вышла замуж, завела детей, оказавшись совершенно нормальным человеком. Обычно такое бывает неприятно узнать – но для нее это был наилучший вариант. Если ты ужасен как художник, то самая обыкновенная жизнь – идеальное для тебя спасение.
Анни вдруг ясно вспомнила на удивление молодую женщину, что помогала ее родителям делать какую-то из ранних их работ. Звали ее Бонни или, может быть, Бетти. Она держалась так, будто Анни с Бастером вовсе не существовало, не признавая никого, кроме тех двух художников, на которых она надеялась произвести впечатление. Вообще, нередко люди, терявшие голову от Калеба с Камиллой, держались так, будто Бастер с Анни невидимки, чтобы фокусироваться исключительно на Фэнгах-старших. И это, по крайней мере, для Анни – было вполне объяснимо.
– А еще кто-нибудь есть? – спросила она Хобарта, но тот лишь покачал головой.
Уже становилось поздно, и небо прямо на глазах, точно по волшебству, делалось темнее и темнее. Старик еще пытался сидеть прямо, однако плечи у него заметно опали, и руки мелко тряслись, будто он пытался удержать в ладонях какого-то маленького и перепуганного зверька.
– Больше никому и никогда не удавалось сблизиться с Калебом и Камиллой, – ответил он наконец. – В вашем маленьком мирке существовали только вы четверо. И никто не смог бы с этим потягаться.
По его интонации Анни так и не поняла, хорошо это или плохо. Как все-таки, по мнению Хобарта: родители любили их или держали заложниками искусства? А спросить его об этом напрямик Анни страшилась.
– Пожалуй, мы уже оставим вас в тиши и уединении, – сказала она. – Мы и так вас, наверное, порядком утомили.
– Не уходите, – подскочил внезапно Хобарт. – Уже поздно. Вы можете у меня переночевать. Сейчас я приготовлю ужин.
Но Анни замотала головой. Бастер незаметно подтолкнул ее локтем, но сестра осталась непреклонна:
– Нам уже пора.
– У нас даже не получилось поговорить о моей работе, – попытался уговорить их Хобарт. В нем настолько зримо сквозило отчаяние, что казалось, будто его тело вот-вот расплывется, расширится и займет столько места, что Анни с Бастером окажутся в этой гостиной безнадежно зажатыми в угол.
– Нам надо успеть на самолет, – сказала Анни, хотя у них не было ни билетов в обратную сторону, ни места, где остановиться на ночлег. – Спасибо за вашу помощь.
– Да ни черта я вам не помог, – пожал плечами Хобарт. – Всего лишь дал совет, которому, сдается мне, вы вряд ли последуете.
Старик заключил Анни в объятия, поцеловал ее, потом пожал руку Бастеру.
– Знаете, вы оба – великие художники, – сказал Хобарт, уже провожая гостей к их прокатному автомобилю. – Вы умеете отделять искусство от реальности. Большинство из нас этого, увы, не умеют.
– До свидания, Хобарт, – кивнула Анни, заводя двигатель.
– Приезжайте как-нибудь, – сказал им старик.
Анни плавно вдавила педаль газа, и машина медленно покатилась по подъездной дороге. В зеркало заднего вида Анни краем глаза пронаблюдала, как Хобарт прошаркал назад к дому, закрыл за собой дверь, и тут же весь дом погрузился в темноту.
По пути к Сан-Франциско Бастер спросил, что они предпримут дальше. Варианты действий у них были настолько ограничены, что очень трудно было избавиться от ощущения полного провала. Что еще им оставалось, кроме как вернуться домой? Никаких зацепок у них так и не было, а после разговора с Хобартом полопались и немногие жалкие надежды. Анни теперь вообще не представляла, как продолжать поиски.
Вскоре Бастер уже спал, тихонько похрапывая на пассажирском сиденье. Анни жала на газ, далеко прорезывая фарами сгустившийся впереди мрак и ясно понимая, что им больше ничего не остается предпринять. Ее не покидало ощущение, что это какое-то негласное состязание, и родители сейчас просто соревнуются с ней и Бастером. И, следуя этой линии мышления, она не могла не признать, что Калеб с Камиллой их победили. Родители ее куда-то исчезли на неопределенный срок, если вообще не навсегда, и притом единственное, что приходило ей в голову сделать, – это просто вернуться домой.
Приехав к аэропорту слишком поздно, чтобы успеть на какой-либо рейс, Анни запарковалась на длительную стоянку и откинула свое сиденье. Едва она сомкнула глаза, как Бастер в полусне спросил:
– И что теперь?
– Утром вернемся назад, в Теннесси.
– А насчет мамы с папой?
– Может, Хобарт и прав, – сказала Анни, озвучив наконец все то, над чем она размышляла последние пару часов. – Очень может статься, что они по оплошности так дистанцировались от нас – не подумав, что мы можем просто взять и забыть о них. Возможно, как раз сейчас мы оказались в позиции силы.
В той игре, которая, по ее мнению, развернулась между родителями и ею с Бастером, единственный возможный способ сейчас победить – это просто самим завершить игру на собственных условиях.
– Может быть, – без особой уверенности отозвался Бастер, и не успела Анни еще ему что-то сказать, как он снова провалился в сон.