Художники: Калеб и Камилла Фэнг
Бонни тихо наблюдала, как Фэнги – каждый сам по себе, словно не замечая присутствия остальных, – меряют шагами студию. Они просто ждали того, что произойдет дальше. Лица у них были настолько безучастными ко всему, что Бонни даже казалось, это не люди, а роботы, запрограммированные исполнить свою роль без малейших отступлений, – какой бы ужасной ни была вокруг обстановка и какой бы страшный беспорядок из этого неминуемо ни проистек.
Наконец, все идеально подготовив к съемке, Калеб поднялся с режиссерского кресла и встал за спиной оператора.
– Начали! – крикнул он.
И вот тут-то Бонни, уже вспотевшая под костюмом няни и не способная унять дрожь в руках, всерьез задумалась: а как она вообще собирается держаться вровень с этой необыкновенной семейкой, да еще и помогать им творить прекрасное?
О Фэнгах она узнала не так давно, всего несколько месяцев назад, на курсе Хобарта Ваксмана по «Введению в смысловое и концептуальное искусство». На занятии они изучали одну из ранних работ Фэнгов, в которой Калеб Фэнг приделал к спине несколько самодельных, похожих на осветительные патроны устройств и, расхаживая по наводненному народом торговому центру с девятимесячным сыном на руках, внезапно окутался пламенем. Огонь выбивался у него из-под куртки, из штанин вовсю струился дым – а он продолжал ходить по моллу с ребенком на руках. Весь этот ивент снимала на камеру Камилла, которая стояла на втором этаже центра и, перегнувшись через перила, пыталась получше поймать в объектив совершенно ничего не выражавшие лица как Калеба, так и малыша, что было совсем уж поразительно, – а тем временем окружавшие их любители шопинга застывали в недоумении перед разворачивавшейся у них на глазах сценой.
– Все это, – сказал Хобарт аудитории, – настолько элементарно и первозданно, настолько не обременено какими-либо прежними традициями, что едва не искажает само понятие искусства. Фэнги, образно выражаясь, просто швырнули самих себя, точно ручные гранаты, в открытое пространство и стали ждать, когда же произойдет взрыв. У них не было никаких иных ожиданий, кроме как вызвать хаос. И случись вам оказаться среди тех, кто засвидетельствовал это собственными глазами, вас бы глубоко поразил тот факт, что Фэнгов как будто мало заботили как психические переживания, так и порой физическая боль, без которых обычно не обходились их перформансы.
Студентка завороженно глядела, как Фэнг, явно превозмогавший боль от нешуточных ожогов по всему телу, твердой поступью прошел через весь молл, гипнотизируя девушку буквально каждым своим движением. Объятый пламенем, Калеб Фэнг невозмутимо шел вперед, прикрывая собственного сына от жарких языков огня. Все это казалось настолько бессмысленным и в то же время настолько притягательным, что Бонни в тот же миг влюбилась – причем не столько в искусство Фэнгов, сколько в них самих.
Немного пофлиртовав с Хобартом Ваксманом – а Бонни лишь недавно научилась использовать свою незаурядную красоту для получения какой-то для себя выгоды, – студентка раздобыла у него почтовый адрес Фэнгов. И вот она принялась писать Калебу с Камиллой письмо за письмом, надеясь однажды получить ответ, хотя сама еще толком не знала, что хочет им предложить. Бонни поведала им о собственной художественной мечте, которая состояла лишь в том, чтобы сделаться еще одним необходимым компонентом в разыгрываемых Фэнгами ивентах и перформансах.
От Фэнгов никакого ответа не приходило, и Бонни не могла их за то винить. Они создавали нечто прекрасное и совершенное – с чего бы им вдруг прерывать этот процесс, чтобы включить в него еще одного участника, тем более не имеющего своего художественного видения!
Теперь Бонни месяцами пыталась придумать какой-то собственный перформанс, некое оригинальное разоблачение абсурдности бытия – но не могла похвастаться ни малейшим проблеском новых идей. Глядя на уже созданные кем-то произведения, она могла безошибочно определить, почему та или иная работа снискала успех или, напротив, провалилась. Но вот взять это свое понимание и воплотить во что-то полностью самобытное, или хотя бы по-новому интерпретировать нечто уже существующее – этого Бонни никак не удавалось. Как однажды, насколько мог доброжелательнее, объяснил ей Хобарт, она была просто-напросто критик.
Бонни просмотрела несколько других видеозаписей Фэнгов, что дал ей на время Хобарт. Они оказались в таком зернистом качестве и так неумело кадрированы, что порой даже трудно было с ходу определить, что же там на самом деле происходит. Вот если бы Фэнги могли организовывать свои действа с правильной подсветкой, с оператором, который точно бы знал, что ему надо снимать, да еще бы с несколькими камерами, чтобы поймать все нюансы происходящего! Если бы Фэнги могли создавать свои произведения так, будто снимают фильмы! Но Бонни прекрасно понимала, что это невозможно. Привлекая внимание к тому факту, что вот-вот должно нечто произойти и это нечто надо запечатлеть камерой, неизбежно теряешь наиважнейший аспект самого перформанса.
И тогда ее осенило, что же она может предложить Фэнгам, как способна усовершенствовать их работу, как может сделать себя необходимой. Они могли бы использовать оборудование, предназначенное для настоящих киносъемок, а также всех тех людей, благодаря которым кино способно радовать глаз и в то же время сохранять столь необходимую для их творчества спонтанность. Все это казалось настолько идеальным вариантом, что впервые за все время Бонни допустила хоть какую-то надежду, что, несмотря ни на что, она все же может творить искусство.
Калеб вылетел в Лос-Анджелес, чтобы поработать с Бонни, Камилла же с детьми остались дома готовиться к предстоящим ролям.
Когда Бонни встретила его в аэропорту – в коротком-прекоротком платьице, с очень пышно начесанными волосами, создававшими впечатление, будто они льются с огромной высоты и прямо к ногам Калеба, – он просто пожал ей руку и тут же принялся вкратце излагать, что именно ему понадобится, дабы воплотить свой замысел в реальность. С трудом отыскав в сумочке блокнот, Бонни заторопилась вслед за Калебом, записывая выпаливаемые им в спешке указания, которые, как он ожидал, должны были быть выполнены слово в слово.
– Я вынужден поверить на слово, что вы талантливая девушка, – сказал он, когда наконец усевшись к ней в машину, они мчались по городским улицам. – В моей семье прежде всего ценится именно талант. Так что я буду исходить из того, что вы действительно способны сделать то, что я вас попрошу.
– Я сделаю все, чего бы вы ни пожелали, Калеб, – кивнула Бонни. – Что бы вы ни попросили меня сделать, вы убедитесь, что все так и будет.
Калеб улыбнулся, побарабанил пальцами себе по бедру.
– Это будет нечто совершенно особенное, Бонни, – загадочно сказал он. – Новый сюжет для семейки Фэнг.
И хотя открыто сам он об этом не сказал, Бонни осмелилась поверить, что теперь она тоже является частью этой семейки.
Вместе они весьма оперативно поработали, арендовав на неделю кинокамеры, осветительную аппаратуру, а также небольшое студийное пространство. Наняли на три дня команду киношников для короткометражного фильма, пообещав оплату наличными вперед. Еще наняли команду документалистов, чтобы они снимали, как создается новый фильм. Калеб усиленно дорабатывал сценарий, а Бонни, вот уже две недели пропуская занятия, каждое утро приезжала в отель к Калебу докладывать, как движутся дела.
– Я хочу, чтобы вы тоже снялись в фильме, – сказал ей как-то Фэнг, и Бонни почувствовала себя так, будто между ними вдруг стала возможна настоящая близость. Но Калеб никогда не проявлял к ней ни малейшего физического влечения. Все его внимание было сосредоточено лишь на одном – сотворении чего-то невероятного и потрясающего, – и это возбуждало Бонни еще сильней.
Наконец приехало остальное семейство Фэнг. Их дети, Анни и Бастер, оказались настолько лишены всяческих эмоций, что Бонни рядом с ними ощущала себя крайне неловко. Хотя им было всего лишь восемь и шесть лет, они вели себя как крошечные взрослые, и Бонни, которая пока что себя взрослой не шибко ощущала, решила, что ей будет удобнее этих детей попросту избегать. Они всё затевали какие-то замысловатые игры, которые для Бонни были непонятны, и играли в них часами, не обращая внимания на то, что происходит с ними в одной комнате, пока наконец кто-то из родителей не призывал их – и тогда дети немедленно прекращали игру и торопились к Калебу с Камиллой.
А сама Камилла… Да, для Бонни эта женщина была просто непостижима! Она относилась к студентке исключительно тепло, постоянно подбадривая ее словами поддержки, и в конце концов Бонни поймала себя на мысли, что, возможно, вместо Калеба она была бы совсем не прочь переспать с Камиллой. В какой-то момент Бонни поняла, что ей уже совершенно безразлично, каким путем ей удастся проникнуть в эту семью. Ей просто хотелось стать одной из них.
И вот наконец камеры заработали, и Бонни, в роли няни, ввела детей в комнату. Камилла, игравшая их прикованную к постели мать, обессиленно приподнялась на подушках и позвала детей к себе поближе:
– Дайте же мне взглянуть на моих прекрасных крошек!
Не успела она закончить реплику, как Калеб крикнул:
– Стоп!
Команда операторов стала готовиться к пересъемке сцены, а Калеб сказал:
– Слушай, Джейн, давай-ка немного больше эмоций. Ты уже несколько месяцев не видела своих детей – и вдруг они входят! Просекаешь мою мысль?
Камилла кивнула в ответ:
– Хорошо, сделаю.
Свет! Камера! Начали!
Бонни снова ввела детей в комнату, и Камилла, подавшись вперед, вскричала:
– Дайте же мне взглянуть на моих прекрасных крошек!
– Стоп! – заорал Калеб. – Слушай, здесь, пожалуй, немного перебор с эмоциями. Ты же умираешь от рака. Изобрази-ка нечто среднее.
– Поняла, – ответила Камилла и в знак согласия приподняла большие пальцы.