Мальчик на картине и тигр, с которым он отчаянно сражался, настолько переплелись телами, что Бастеру порой казалось, они слились в объятиях, утешая друг друга перед неотвратимостью смерти одного из них. Руки мальчика, обмотанные колючей проволокой, что впивалась ему ржавыми остриями в костяшки пальцев, были написаны настолько мастерски, настолько тщательно, что, когда Бастеру случалось подолгу смотреть на эту картину, у него у самого начинали ныть руки. Спроси его кто, он вряд ли бы мог сказать, кем он позиционирует себя на картинке. Мальчиком? Или же тигром? Или одним из детей, что следят за развернувшейся битвой? Порой Бастер даже представлял, будто он – та самая колючая проволока. Коварное приспособление, взрезающее все, что с ним ни соприкоснется. Или временами рисовал в воображении, будто сам он уже в брюхе у тигра, и мальчик сражается со зверем, чтобы его, Бастера, освободить. Именно эту картину выбрала мать для Бастера и собственноручно ему отдала… И в этот миг – сидя на полу с маминой миниатюрой в руках, – когда все вокруг него застыло в тишине и неподвижности, Бастер вдруг понял, что нашел именно то, что способно вернуть ему с Анни родителей.
Он распахнул дверь в сестрину спальню, скрипнув у входа половицами, и Анни резко подскочила в постели, широко открыв глаза, словно взведенная пружина в тонко откалиброванном механизме.
– Ты чего, Бастер? – спросила она без малейшей сонливости в голосе.
Брат поднял в руке миниатюру.
– Вот, – сказал он, протянув сестре крохотную картину, словно сокровище, которое он по-любому не мог оставить при себе. – Вот так мы их и найдем.
Когда Анни вернулась из кухни, налив себе полную кружку водки, Бастер вовсю раскладывал на полу спальни остальные миниатюры, до сей поры упрятанные у нее в глубине кладовки.
– Мне от этого станут кошмары по ночам являться, Бастер, – сказала ему сестра, но брат все равно продолжил выкладывать, точно плитку, картинку за картинкой, где каждая по-своему обескураживала выписанным на ней воплощением тревоги. Анни сделала добрый глоток из кружки и уселась на кровати. – Ты можешь просто мне сказать, что ты делаешь?
– Эти вот картинки нам помогут, – сказал ей Бастер, проведя рукой по миниатюрам, словно дарил им благословение. – Если мама хотела держать их в таком прямо секрете – с чего бы она стала хранить их у тебя в кладовке? Зачем она спрятала их так, чтобы мы легко смогли их найти?
– От нас она их и не прятала, – заметила Анни. – Она прятала их от Калеба.
– Да, может, оно и так, – кивнул Бастер, с каждым словом все больше оживляясь. – Но это уже кое-что. Это как раз то, что мы давно искали.
– Я не понимаю тебя, Бастер. И вот этого всего, – указала она рукой на картины, явно сторонясь их взглядом, – я тоже не понимаю.
– Это творчество Фэнгов, никому пока в мире не известное. Вряд ли мама действительно хотела, чтобы мы с тобой их уничтожили. Мне кажется, именно так мама с папой и возвратятся назад – для них это хороший вариант наконец проявиться.
– Через эти художества? – недоумевающе спросила Анни.
– Через показ, – поправил ее Бастер. – Нам нужна крупная художественная галерея для показа этих произведений живописи – тайного искусства Камиллы Фэнг. Мы как можно ярче осветим это в прессе, устроим широкое общественное обсуждение – и пусть они попытаются все это сорвать!
– Ты говоришь все это, не подумав, Бастер, – возразила сестра.
– Именно так мы и сможем вытащить их из небытия, – добавил Бастер, с непоколебимой решимостью развеивая все сомнения Анни.
– Нет, – покачала она головой, – я не желаю в этом как-либо участвовать.
Бастер еще раз окинул взглядом картины, которые, несомненно, мать ему оставила не иначе как инструменты к применению. Он представил, как эти миниатюры висят на стенах какой-нибудь престижной галереи, и неисчислимое множество людей один за другим склоняются лицом к крохотным холстам, чтобы поближе рассмотреть их содержание. Бастер вообразил, как сам он стоит посреди этой галереи, и сестра рядом с ним – и вот они видят, как людское море перед ними раздается, и их родители вновь являются миру, возродившись для того, чтобы ни один аспект их творчества не остался без их критического контроля.
– Тогда представь себе это иначе, – сказал наконец Бастер. – Может, насчет нас у них и нет никаких планов, может, мы вообще для них ничего больше не значим. Тогда эти картины станут нашим с тобой секретным оружием. Мы используем их как ловушку.
– Продолжай, – заинтересовалась сестра. От слов «ловушка» и «оружие» взгляд у нее вмиг стал ясным и сосредоточенным.
– Мы заявим, что таково было мамино истинное видение искусства, однако под нажимом папы она вынуждена была трудиться над тем, что, по его мнению, единственное создавало художественную экспрессию. Мы наговорим кучу всего такого, отчего отец полезет на стены! И, если получится, мы устроим в их жизни такой хаос, что у родителей просто не останется выбора, кроме как публично раскрыть свое существование, дабы исправить недоразумение и вернуть истинное положение вещей.
– Камилла станет отрицать, что вообще имеет какое-то отношение к этим изображениям, – добавила Анни, похоже, все же признавшая, что это и правда «уже кое-что». – Калебу придется, как ни крути, пойти на эту выставку, чтобы увидеть все собственными глазами. Камилла явится вместе с ним, чтобы попытаться его убедить. А мы их там будем поджидать.
Анни еще разок отхлебнула водки, и алкоголь жарко заструился по телу, обращая неудачные идеи в очень даже неплохие.
– Ну да, – заулыбалась она. – Это мне нравится.
Бастера вполне устроило то, что Анни решила, будто они создают свой собственный ивент, а вовсе не участвуют в родительском проекте. Сам он, сказать по правде, был убежден, что они просто выполняют ту работу, которую наказали им родители. Если уж Калеб с Камиллой решились на столь сложное дело, как организовать свою гибель и исчезнуть, – им необходим был кто-то, способный вернуть их в мир живых. А кто еще это может сделать, как не Анни и Бастер? Их А и Б?
Бастер еще раз окинул взором получившийся у него из маленьких холстов гобелен – эту непрерывную цепочку хаоса и обескураживающей оригинальности. И выглядело все это вместе, если отступить на приличное расстояние, ни дать ни взять родительский портрет.
Разработка мероприятия отняла у них изрядно времени: Анни с Бастером были доселе незнакомы с этим аспектом их семейного творчества – с промежуточным этапом между начальной концецией и самим действием. Однако с уходом родителей все легло на них, и Бастер неожиданно для себя обнаружил, что весь горит от нетерпения, предвкушая возможность показать кому-то – своим родителям, сестре, да всему миру, наконец, – что он способен творить нечто экстравагантное не хуже их.
Взявшись за дело, Анни с Бастером начали с такого, несколько однообразного, занятия, как фотографирование всех до единой созданных матерью миниатюр.
В центральном универсаме на городской площади они приобрели прямоугольный лоскут черного бархата. Положив кусок бархата на полу в гостиной, они стали по одной приносить туда крошечные картины и аккуратно опускать на черную ткань. Сняв с торшера в гостиной абажур, Бастер держал лампу над миниатюрой, в то время как Анни ее фотографировала. Отсняв таким образом пятнадцать работ – в том числе саранчу, поедающую обглоданные останки мула, и детей на берегу моря, тыкающих острой палкой в больную птицу, – Анни решила от этого дела устраниться.
– Знаешь, Бастер, я, кажется, больше не в силах смотреть на этот бред, – передала она камеру брату. – Мне для этого надо либо хряпнуть посильней, либо не пить вообще – а ни на то, ни на другое я уже не способна.
– Это всего лишь часть процесса, – невозмутимо ответил Бастер, глядя на картину в глазок видоискателя.
Он отснял миниатюру, проверил на цифровой картинке, все ли как надо получилось, потом убрал этот холст в сторону и вместо него положил другое, не менее странное, изображение.
Поначалу, когда только его матушка призналась, что это творения ее кисти, Бастер представлял, как она сидит в тускло освещенной кладовке в детской спальне дочери, выписывая эти сюжеты, в то время как муж отбыл с каким-то поручением, и ее никогда не отпускает острый, возрастающий от малейшего хруста страх, что ее засекут. Он представлял, как мать навещает свои картины по ночам, когда муж уже уснул, и подолгу глядит на них, пытаясь понять, зачем она с такой невероятной одержимостью их пишет. Однако теперь, убедив себя, что эти работы являлись всего лишь бутафорией для куда более крупного и важного художественного произведения – Новоявления Фэнгов, – Бастер представлял, как родители, смеясь, норовят перещеголять друг друга, брызжа сюжетами для новых миниатюр, и как мама старательно водит кисточкой по холсту, чувствуя на плече руку мужа и слыша его одобрительное бормотание. Представлял, как родители, стоя рядышком, с огромным удовлетворением взирают на то, что у них в итоге получилось, прежде чем спрятать все это в кладовку в спальне Анни до того времени, когда пропавших Фэнгов уже пора будет обнаружить и они смогут явить миру свой новый труд, к которому шли чуть ли не всю жизнь.
Когда наконец все миниатюры были каталогизированы, Анни с Бастером принялись перебирать возможности, где их обнародовать. Музеи, решили они, исключены. Там слишком много времени требуется на подготовку экспозиции, да и сами эти структуры настолько громоздки, что только усложнят их ситуацию. Им требовалось некое пространство, которое легко занять новыми экспонатами, которое будет всецело отведено под творения их матушки – и где все это можно сделать быстро. Поэтому Анни с Бастером сосредоточили свои поиски на галереях, с которыми Фэнгам уже доводилось работать.
– В Нью-Йорке, помнится, есть галерея «Агора», – предложила Анни.
Эта частная галерея в районе Челси некогда показывала видеоматериал одной из ранних работ Фэнгов – запись, отснятую камерой слежения и выкраденную Фэнгами, вкупе с собственной записью на потайную видеокамеру мистера Фэнга. В том перформансе Бастер, оставленный в примерочной одного крупного универмага, ходил по магазину с двумя охранниками и, наобум указывая то на одну, то на другую пару, говорил, что это и есть его родители, и громогласно на том настаивал, когда встречал, естественно, отказ.