Они отправили в галерею электронное письмо, вложив в него несколько снимков миниатюр, и лишь через пару часов им позвонил владелец галереи Чарлз Бакстон.
– Это А или Б? – с ходу спросил он, когда Бастер снял трубку.
– Б, – отозвался Бастер, но, тут же спохватившись, добавил: – Это Бастер.
– Что за чушь собачья, Бастер?
– Прошу прощения?
– В чем прикол? Это вас родители подговорили?
– Наши родители покинули этот мир, мистер Бакстон, – ответил Бастер. Нервы у него были уже на пределе, и его вдруг окатило леденящим чувством, что он вот-вот все завалит, если не будет осторожней в выражениях.
– Мне это известно, – ответил хозяин галереи. – Знаю из газет. А еще я знаю, что за семейкой Фэнг как-то не водится все делать честно и открыто.
– На сей раз все по-настоящему, – уверил его Бастер. – Эту выставку устраиваем мы с сестрой, исключительно по собственной инициативе, в память о нашей матери.
– А у вас есть хоть какое-то подтверждение, что именно ваша матушка все это написала? – спросил мистер Бакстон.
Бастер задумался. Ни на одной из работ не было подписи, вообще ничего, что могло бы доказать, что художником, создавшим эти картины, на самом деле была их мать. У Бастера даже мелькнула мысль: а что, если мать с отцом просто где-то нашли эти миниатюры, купили их у какого-то другого художника – чисто ради исполнения более великого замысла.
– Мы с сестрой разговаривали с мамой об этих картинах незадолго до ее исчезновения, – сказал наконец Бастер. – Она призналась, что именно она их написала.
– Что-то все же здесь не так, – проговорил мистер Бакстон. – Я помню вашу семейку. Ваш показ имел большой успех, и я понимаю, что главную роль в этом сыграла редкостная индивидуальность ваших отца с матерью. Но меня тогда в первую очередь интересовала именно работа. А вот в том, чтобы сделаться непосредственной частью этой работы, моей заинтересованности не было и нет. Я не желаю стать предметом всеобщих насмешек, когда вдруг выяснится, что это очередная проделка Фэнгов. Оно того, знаете ли, не стоит.
– Но это по-настоящему, – повторил Бастер. – Все совершенно по-настоящему.
– Во-во, примерно так же и говорил ваш батюшка, прежде чем должно было произойти нечто из рук вон плохое, – ответил мистер Бакстон.
Бастер услышал, как на другом конце повесили трубку, и разговор их закончился монотонным настойчивым гудком.
– Все это странно, ужасно странно, Бастер, – сказала Сюзанна, разглядывая миниатюру с мальчиком и тигром. – Но это и правда здорово!
У Бастера появилось скверное предчувствие, что Анни спустит его с лестницы, узнав, что он показал Сюзанне одну из картин матери, что он проболтался кому-то извне про их план вернуть родителей из неизвестности. Сестра и так уже с прохладцей относилась к тому, что Бастер столько времени проводит с Сюзанной, по-прежнему придерживаясь чисто фэнговской тенденции не доверять никому, кто не является членом их семьи.
– Она что, правда так хорошо пишет? – как-то раз спросила Анни, когда Бастер вернулся домой после очередной встречи с Сюзанной.
– Мне кажется, да, – ответил Бастер. – По-моему, она всерьез хочет этим заниматься, и, кажется, я способен помочь ей отточить перо. Но дело, видишь ли, не только в этом. Она мне нравится. И я нравлюсь ей. Со мной такое случается нечасто.
– Все с тобой понятно, – усмехнулась сестра. – Я, в общем-то, и не собираюсь как-то вам мешать. – А потом, как будто невзначай, будто не ради этого она затеяла весь этот разговор, а просто запоздало у нее мелькнула такая мысль, Анни сказала: – Только не говори ей ничего про картины, ладно? Это только между нами.
На что Бастер тогда согласно кивнул.
И вот, когда они с Сюзанной обговорили все написанное – как его, так и ее творения, – обсудили новые идеи, отшлифовали до совершенства те или иные фразы, в их беседе наступило внезапное затишье. Они и не заметили, как авторесторан вокруг них опустел и парковка погрузилась во тьму. На полу автомобиля валялись обертки от здешней еды и скомканные страницы неудавшихся повествований. Бастер так сильно занервничал от повисшей в салоне тишины, так испугался, что Сюзанна сочтет это за намек, будто ей уже пора, что решился показать девушке миниатюру и посвятить ее в созревший у них с Анни грандиозный план возвращения родителей – просто чтобы удержать ее в машине. Ему было все равно, что это полное безрассудство с его стороны и что Анни, узнав об этом, взбесится. Единственное, чего ему в тот момент хотелось, – это чтобы Сюзанна побыла с ним рядом еще каких-то десять минут. И когда он полез в средний бардачок, чтобы достать оттуда крохотную мамину картину, Сюзанна крепко обняла Бастера и, прижавшись всем телом, проникла языком ему в рот, ощупывая кончиком то место, где когда-то сидел отсутствующий зуб. От того, что ее язык настойчиво терся в эту прогалину на десне, у Бастера зажгло уши, язык пересох.
– Я хочу этого сейчас же, – сказала она, торопливо сдергивая рабочую униформу. При том, как стремительно она сумела раздеться в столь тесном пространстве, у Сюзанны, вероятно, были гуттаперчевые руки. – Если ты, конечно, сам этого хочешь.
Бастер к такому совершенно не привык: чтобы физическое влечение так немедленно удовлетворялось. За всю свою жизнь он целовал всего пять женщин, и то одна из них была его сестрой. Количество, понимал он, просто ужасающее. Он мог бы по пальцам одной руки пересчитать, сколько раз он вообще занимался любовью, и притом еще хватило бы пальцев, чтобы изобразить не самые простые фигуры для театра теней. Так что Бастер мудро промолчал, заставив себя не признаваться ни в чем таком, что предупредило бы Сюзанну, что секс с ним может доставить ей отнюдь не бешеный восторг, – и попросту кивнул. Он снял с нее очки, положив их на «торпеду», и перебрался вслед за девушкой на заднее сиденье машины, по пути стягивая брюки, но каким-то образом, вовсе неумышленно, оставляя надетой обувь. И уже в тот момент, когда ноги Сюзанны крепко обхватили его торс, отчего Бастер резко выдохнул, словно только что вышел из горящего дома, он понял: да, он этого действительно хочет.
И вот теперь, все так же сидя в машине посреди пустой автостоянки, с ноющим от боли ртом, обследовавшим языком буквально каждый участок тела Сюзанны, Бастер пытался понять, зачем же он все-таки показывает девушке миниатюру. Было ли это не чем иным, как его внутренней потребностью поведать еще кому-то о своих родителях, – поделиться мыслью, что он развязался с чем-то очень сложным и громоздким и теперь распоряжается своей жизнью как нормальный здравомыслящий человек. И не использовал ли он, если уж на то пошло, эти странные и полные жестокости картины матери, а также идею выставить их на всеобщее обозрение, выманивая родителей из укрытия, – чтобы показаться более привлекательным в глазах Сюзанны?
– Ты думаешь, в них ключ к разгадке? – спросила она Бастера.
– Мне кажется, да.
– А по-моему, в них кроется гораздо больше.
Бастер, неуклюже извернувшись на заднем сиденье машины, провел ладонями по ее правой руке, по нежным волоскам на ней, поднявшимся навстречу его прикосновению. Он уже жалел, что поторопился показать Сюзанне картину. Он хотел, чтобы она и дальше неспешно поглаживала его тело, потирая кожу множеством унизывающих ее пальцы колечек.
Единственная за всю жизнь женщина Бастера, с которой у них что-то было, – тоже писательница, опубликовавшая сборник рассказов примерно в то же время, когда вышел его «Дом с лебедями», – как-то сказала ему, что у него совершенно неадекватные эмоции. «Ты очень милый человек, – заявила она Бастеру в ресторане за десертом, когда их связь длилась уже год, – но такое впечатление, будто твоя семейка натаскала тебя реагировать на все происходящее вокруг в определенном, специфическом ключе, присущем именно их искусству, так что теперь ты просто не знаешь, как вести себя в реальном мире. С людьми ты держишься так, будто любая беседа – это всего лишь подготовительная ступень к чему-то ужасному». В ответ на это Бастер, признав справедливыми ее опасения, сказал, что ему надо посетить мужскую комнату, после чего сбежал из ресторана, оставив подруге неоплаченный счет, и больше с ней ни разу не виделся.
Порой его посещали страстные влечения, однако всякий раз они осложнялись его неспособностью полностью проникнуться этими страстями – и Бастер стал всячески уклоняться от любовных отношений.
И вот теперь, сплетясь телами с полуобнаженной женщиной на заднем сиденье родительской машины, Бастер лишь сокрушался о том, что не подождал чуточку подольше после секса, чтобы показать ей написанные матерью картины. Странный, казалось бы, эмоциональный отклик! Однако Сюзанну, к ее чести, это как будто ничуть не беспокоило. Или, точнее, сама она была слишком охвачена эмоциями, чтобы на это обращать внимание, и потому становилась для Бастера еще желаннее.
– Я хочу сказать, что, если эти работы изначально предполагались всего лишь как ключ, – продолжала Сюзанна, – то не думаю, что она стала бы в них вкладывать столько стараний. Тут человек явно подолгу создавал каждую картину. И для него это наверняка много значило. Я не говорю, что ты ошибаешься насчет того, что это ключ, – я просто считаю, что это еще и нечто большее. Разве не таково любое искусство вообще, как, по-твоему? Вроде посвящено чему-то одному – а на самом деле рассказывает о целом множестве вещей!
– Ладно, согласен, – кивнул Бастер. – Но в первую очередь – в первую и наиглавнейшую – это, безусловно, ключ. А уж что там оно значит еще, чего бы такого потаенного о моей матери ни открывало, – я далеко не уверен, что хочу это знать.
– А я вот сомневаюсь, – произнесла Сюзанна, так осторожно касаясь пальчиком колючей проволоки на картинке, словно ожидала, что ей кольнет палец, – что даже твоя мама могла бы в точности сказать, о чем здесь говорится.
Получив ответ еще от пяти художественных галерей, также не заинтересовавшихся живописными работами его матери – или, может, просто опасавшихся впускать в свои стены этот затаившийся хаос, – Бастер начал догадываться, что родители, похоже, в своих планах все же немного просчитались. Если никто не возьмется выставить эти картины – как тогда Фэнги вернутся? Анни пошла даже на то, чтобы по электронной почте связаться с Хобартом в надежде, что тот поможет им подыскать галерею. Некоторое время старик ломался, вежливо отбрыкиваясь в ответ на их просьбы, но наконец не устоял перед напором Фэнгов-младших. В какой-то момент Бастер с предельной ясностью понял, что рано или поздно где-нибудь да найдется какая-то галерея, которая возьмется выставить работы Камиллы. Все ж таки Фэнги до сих пор являлись достаточно значительными фигурами в мире искусства, чтобы кто-нибудь захотел представить миру это неожиданное для всех ответвление их особенного, легкоузнаваемого творчества. Хотя на это, конечно, могли уйти и годы. Бастер сомневался, что способен ждать так долго, живя с этой неопределенностью. А еще он понимал, что, если все это затянется на необозримый срок, его сестра однажды спонтанно самовозгорится.