И тут Анни поймала себя на том, что ей хочется, чтобы родители – даже если их нет в живых – все же не умерли. Ей захотелось их оживить – пусть даже в этом не будет никакой живой искры, наделившей бы эти действия смыслом. Анни пожелала услышать их голоса – но только так, чтобы говорили они на некоем, непонятном ей языке.
Она перекатилась по кровати, взяла в руки здешний телефонный аппарат и набрала домашний номер родителей. В трубке прогудел звонок, потом еще один, и еще, а потом, немного хрипловатый и чересчур громкий, раздался голос ее матери:
– Фэнги умерли. Оставьте сообщение после сигнала, и наши призраки вам перезвонят.
Анни подождала, и ее молчание записал домашний автоответчик. Наконец, так ничего и не высказав вслух, Анни повесила трубку на рычаг.
Через десять минут она вновь взялась за трубку, нажала кнопку повтора и снова послушала мамин голос – этот бестелесный звук, тень призрака:
– Фэнги умерли. Оставьте сообщение после сигнала, и наши призраки вам перезвонят.
На сей раз, как только мать закончила говорить, Анни повесила трубку, не дав автоответчику записать звуки скорби. Кстати сказать, довольно слабой скорби. Больше Анни звонить не собиралась. Она услышала все, что ей требовалось услышать.
И вот она тихо лежала у себя в номере – не двигаясь, ни о чем не думая, не имея понятия ни о чем на свете, кроме шума кондиционера в углу комнаты, тихонько стрекотавшего, точно машина, которой, наверное, не следовало бы никуда нестись в ночи, но которая, разумеется, все равно куда-то помчится.
Художники: Калеб и Камилла Фэнг
Семейка Фэнг – точнее, трое оставшихся Фэнгов – по уши погрязли в рутине. С той поры как Анни уехала в Лос-Анджелес, рассчитывая сделаться новой кинозвездой, Калеб с Камиллой и Бастер долгие шесть месяцев все капитальнее увязали в тесных недрах своего жилища, не зная, что им делать дальше. После истории с «Ромео и Джульеттой», которая значительно ускорила отъезд Анни, Бастер не желал больше оказываться в центре внимания. Ему вполне достаточно было просто наблюдать со стороны, и даже более того – он бы предпочел вообще закрыть глаза и только слушать. Камилла утверждала, что без Анни все будет получаться совсем по-другому, что прежде они были единой семьей, и именно это единство приносило их творчеству успех. Калеб же упрямо заявлял, что в Анни уже и нет необходимости и что в своей творческой карьере они вступают в новую и весьма продуктивную фазу. Ему лишь требовалось какое-то время, дабы определиться, что же это будет за творение. А потому все просто пребывали в ожидании.
У Бастера появилось ощущение, будто в этом доме он сделался невидимым: сколько раз его родители испытывали шок, внезапно обнаружив сына на кухне, будто были полностью уверены, что он уехал вместе с Анни. Самому же Бастеру родители казались слишком раздражительными – любой предмет у них в руках словно готов был взорваться.
Короче говоря, их семейство несло сейчас потоком нестабильности. И этот поток – черт его дери! – они сами же и вызвали. Ныне он был их творением.
Чтобы как-то занять время, пока родители предавались своему следующему шедевру (Бастер при этом не единожды слышал шепотом произносимое слово «самострел»), он сосредоточился на писательстве. Прежде чем уехать, Анни, пытаясь подготовить младшего брата к новой жизни без нее, вдохновила Бастера к творческому труду, причем такому, что никак не ассоциировался бы с Калебом и Камиллой.
– Тебе непременно надо что-то для себя найти – что-нибудь типа игры на гитаре, или написания романов, или аранжировки цветов, – наставляла она. – Тогда ты сам увидишь, что создание чего-то нового вовсе не должно быть чем-то совсем уж прибабахнутым, как это кажется у Калеба с Камиллой.
Из всего предложенного Бастер выбрал писательство, ибо это проще всего спрятать от родителей. Он зажал в руке горсть карандашей, точно букет по случаю его перехода в другую лигу, перелистнул блокнот до пустых страниц, затем представил, как буквы и прочие значки мучительно изливаются строками на бумагу… И больше ничего.
Он совершенно не представлял, с чего начать. И вообще не имел понятия, о чем можно писать. Что еще было на свете, кроме его семьи? Написать о своей семье? Это была совсем не лучшая идея… Но ведь он мог бы написать о некоем семействе. Скажем, о семействе Дэнг. Родители могли бы быть, к примеру, карликами, а брат – старше сестры. Для еще только зарождающегося Бастерова творческого воображения этого казалось достаточно, чтобы спрятать стоящие за этим истинные лица. А потом он просто напустил на своих Дэнгов всевозможные беды и неприятности. То они оказывались в брюхе у кита, то были заперты в багажнике машины, готовой вот-вот сорваться со скалы. То у них в небе не смог раскрыться ни один парашют, и они стремительно летели к земле. Причем все эти несчастья были результатом родительского пренебрежения своими обязанностями – мистер и миссис Дэнг, можно сказать, сами накликивали на свою семью разные напасти. И в тот момент, когда вся семья была, казалось бы, спасена – естественно, благодаря спокойствию и изобретательности их детей, – кто-то из родителей вдруг совершал критическую ошибку, обрекая всех на смерть. Все истории заканчивались одинаково: эффектной гибелью семьи, которая благополучно воскресала в следующем рассказе.
Когда Бастер впервые прочел один из этих опусов сестре, она некоторое время хранила молчание, после чего сказала:
– Может, тебе лучше попробовать гитару?
Нет, он так вовсе не считал! Он ведь нашел для себя нечто такое, что способен творить сам. В своем произведении он мог придумать какую-то коллизию, какой-то конфликт и проследить это до самого разрешения. И когда все уже было позади, он единственный оставался в этой истории целым и невредимым. Он – писатель. Так решил сам Бастер, притом что больше никто ему об этом не говорил.
Как-то раз Бастер позвонил Анни глубокой ночью, чтобы не вызвать подозрения матери с отцом. Не то чтобы его родителей это особо беспокоило – Анни же не была в изгнании! В отличие от семейства Камиллы, мистер и миссис Фэнг не отреклись от своей дочери из-за того, что она не оправдала их надежд. Они всегда готовы были поддержать ее – но, поскольку она не собиралась больше участвовать в их творчестве, то они уже не особо занимали ею мысли. На деле они вручили ей перед отъездом приличную сумму, чтобы она могла начать карьеру в Калифорнии. «Это были огромные деньги, Бастер! – как-то поведала ему сестра по телефону. – Такие водятся только у действительно богатых людей».
Это напомнило Бастеру, что его родители формально и впрямь богатые люди. В дополнение к ежегодным грантам и стипендиям, которые они бесперебойно получали, Калеб с Камиллой, когда Бастеру было еще десять лет, выиграли стипендию Фонда Макартуров, так называемый «грант для гениев». На них обрушилась тогда такая сумма, что это было все равно что урвать джекпот. Между тем его родители продолжали жить так, будто ничего этого и не было, – разве что порой покупали для своих творений более дорогой реквизит.
Мысль о том, что родители отдали часть этих денег Анни, грела Бастеру душу, ибо позволяла надеяться, что его семья, которая на данный момент пошла трещинами, еще способна исцелиться. А еще это давало понять, что, если Бастер верно раскинет свои карты, то, когда он двинется по жизни дальше, ему тоже, возможно, перепадет заветная пачка.
На его звонок ответила соседка Анни по квартире, Беатрис – лесбиянка, помогавшая вести дела хозяину какой-то ушлой конторы, возможно, даже незаконной, что рассылала по почте разную порнографию.
– Анни дома? – спросил ее Бастер.
– Да вот, рядышком, – усмехнулась Беатрис. – Чего же ты до сих пор не выслал мне тридцать баксов, как я тебе велела?
– У меня нет таких денег, – ответил он. Как ей объяснишь, что деньги-то у него как раз есть – уже лежат в запечатанном конверте под кроватью, – но что они слишком радиоактивны, чтобы их можно было кому-то переслать, что их нечистые намерения просачиваются сквозь пол и попадают в землю, загрязняя водные ресурсы.
– Если бы ты прислал мне эти деньги, – как обычно, проворковала она, – я бы отправила тебе кое-что совершенно удивительное.
– Анни-то дома? – снова спросил Бастер.
– А как же, – хмыкнула Беатрис. – Не вешай трубку.
Наконец ответила Анни, и они с Бастером принялись болтать о привычных уже вещах. Об Анниных пробах. (Мне тут перезвонили с телефильма о неудавшемся ограблении банка. Буду там пытаться вразумить бестолкового грабителя, пока его умный напарник не просек мои старания и меня к черту не прихлопнул.) О Бастеровых рассказах. (И тут до них доходит, что у одной из гранат нет чеки. Е-мое! Можешь себе представить, что там началось!) Об Анниных мечтах стать кинозвездой. (Я вовсе не хочу заделаться какой-то супермегакинозвездой. Я просто хочу, чтобы люди, увидев меня в каком-то фильме, сразу вспоминали, что уже видели меня в другой ленте и там я им очень даже понравилась.) О Бастеровых, внезапно обрисовавшихся мечтах стать писателем. (Не думаю, что мама с папой стали бы что-нибудь из этого читать.)
– И ты, и я, Бастер, создадим нечто настолько потрясающее, – не раз говорила ему Анни, – что Калеба с Камиллой будут вспоминать лишь как родителей Анни и Бастера Фэнг.
– С тех пор как ты уехала, они больше ничего не представляли, – сказал Бастер, не скрывая тревоги в голосе.
– Это может быть только к лучшему, Бастер.
– Тебе легко так говорить! Ты-то – в Калифорнии. А я как раз здесь.
– Ничего, скоро и ты сможешь оттуда отчалить, – утешила его сестра. – Скоро ты сможешь поехать со мной в Лос-Анджелес, и мы никогда больше не вернемся назад.
– Никогда? – переспросил Бастер.
– Ни за что и никогда.
В супермаркете отец Бастера, запнувшись вдруг на полуслове, проделал неуклюжее па, угодив в витрину с соусами к спагетти, и, оглушенный, распластался неподвижно на полу, мало чем отличаясь от жертвы убийства. Мать в этот момент бродила по другому проходу, и Бастер оцепенел, не зная, как быть дальше. Этого они заранее не обсуждали. Из правой руки отца так хлестала кровь, что явно было впору зашивать. На помощь Калебу со всех сторон спешили люди, их встревоженные крики метались по проходу.