< злобно глядя на Татарникова, подумал Лука Лукич и, закусив губу, стал прислушиваться к разговору, который происходил между Татарниковым и хозяйкой дома.
Кармацкая сидела в изголовье Татарникова. Она рассеянно гладила узкой ладонью его жидкие, тронутые легкой проседью волосы, изредка бросая короткие неспокойные взгляды в сторону дверей гостиной.
Татарников, прислонившись спиной к подушке, тупо смотря немигающими глазами на мерцавшую в канделябре свечу, глухо говорил Ларисе:
— Бал окончен. Свечи погасли. И я остался, как говорится, с самим собою наедине… А одиночество располагает к раздумью. Вот я и додумался. Не знаю, поймете ли вы меня? Я — прежде всего солдат. Воин. Я приучен был драться с врагом в открытом бою. Поле битвы было для меня полем чести. И я честно дрался с большевиками. Но битву мы проиграли. Это был крупный проигрыш. Роковой. По крайней мере для меня. Впрочем, и для всех нас.
— Вы так думаете? — спросила Кармацкая так, как спрашивают только для того, чтобы что-то сказать.
— Я убежден в этом. Там, за кордоном, я еще какое-то время мечтал о реванше. Верил белому атаману Семенову, что мы вернемся в Россию победителями. Теперь, вернувшись на родину, я увидел, я понял, как мы смешны, мелки и ничтожны перед той громадной силой, которая поднялась против нас.
— Что же это за сила? Не пойму я сегодня вас, Алексей Ильич. Не пойму. И не узнаю, — сказала со вздохом Кармацкая.
— Народ — вот эта грозная сила, сударыня. Лука Бобров этого не понимает. И никогда не поймет. А вам, с вашей тонкой душевной организацией, с вашим умом и чуткостью, следовало бы держаться подальше от этого авантюриста. В нем что-то есть от Гришки Распутина. Даже во внешнем облике. Не говорю уже о его характере — авантюрист, проходимец, палач! — с ожесточением сказал Татарников.
— Не в себе вы сегодня, — проговорила с кротким вздохом сожаления хозяйка дома.
— Это определенно, — охотно согласился Татарников.
— Вижу, если отказываетесь даже выпить со мной рюмку вина.
— Увольте, голубушка. Сегодня — пас. Не могу.
«Худо дело — табак! Должно быть, зачуял недоброе, выродок, оттого и не пьет», — подумал Лука Лукич, глядя сквозь замочную скважину на стоявшую на столе бутылку портвейна и два хрустальных фужера, до краев наполненных золотисто-лимонным вином. Лука Лукич знал, что бокал вина, стоявший ближе к Татарникову, по договоренности с любезной хозяйкой этого дома был отравлен мышьяком, дозой, вполне достаточной, чтобы разделаться с опасным есаулом без особой возни и шума…
Но Татарников упорно отказывался пригубить роковой для него бокал, и было уже ясно, что он не выпьет его. А это разрушало все планы и замыслы Луки Лукича.
Нет, к сожалению, номер явно не удавался! А послушав сегодняшние речи Татарникова, Лука Лукич еще более укрепился в своем решении поскорее, любыми средствами избавиться от этого человека. И Лука Лукич твердо знал одно: выпустить в эту ночь из своих рук Татарникова было немыслимо, невозможно!
Между тем Татарников сказал, настороженно прислушиваясь к чему-то:
— Нет, судьба покойного инженера Стрельникова никак не улыбается мне, мадам!
— Совершенно ничего не пойму. При чем тут опять Стрельников?! — досадливо спросила Кармацкая.
— Чего же тут непонятного! У меня нет охоты умирать от руки Луки Боброва.
— Странные речи, Алексей Ильич! И что за связь: Стрельников и Бобров!
— Прямая, сударыня!
— А именно?
— Да вы что, в самом деле верите в самоубийство инженера?
— Это доказано судебной экспертизой.
— Ах, эти мне районные Шерлок Холмсы! — сказал с кривой усмешкой Татарников.
— Вы подозреваете Боброва в убийстве? — спросила, метнув взгляд на двери гостиной, Кармацкая.
— Если бы только одни подозрения…
— Ну, милый, вы, кажется, заговариваетесь!
— Впрочем, оставим это. Курите, — сказал Татарников, раскрыв перед хозяйкой мельхиоровый портсигар, туго набитый папиросами.
Кармацкая взяла папиросу. И Татарников заметил, что пальцы ее при этом дрожали. Прикурив от спички, услужливо поднесенной Татарниковым, хозяйка быстро поднялась с оттоманки.
— Я пойду спрошу самовар, — сказала она и вышла в двери, ведущие в кухню.
Оставшись один, Татарников снова настороженно прислушивался к чему-то. Странно, но его не покидало все это время ощущение присутствия где-то рядом постороннего человека, тайно следившего за каждым его движением. Внешне как будто ничто не говорило об этом. В доме стояла мертвая тишина. Только шумел по-осеннему частый мелкий дождь за окошками да угрюмо гудели на ночном ненастном ветру старые тополя и березы. в саду. Но всем своим существом, каждым, казалось, нервом и мускулом Татарников все же чувствовал присутствие этого постороннего человека в доме, и потому напряженная настороженность не только не шла теперь на убыль, а наоборот, все больше и больше обострялась с каждой новой минутой.
«Зачем понесло меня к ней?» — подумал Татарников про Кармацкую. Он и в самом деле не понимал сейчас, зачем очутился тут в эту непогожую, темную ночь, в тишине точно вымершего дома. Татарников, придвинув к себе наполненный до краев портвейном бокал, долго крутил его за хрупкую высокую ножку, пристально вглядываясь узкими татарскими глазами в искрящееся при мерцании свечей золотистое вино. Потом он торопливо отодвинул его от себя, пролив несколько капель лимонной жидкости на белую полотняную скатерть.
Кармацкая, неслышно вошедшая в комнату, где притаился Лука Лукич, молча увлекла его в кухню и там закрылась на крючок.
— Не пьет — вот беда!
— Это я вижу. Худо угощаешь, стало быть…
— Старалась. Не выходит. Похоже, заподозрил что-то. И вообще мне все это надоело…
— Ну, ну у меня! Не хватало ишо, чтобы ты распустила вместе с ним нюни… Как хошь, а выпускать его отсюдова нельзя.
— Это понятно и мне. Только что же теперь придумать?
— Подумай. Ты — баба!
— Я свое придумала — не получилось. За тобой очередь….
— Топор есть под рукой? — вдруг спросил Лука Лукич шепотом.
— Что ты, что ты, Лука Лукич! Топором?! У меня в доме?! — воскликнула, отпрянув от Луки Лукича побледневшая Лариса.
— Не шуми. Не закусывай удила. Я пушку дома забыл. А потом, без пальбы сподручней…
— Нет. Нет. Этого я не могу. У меня — нервы. Я С ума потом тут в доме одна сойду… — шептала в смятении хозяйка, клятвенно скрестив на груди узкие руки.
— Не сойдешь. Одну тебя не оставлю… Вместе в Туркестан убежим. А там — в Персию подадимся… Мешкать некогда. Говори, где топор? — коротко потребовал Лука Лукич.
Тогда она, стремительно бросившись к Луке Лукичу, обвила его багровую бычью шею гибкими руками и, прижавшись к нему, взволнованно зашептала:
— Нет, Нет. Нет. Что угодно, только не это… Я придумаю. Я сама. Слышишь?!
Но Лука Лукич, рывком разомкнув окольцевавшие его шею трепетные женские руки, отбросил хозяйку прочь и тут же оторопел от приглушенного окрика за окошком:
— Счастливо оставаться, господа террористы! До скорого свидания. Там — записка!
То был голос Татарникова. И пока Лука Лукич сообразил выскочить из кухни на улицу, было уже поздно. Стоя на крылечке под ночным дождем, Бобров услышал удалявшийся за оградой дробный топот некованых конских копыт.
Лариса, метнувшись в столовую, нашла на столе за-> писку. На вырванном из блокнота клочке бумаги, прикрывавшем фужер с портвейном, предназначавшимся Татарникову, было напитано несколько строк косым, нервным почерком. Близоруко прищурив зеленоватые глаза, Лариса прочитала:
«Я выхожу из игры. Навсегда. Но показания по делу Стрельникова оставлю. Луку Боброва ознакомят с ними в ГПУ, и в ближайшее время! Татарников».
Дважды перечитав записку, Кармацкая решила утаить ее от Луки Лукича и растерянно заметалась по комнате, не зная, куда бы ее спрятать.
Но в это время в столовую вошел Лука Лукич и сказал, опускаясь на оттоманку:
— Ну что ты кидаешься из угла в угол, как рысь в клетке? Присядь-ка вот рядом. Это полагается у русских людей перед дальним путем-дорогой…
— А что? Какая опять дорога? — спросила настигнутая врасплох Лариса, позабыв о зажатой в кулаке записке.
— Дорога неблизкая, неисповедимая… — сказал Лука Лукич и тут же спросил: —Чем он там нагрозил, в этой писульке?
Лариса протянула смятый клочок бумаги. Лука Лукич, повертев записку, сказал, возвращая ее Ларисе:
— Не при мне писано — не разберу. Читай вслух, тебе его рука знакомее…
Несколько поколебавшись, Лариса прочла с запинками, торопливо глотая слова.
— Понятно. Вяжи узлы. Да лишнего не набирай. Через час-полтора пароконную бричку за тобой пришлю с надежным человеком.
— Это что же — бежать, что ли? — спросила чуть слышно, опускаясь на венский стул, Кармацкая.
— Нет, сиди, дожидайся гепеушников сложа руки, — насмешливо проговорил Лука Лукич, поднимаясь с оттоманки и торопливо застегивая кожаную куртку на все пуговицы.
— И куда же?
— Куда глаза глядят…
— Все же?
— У кучера спросишь дорогой. Мимо не провезет. Куда надо доставит.
— А ты?
— Обо мне не горюй. Увидимся.
— Где же?
— В надежном месте.
— Ничего не пойму. Шутишь ты, что ли?
— С гепеушниками шутки плохие…
— А если я никуда не поеду? — полувопросительно, полуутвердительно сказала Лариса.
— Поедешь. Не с моим послом в бричке, так в черном вороне. Я вчера у одного аульного тайноведа на бобах ворожил. Тебе две дороги выпали. Одна беглая — на край света. Другая казенная — до острога. Выбирай! — сказал Лука Лукич и тотчас же вышел, не захлопнув вслед за собой распахнутой настежь двери.
Лариса долго еще сидела на стуле с тревожно приподнятой головой, прислушиваясь к пропадающему вдали топоту конских копыт — знакомой иноходи бобровского жеребца. Потом, вскочив как ужаленная, она раскрыла громоздкий, окованный медью старинный сундук и, с лихорадочной поспешностью роясь в нем, принялась выбрасывать из него прямо на пол груды белья и платья. Затем отобранное добро так же лихорадочно, рывками стала вязат