Выскочив следом за гостем, Нашатырь не нашел его ни на дворе, ни на улице.
Светало.
Мерцая неяркими звездами, кренилось над хутором очистившееся от облаков небо. Настороженная, почти физически ощутимая тишина сковывала пустынные улицы. Только где-то далеко-далеко в степи неистово ржали и яростно били землю копытами кони, должно быть почуявшие близость зверя.
И Нашатырь, прислушиваясь к тревожному ржанию и гулу конских копыт, долго стоял на перекрестке, рассеянно озираясь по сторонам, слоено не знал, куда ему надо было повернуть в эту минуту.
14
В полдень состоялось молебствие.
В открытой степи, за хутором, на высоком увале был разбит пропыленный, прополосканный степными ливнями и ветрами шатер походной церкви.
Палило.
Матовое от перекала солнце стояло почти над головой. По черным, как вороново крыло, парам, по скотопрогонным трактам, по выбитым конскими копытами выгонным выпасам, кружась в мятежной зловещей пляске, бесновались смерчи. Хищные степные птицы безмолвно кружились над толпой молящихся., и ветхие крылья хоругвей вяло трепетали на горячем ветру, пропитанном дымом далеких пожаров.
Вместе с бродячим причтом служил молебен и хуторской поп Аркадий. Несмотря на русую окладистую бороду, выглядел поп молодо. И по всей его осанке, в повадках, в выправке было что-то гусарское, удалое. Поговаривали, что он был в прошлом хорунжим в отряде атамана Анненкова, отпетым рубакой и лихим эскадронным запевалой, и все это было похоже на правду, Кадилом работал Аркадий, например, так лихо и беспечно, будто в руках у него был клинок, которым привык он поигрывать, кокетничая перед станичными зеваками и барышнями на полковом плацу. Большую, оправленную в фольговую ризу новоявленную икону богоматери держал на руках Елизар Дыбин — рослый, гвардейского склада мужик с насмешливыми глазами, старожил из хутора Арлагуля. Вытянувшись во весь немалый рост, он стоял, как столб, впереди толпы молящихся, и большие босые ноги его — пятки вместе, носки врозь — жгло разогретой полуденным жаром землей, как жжет под раскаленной печки. Но Елизар Дыбин с достойным терпением верующего христианина переносил эту пытку без внешних признаков раздражения.
От тяжелой, вправленной в шестиугольную темно-оливковую раму иконы, полуприкрытой расшитым гарусом холщовым полотенцем, тянуло сладковатым запахом столярного клея. И Елизар Дыбин, ощущая этот земной душок, исходивший от нерукотворного образа богоматери, испытывал некоторое смущение. А смущаясь, он мысленно просил бога простить ему, трижды грешному перед ним мужику, все его порочные сомнения в чудесном явлении этого образа какому-то, говорят, тотчас же прозревшему слепцу у ворот Абалакского женского монастыря в Зауралье…
Позади Елизара Дыбина, среди калек и юродивых, стояла на коленях немолодая женщина в ситцевой застиранной кофте, в дешевеньком выцветшем платке с бирюзовыми крапинками, прикрывавшем ее жгуче-черные волосы, тронутые на висках сединой. Это была соседка Елизара Дыбина, Ульйна Кичигина, мать шестерых детей, старшая из которых, восемнадцатилетняя Катюша, была у нее на выданье. Муж Ульяны Кичигиной, Архип Кичигин, переселившийся в конце прошлого века из Средней России в Приишимские степи, всю жизнь был батраком, а в конце прошлого года, после трехдневной забастовки поденщиков на бобровских табачных плантациях, в которой он играл, говорят, роль главаря и зачинщика, был найден убитым по соседству с табачными плантациями Луки Боброва.
Ульяна Кичигина молилась строго и истово. Высоко занося над слегка запрокинутой головой сухую, в лиловых прожилинах, руку, с полусмеженными веками, походила она на библейскую женщину, распростертую у подножия креста на Голгофе, — столько земного страдания и скорби, покорности року и невыразимого отчаяния было написано на ее суровом лице, так напряженно было все ее не по возрасту гибкое, упругое тело…
Впереди матери стояли на коленях в шеренгу пятеро ее сыновей — один другого меньше. А поодаль от ребятишек — старшая дочь Ульяны Катюша, хрупкая, похожая на подростка девушка с большими серыми глазами.
Правофланговым в строе кичигинских ребятишек был восьмилетний Тарас, веснушчатый мальчик со светлыми, как обработанный лен, волосами, с такими же, как у старшей сестры, большими серыми и изумленно смотревшими на мир глазами, с тяжелой пустой сумой из холста на боку, с помятой жестяной в ржавчине кружкой на ременном пояске. Это был один из тех подростков, которые бродили в ту пору по станицам и хуторам в поисках подаяния и кормились не только сами, но припасали про черный день лишний черствый кусок для своих младших сестер и братьев.
Тарас, подражая матери, старался держать себя во время молебствия, столь же строго и чинно. Усердно крестясь, он еще усерднее и поспешнее отвешивал земные поклоны. Но выходило все это у него как-то беспечно, легко, почти весело. И было похоже, что мальчик не молился, а лишь забавлялся новой, увлекшей его игрой. Однако, жарко крестясь и кланяясь, Тарас ни о чем не просил бога, не твердил на этот раз никаких молитв, которых знал он не мало, а только поглядывал временами на попа Аркадия, бойко размахивавшего кадилом, да на высокую, полную, красивую женщину, стоявшую поодаль от Елизара Дыбина, впереди толпы, перед шатром походной церкви.
Эта высокая, дородная женщина была вдовой бывшего земского врача Аристарха Кармацкого. Обзаведясь лет двадцать тому назад небольшим собственным имением, купленным у разорившегося отставного полковника, Аристарх Кармацкий, поселившись в своей усадьбе, расположенной верстах в десяти от хутора Белоградовского, занялся медицинской практикой. Целыми днями разъезжал он в дорогом-фаэтоне, запряженном парой гнедых полукровок, по хуторам и аулам, пользуя больных лекарствами из походной аптечки, а главное — скупая у кочевников за фальшивую монету кожу, конский волос и шерсть. За активное участие в организации контрреволюционного заговора в Пресноредутском мужском монастыре Аристарх Кармацкий был расстрелян станичным ревкомом в тысяча девятьсот двадцать первом году. Вдова бывшего земского доктора — монархиста и фальшивомонетчика — Лариса Аркадьевна Кармацкая так и осталась в скромном, уединенном имении, продолжая, как и ее муж, заниматься врачебной практикой, хотя и не имела никакого медицинского образования. Обладая не только приметной, бросавшейся в глаза красотой, но и обаянием, Лариса Аркадьевна при ее бесспорном уме и чисто женской хитрости пользовалась большой популярностью далеко за пределами района как полуврач-полузнахарка и в любом трудном для нее положении всегда умело находила должную защиту и покровительство влиятельных, людей. Так было и в первые годы революции, так было и теперь — в канун тридцатых годов, когда не легко уже стало Кармацкой сохранять относительно независимое положение, оставаясь полновластной хозяйкой небольшой усадьбы, затерянной в глухих казахстанских степях.
Лариса Аркадьевна умела ладить не только с деревенскими мужиками и бабами, но и с районным начальством. Превратив свой дом в некое подобие благотворительной полубольницы, полуамбулатории, она принимала, у себя хворых крестьян и крестьянок, охотно наделяла их то порошками, то травами, а то и просто водичкой, сдобренной скипидаром или анисовыми каплями. А благодарные мужики и бабы снабжали свою добродетельницу кто чем мог. Одни — крынкой топленого молока, другие — колобком сливочного масла, третьи — десятком яичек, четвертые — пудовкой муки.
Когда в районе стали поговаривать о конфискации дома Кармацкой, изворотливая хозяйка, без особого труда добившись от хуторских и отрубных обществ одобри тельных приговоров, отвела от себя эту беду.
…Вместе с людьми томился на солнцепеке весь домашний скот, согнанный для водосвятия на увал с двух соседних хуторов — Белоградовского и Арлагуля. Гурты скота толпились чуть поодаль от толпы молящихся хуторян. Коровы по одну сторону, лошади — по другую. Несмотря на немилосердный зной, на тучи гнуса, скот в начале молебствия вел себя довольно терпеливо и смирно. но во время чтения акафиста случилось неладное. Тут, как на беду, дернуло кого-то из хуторян выпустить из двора на волю, совсем не ко времени, двух верблюдов, задержанных накануне у казахов соседнего аула за потраву общественного травостоя. Величественные и медлительные, невозмутимо шли они зыбкой походкой от хутора прямо к молебствию. Привиде двугорбых степных старожилов полудикие, почти не знавшие узды лошади забесновались в косяке, и через минуту паническим смятением был охвачен уже весь табун.
Завидев невесть откуда взявшуюся собаку, — это была рыжая сука попа Аркадия, — тяжело заворочал кровавым зрачком, пустил слюну и волчком завертелся на месте, роя землю ногами, пепельный с белым нагрудником бык Бисмарк. Навстречу Бисмарку ринулся с опущенными долу рогами грозный его соперник и вечный непримиримый враг — другой бык, по прозвищу Силыч. И через минуту быки, напружинив чудовищно толстые шеи, сцепились рогами в смертельной схватке.
А между тем насмерть перепуганную, суку попа Аркадия окружили коровы, и, как всегда в таких случаях, мгновенно осатанев при виде собаки, они с глухим ревом бросились на нее.
Через минуту степь ходуном заходила под ударами коровьих и конских копыт, и весь табун был охвачен слепой яростью битвы. От пыли, поднявшейся над взбесновавшимся стадом коров, над степью повисла траурно-черная туча.
Люди с детьми и иконами на руках бросились врассыпную. Запутавшись в пышном праздничном облачении, упал перед полевым брезентовым аналоем поп Аркадий, и пылающие угли из его кадила рассыпались по траве. Толпа молящихся в панике бросилась на хутор. Впереди всех, развив небывалую прыть, летела похожая на черную птицу монахиня. За ней с погасшим свечным огарком в руках сыпал иноходью, распустив косые полы старомодного бешмета, церковный староста Антип Карманов.
Елизар Дыбин, стоявший с новоявленной иконой в руках вблизи походного алтаря, долго любовался боем быков. Глухо рычаги храпя, быки с каждой минутой зверели все больше и больше. Оглашая степь чудовищным ревом, они отпрянув друг от друга, останавливались как вкопанные, а затем снова бросались друг на друга, сшибаясь лбами. Огненно-рыжий Силыч, туго упираясь ногами в землю, долго сдерживал напор Бисмарка. Но потом, отпрянув назад, Силыч слегка присел на задние ноги, выпрямился, злобно хлестнул себя по спине упругим хвостом и, глухо взревев, бросился на Бисмарк