вели. Хуже того, он и по сей день на миру своими заслугами с пьяных глаз хвалится. Пономаря, правда, в прошлые перевыборы голоса лишили. Да разве ему это впрок? Он, безголосый-то, еще злей стал. Против хлебозаготовок бунтует. Государственных займов не признает. В колокола на праздник звонит — хуторян вместе с попом Аркадием дурачит. А с Дыбиным у них дружба калмыцким узлом завязана. Там — рука руку моет. Там — водой не разольешь.
Помолчав, пожевав губами, Карманов вполголоса спросил Шмурыгина:
— Труп в степи у нас недавно подняли — слышали?
— Был такой слух. Темное, говорят, это дело.
— Хе-хе. Темное! — загадочно подмигнув председателю сельсовета, сказал Карманов. — Не так темное дело, как чистая работа. Жалко только, что наши райвласти этим дельцем не занялись, убиенным не поинтересовались. А зря. Перед прямыми уликами кровь убиенного в убийцах заговорила бы! Вот, к примеру, спросить бы того же пономаря или попытать Елизара Дыбина: чисты ли, дескать, ваши руки? На какие-то вы дивиденды, с каких радостей всю весну пировали? С каких это пор спаяла вас круговая порука? Эх, да что там говорить — малому дитю понятно, ежели райвластям невдомек, кто пожился на убиенном. Теперь, ясное дело, прах поздно трясти, сызнова за следствие приниматься. Это ж я просто так — к слову… Нет, дорогой наш товарищ рай-уполномоченный, теперь толстопузых кулаков только на картинках рисуют. А в живности они — другие. Более поджаристые, — сказал Карманов с усмешкой.
— И тут вам не возражу. Правильно, в жизни кулак мало похож на плакатного, — охотно согласился со своим собеседником заврайзо.
Это факт, что не похож на свои патреты. Нынешний кулак куда поумнее и похитрее живописного. Так вот и Нашатырь с дружком Дыбиным. Ай, да и тонкие же это политиканы! А вот некоторые члены районной партии веру в таких людей имеют. Черт знает какие про ходимцы в наших степях появляются — ум за разум заходит, — сказал Карманов, явно намекая при этом на директора зерносовхоза Азарова.
Слушая Антипа Карманова, Шмурыгин, втайне дивясь его недюжинному уму и проницательности, подумал: «А ведь это умнейший мужик! И тонкое классовое чутье налицо. Вот каких выдвиженцев на низовую власть направлять надо. Насквозь человека видит. Это не беда, что он из середняков. Не беда, что в нем еще жив тух мелкособственнических противоречий. Он порой способен поносить советскую власть за лишний налоговый рубль, который ей платит. Но, рассуждая диалектически он — союзник власти, крепкая наша опора!»
— А то как же вы думали?! — точно угадав его мысли, сказал Карманов. — Нынешний кулак, как Иван-дурак в сказке, умней всех под конец получается. Нет, прежнему кулаку теперь не орудовать. Неспособно ему в наше время богатством кичиться — в один момент твердым заданием память вышибут. Хе-хе. Потому-то они в лохмотья и рядятся. Бочком к социализму идут.
— Правильно, правильно, Антип Федорыч, — горячо подхватил Шмурыгин.
— Это вон один Лука Бобров у нас бесится! — продолжал оживленно Карманов. — Тому ништо нипочем. Ни властей не признает. Ни законы ему не писаны. Варнак варнаком и грудь нараспашку!., Не поймешь таких людей сразу. Все хозяйство под ним, как любимый его гнедой рысак, вьюном, иноходью ходит. Вот это кулак! А тут вот и в горьком хмелю похвалиться нечем, — обидчиво тряхнув залатанным подолом нечистой миткалевой рубахи, сказал Карманов… — Правда, я на судьбу пока не обижаюсь. Примерную жизнь веду. В кулаки, попасть не боюсь. Да и чего мне бояться? Четырех коров? Высоких удоев? Али культурной пашни на пятнадцати десятинах? Нет уж, покорно вас благодарствую. Я за эту самую культурную пашню похвалу из Омской академии имею. Мне в прошлый год сам профессор Бусыгин из города Омска благодарственную телеграмму отбил.
— Позвольте, — прервал собеседника Шмурыгин и, откинувшись на спинку венского стула, заговорил поучающе: — Вот вы типичный середняк. Человек, вижу, на хуторе начитанный и бывалый. Все это так. Все это ясно. Так почему бы вам не возглавить всю эту бесформенную и малокультурную массу односельцев? Почему бы вам, пожилому хлеборобу-культурнику, не занять на хуторе крайне ответственный, но и весьма благородный пост?
— Это… как же? — растерянно спросил Карманов.
— Ну, очень просто… При наличии вашего хрзяйст-венного опыта вы бы смогли оказать немалую услугу партии и советской власти. Почему бы вам не развернуть культурное поле до более широких масштабов? Я понимаю, одному такая задача несподручна. Но ведь вам же известно, что партия берет сейчас курс…
— Ах, понимаю! — перебив Шмурыгина, оживленно заговорил Карманов. — Это вы о колхозах? Хорошее дело задумано. Не возражаю. От души благодарствую за такое предложение… Вот это — разговор. Это — я понимаю. А то был у нас один уполномоченный по хлебозаготовкам — Джунусов, киргиз, извиняюсь. Смотреть не на кого. Бывший пастух. Я его с малолетства знавал, А теперь — грехи на него! — в заместители председателя рика вышел. Так этот Джунусов все квитки мне на твердое задание выписывал. Вот подлец! Кулака нашел во мне, всем известном культурнике! Ну, я не растерялся. Шарахнул на него прошение в округ — жарко же ему было после. Его чуть, говорят, за тому подобные квитки из партии не уволили…
— Ну еще бы! Это же первый у нас в районе левак и перегибщик. А за такое левацкое отношение к середняку партия нашего брата по головке не гладит, — сказал Шмурыгин.
— Да что там квитки! Разрешите выступить дальше… Тут с ним биография вышла почище. Он ведь тоже про колхоз заикался. Правда, не на нашем хуторе. Собрал одну голь перекатную и ну митинговать с ними, Я в ту пору тоже там очутился. Смотрю на народ — у них ни одеться, ни подпоясаться. Собрались — один к одному — лодыри с подкулачниками, а то и со скрытыми врагами. Ну, тары-бары — слушать нечего. Плюнул я на эту обедню — и ходу. А за мной половина собрания — вон.
— Здорово! — оживленно сказал Шмурыгин. — Да, я припоминаю этот скандальный случай. Припоминаю это грубейшее извращение партийных директив. Но ведь я не Джунусов. Я говорю с вами с полной ответственностью. У меня левацких установок в данном случае нет. Я не намерен закрывать перед середняком ворота в коллективное хозяйство. Поэтому позволю себе поставить перед вами вопрос напрямую. Устраивает ли вас мое предложение? Готовы ли вы передать свой хозяйственный опыт культурника колхозу?
Вместо ответа Антип развязно протянул руку к раскрытому Шмурыгиным портсигару. Бережно взяв папиросу, он не спеша раскурил ее от собственной спички и, затмив лицо веерком папиросного дыма, сказал:
— Я советской власти пока ничем не прогневал. Ничем перед ней не согрешил. А насчет колхоза сам немало дум передумал. Вертишься днем, как береста на огне, в единоличном хозяйстве, а ночью тоже — ни сна тебе, ни покоя. Разумом я в новую жизнь давно уверовал, а душа — скажу прямо — этой жизни побаивалась. Словом, не жил я последний год, а день и ночь колебался. Да ведь так положено каждому середняку. Какой же из меня середняк, если я колебаться не стану?
— Что верно, то верно. Спасибо за откровенность, — сказал Шмурыгин, пожимая Карманову руку. — Спасибо за вашу готовность взять на себя ведущею роль в деле социалистического переустройства данного хутора.
— Не стоит благодарности… — пробормотал с деланным смущением Карманов.
— Стало быть, можно надеяться, что в случае переселения хутор ваш объединится на новом месте в колхоз?
— Это — как пить дать. Моментально объединимся. Будьте уверены. Я своему слову хозяин. Перед советской властью душой кривить не привык.
— В таком случае позвольте мне от имени районного комитета партии пожелать вам, как одному из организаторов будущего колхоза, стопроцентных успехов в сквозной коллективизации данного хутора. Это — во-первых, — сказал Шмурыгин, уже стоя за столом в такой позе, в какой он привык стоять, проводя собрания. — Во-вторых, предлагаю вам, не мешкая, обобществить весь крупный и мелкий рогатый скот, всю птицу и прочую живность. В-третьих, было бы совсем хорошо, если бы вы представили нам в райзо в недельный срок протокол первого собрания вновь организованного колхоза со списком колхозников, а также список тайных и явных кулаков, дабы лишить их возможности проникновения в социалистический сектор… В случае успеха гарантирую вам от имени руководящих организаций райцентра всемерную помощь как морального, так и материального порядка. Ясно?
— Вполне, дорогой товарищ уполномоченный районной партией. Покорно благодарствуем за доверие. За колхоз мы и в огонь и в воду. Так и всей районной партии во главе с товарищем Чукреевым передайте — послужим верой и правдой, — забормотал с притворным волнением Карманов, неспокойно переступая с ноги на ногу.
— Отлично. Будет передано, — сказал на прощание Шмурыгин, крепко пожимая руку Антипу Карманову.
Когда Шмурыгин сидел уже в седле, Корней Селезнев спросил его, угодливо улыбаясь:
— Я извиняюсь, а как мы колхоз назовем?
— Я думаю — «Легкий труд», — поспешно подсказал Карманов.
— А может быть, «Веселая жизнь»? — предложил Шмурыгин.
— И это не худо. Знаменитое название. Вполне к нам подходит, — одобрил Антип Карманов.
— Не возражаю. Не возражаю, — утвердительно кивнув, сказал Шмурыгин и тронул застоявшуюся, немудреную на вид, но шуструю, похожую на конька-горбунка лошадку.
22
За две недели работы в зерносовхозе Увар Канахин заметно похудел, еще больше оброс, осунулся. Поднимался он с первыми петухами. И до глубокой полуночи метался как угорелый по бесконечным заседаниям, совещаниям, летучкам, собраниям. И везде выступал в прениях, давал справки, вносил внеочередные предложения и бесчисленные поправки к многословным решениям и бесконечно длинным резолюциям. А по ночам, утратив сон и трогательную нежность к Дашке, которая готовилась стать трактористкой, он переписывал протоколы, циркуляры, сводки или готовил проекты очередных решений.
В карманах потрепанной, давно утратившей боевой облик походной кавалерийской шинели, с которой не расставался он даже в полуденную жару, в перетянутом бечевкой брезентовом портфелишке и даже за голенищами стоптанных опойковых сапог — везде и всюду торчали у него бумаги. Слово «заседание» действовало на Увара, как набат во время пожара или наводнения. Нередко вконец измотанный, охрипший от запальчивых речей, взъерошенный и потный, брел он в сумерках, едва переставляя ноги, к новой квартире в центральной усадьбе зерносовхоза и вдруг, вспомнив о новом со