ца, о бесследно сгинувшей Фешке, о тяжелых пшеничных косах Линки. Но все эти думы, беспорядочно кружась, так же мгновенно исчезали, как и возникали в его сознании. Да, он устал. Ему очень хотелось спать. Но вот он увидел, как вдали вспыхнуло и затрепетало в ночи крылатое пламя лампы: это зажегся огонь в школе. «Ах, да, Линка меня ждет. Ведь мы договорились, что я зайду к ней, чтобы вместе пойти на собрание в ауле», — вспомнил Роман и, очнувшись от забытья, быстро поднялся и направился к школе.
4
Ветхий верх пастушьей юрты был усыпан алмазами. То горели в высоком ночном небе яркие звезды, просвечивающие сквозь дырявый войлок юрты. Пахло овчинами, кизяком и куртом — сухим творогом.
Аульная беднота — пастухи и безлошадные джетаки — сидели вокруг слабо тлевшего очага, поджав ноги. Их смуглые, неярко озаренные отблесками костра скуластые лица казались в полусумраке бронзовыми. Тут были аксакалы — белобородые старцы и пожилые джигиты степи, безусые юноши и шустрые, подвижные подростки-подпаски. Люди сидели вокруг очага неподвижно и молча. Запрокинув головы, они смотрели на алмазную россыпь звезд, на бойкую, как глаз молодого беркутенка, луну, поднявшуюся над верхним отверстием куполообразной юрты.
В почетном углу этого невзрачного пастушьего жилища, над грудами стареньких сундуков, прикрытых всяческой рухлядью, к деревянному остову юрты прикреплен был портрет Ленина, вправленный в самодельную, выкрашенную охрой раму.
Подпасок Ералла, не спуская сияющих глаз, пристально смотрел в чуть прищуренные, пытливые глаза Ильича, и казалось, что Ленин отвечал ему отечески-доброй улыбкой…
Линка, сидевшая в кругу пастухов и подпасков рядом с Романом, тоже не сводила позолотевших от костра глаз с ленинского портрета, и ей тоже казалось, что Ильич тепло, одобрительно улыбался в эту минуту каждому, кто смотрел на него.
— Пастухи! Сегодня за дальним курганом видел я всадника в лисьем малахае, — сказал Аблай после длительного молчания.
И все сидящие вокруг очага пастухи и подпаски повернулись к рассказчику, заинтересованные его хабаром — степной вестью.
— Я видел сегодня всадника в лисьем малахае, и я слышал, что говорил он жителям аула Джаман-Туз, — продолжал Аблай спокойно-сдержанным тоном. — Он говорил им о том, что всемогущие баи-аксакалы увели из колхоза весь рогатый скот и всех лошадей и джетакипа стух и и подпаски из аула Аксу — это мы с вами — сидят в худой юрте у потухшего очага и не знают теперь, как им быть и что им делать: у них нет ни хлеба, ни мяса, ни курта. Они — в страхе. Они сидят у холодного очага и молчат.
— Это неправда. Это он врет все про нас, шайтан, чертов сын, всадник! — крикнул сорвавшимся на высокой ноте голосом подпасок Ералла.
— Неправда! Неправда! Мы знаем, что делать! — горячо подхватил молодой джигит Бектурган.
— Это верно, джигиты. Мы знаем, что делать нам! — прозвучал решительный голос самого старого и самого почетного из пастухов — аксакала Кончи.
При словах старого Койчи в очаге вдруг само собой вспыхнуло яркое пламя. Яростно забушевав, оно затмило алмазную россыпь звезд над раскрытым куполом юрты. И, подобно мятежному огню, вдруг так же внезапно и яростно забушевали в юрте гневные возгласы словно очнувшихся от тяжкого забытья пастухов и подпасков:
— Да, мы знаем, что нам делать!
— Мы не пойдем к Наурбеку. Пусть он сам гонит завтра табуны на пастбище!
— Пусть сам попробует пасти свой скот!
— Пусть сам стережет по ночам от волков косяки своих кобылиц!
— Правильно! — кричали люди, и лохмотья их бешметов отсвечивали в ярком пламени костра.
Аблай стоял, озаренный костром, прямой и строгий. Он стоял с широко распростертыми руками, похожий на большую птицу, готовую к взлету.
Пастухи и подпаски огласили юрту криками, полными гнева:
— Не пойдем пастухами к Наурбеку!
— Без него проживем!
— Мы сами хозяева нашей судьбы!
— Правильно, дорогие товарищи! Правильно! — кричали вместе с пастухами и подпасками Роман Каргополов и Линка.
— Молодцы! Молодцы! Боже мой, как это все здорово! — г- поддавшись всеобщему возбуждению, твердила Линка, тормоша Романа за рукав гимнастерки.
— Жолдастар! Товарищи! — пытаясь перекричать пастухов и подпасков, призывал, к. порядку Аблай. — Жолдастар! Товарищи! — крикнул Аблай с такой силой, что в ушах у него зазвенело.
В юрте воцарилась тишина. Пастухи и подпаски, повинуясь требовательному окрику Аблая, покорно опустились на рваные кошмы. Аблай приблизился к очагу. Пламя костра вновь начало медленно угасать, и в дымоходе снова заблестела юркая луна.
Подпасок Ералла сел рядом со старым Койчей и, не разжимая своих литых, как свинчатка, до боли сжатых маленьких кулачишек, смотрел сверкающими глазами в лицо Аблая, жадно прислушиваясь к каждому его слову. Когда Аблай умолк, Ералла убежденно и горячо заявил под всеобщий одобрительный гул:
— Только с русскими пастухами нам будет хорошо. Только в артели с русскими — не с Наурбеком!
Тогда вновь поднялся на ноги медлительный белобородый Койча, и все почтительно смолкли. Внимательно оглядев присутствующих, старик спокойно сказал:
— Да, только вместе с русскими бедняками нам будет хорошо. Вместе — мы будем большая сила. И Наурбеку нас тогда не сломить!
И пастухи и подпаски хором подтвердили:
— Друс. Правильно.
— Дорогие товарищи! — с жаром заговорил Роман. — Хорошие речи вы говорите. Вместе мы действительно большая сила. Вместе мы не дадим в обиду и наши права, и наш колхоз. Вместе мы выйдем на пашню. И никто не посмеет тронуть нас.
Секретари этого необычайного собрания, Линка и Бектурган, торопливо писали в две руки протоколы — один на русском, другой на казахском языке — о единодушном решении аульной бедноты.
Тихо было в юрте. Тихо было и за ее войлочными стенами, в степи, над которой занимался рассвет погожего весеннего утра.
5
Семилинейная лампа, выпучив свой воспаленный совиный глаз, задыхалась и часто меркла от духоты и копоти. Треснувшее стекло ее покрывалось бархатными лоскутьями сажи. В школьном классе тесно и душно. Крылатые тени трепетали под низким потолком, падая на острые шапки казахских пастухов и на картузы русской хуторской бедноты.
На столе президиума стояло большое ведро с желтой болотной водой, пахнущей камышом и птицей. Класс был битком набит людьми, а народ все прибывал.
Анисим сидел верхом на рассохшейся пожарной бочке, стоявшей около школьного крыльца, и издевательски кричал приходящим:
— Слыхали?! Киргизия на наших комсомольцах пахать собралась!
— Они напашут. Целину на коровах поднимать начнут! — злорадствуя, в тон Анисиму, выкрикивал Силантий Пикулин.
А в классе, вблизи стола президиума, сидели на полу и на партах аульные батраки, пастухи и подпаски, сидели комсомольцы хутора и бездольные, безлошадные бедняки.
Собрание билось в спорах, в неистовой перебранке, в криках. Никто уже не замечал меркнущей то и дело семилинейной лампы.
— Нет, шабаш. Мы на нашу землю немаканых азиатов не пустим. Факт! — громче всех кричал Филарет Нашатырь.
— Именно. Попробуй пусти — они тут наробят…
— Степному человеку только кумыс лакать да по гостям шататься — это ладно. Степной человек не дурак — землю ворочать! — звучали охрипшие голоса Никулина и Куликовых.
Аблай взволнованно теребил козырек русской фуражки. Ему казалось, что тощая фигура Силантия Никулина поднимается над людьми на огромных ходулях.
На потном лбу Романа слиплись взмокшие волосы. Он то и дело стучал карандашом по жестяной ручке лампы и, стараясь навести порядок, в сотый раз повторял:
— Граждане! О чем спор, товарищи? Ведь силой мы никого в нашу артель не тянем. Дело это полюбовное.
Силантий Никулин взобрался на подоконник и, размахивая длинными, как грабли, руками, кричал что есть мочи бабьим голосом:
— Гражданы хуторяне, боров мой был оставлен для общественного приплода. Это я могу на всем миру заявить. Это ж — как пить дать! Советская власть стоит за культуру! За культурное свиноводство!.. А почему меня кулаком крестят? Почему меня классовым врагом публично именуют?! Какой же я, господи боже мой, кулак? Я есть высшего класса культурник! У меня для этого все справки при себе налицо. Меня от кулацкого класса бог миловал. Я твердых разверсток на хлебозаготовках не исполнял. Пронес бог, стало быть…
— Факт, пронес! Факт. Обыкновенное дело… — поддакнул под запал Нашатырь.
Роман долго слушал вздорные, нелепые выкрики. Наконец, он, не выдержав, ударил со всего размаха кулаком по столу. Консервная банка с чернилами, лихо подпрыгнув, с грохотом повалилась на пол. Семилинейная лампа, озарив весь класс непривычно ярким светом, потухла. Люди притихли.
Расторопная Линка быстро наладила свет. И Роман объявил:
— Слово от имени наших казахских товарищей — от пастухов и подпасков — имеет товарищ Аблай.
— Мое слово такое, — сказал Аблай, поднимая, как школьник, руку. — Есть у нас бай Наурбек. Есть у вас бай Пикулин. Приходил бай Пикулин к баю Наурбеку и говорил ему так: «Пропадем мы с тобой, бай Наурбек. Твои пастухи пошли в колхоз. Мои батраки пошли в колхоз. Бедняк ушел. Середняк с ним ушел. Мы с тобой, бай Наурбек, одни теперь в степи остались…»
— Ийе, ийе! — подтвердил хор казахов.
— Тише. Я дальше буду говорить, — требовательно, почти угрожающе сказал Аблай. — Наш бай Наурбек баранов колхозных воровал, баранов, колхозных кушал. А потом всем говорил: «Пастухи баранов воровали». Ваш бай Пикулин борова резал. Потом говорил: «В колхозе пропал». Правильно?
— Друс! — дружно, в голос откликнулись аульные пастухи.
— Правильно! Правильно! — поддержали Аблая и все хуторские комсомольцы.
— Нет, разрешите, — вновь завопил Силантий Пикулин. — Разрешите мне досказать правду про борова, гражданы хуторяне. Всем известно, что боров был у меня не простой породы. Хряк — я те дам. Не хряк — картинка!.. Разрешите.