— Не дадим!
— Костьми ляжем.
— Катитесь отсюда, пока целы, подобру-поздорову!
— В драку пойдем, кулаки чертовы!..
Климушка, прорвавшись вперед, подлетел к всадникам и в мгновение ока сдернул с седла оторопевшего Силантия Никулина.
— Ага, подлецы! Сеялку у нас отбирать приехали?
Михей Ситохин, прижав к бричке Силантия Никулина, допрашивал его:
— Ты что, кулак чертов, в колхозные массы зашел? Отвечай мне кратко!..
— Все там будем, Михей… — бормотал Силантий Пикулин.
— А контролку платить не хочешь?! А на выселки с хутора не пойдешь? Я тебя спрашиваю?!
Роман попытался угомонить разбушевавшуюся толпу. Но люди плохо его слушались. Они, обступая зажатых в глухое кольцо Иннокентия Окатова и милиционера Левкина, наседали на них.
— Всю жизнь наскрозь на нас, сукины дети, ездили и опять оседлать хочут!
— Нет, крышка — хватит!..
— Нас голыми руками не хватай — обожжешься!
— Мы сами — самостоятельная сила!
— Не давать им, ребята, сеялку!
— Артельная!
Милиционер Левкин вдруг заерзал в седле, расстегнул кобуру, пытаясь обнажить наган. Но Егор Клюшкин, подпрыгнув, ловким ударом выбил из рук побледневшего милиционера оружие и закричал:
— Что-о, стрелять в нас собрались?! Бей их, кулацкое отродье!
Иннокентий Окатов, привстав на стременах, попытался перекричать толпу:
— Вы идете против вышестоящих органов?! Против законных распоряжений власти?! Я вас…
Но, не закончив фразы, Иннокентий поставил жеребца на дыбы и, пришпорив его, прорвал разомкнувшееся кольцо толпы. Мгновенно; как привидение, он исчез в вечернем сумраке. А милиционер Левкин, пронзительно взвизгнув, мигом вылетел из седла и закрутился, как волчок, в ногах набросившихся на него артельщиков.
Роман, увидев, какой неладный оборот принимает дело, лихо работая локтями, прорвался сквозь толпу и, заслонив собой присевшего на корточки, трепетавшего, как осиновый лист, Левкина, властно крикнул:
— Не сметь, товарищи, трогать его! К порядку!
Толпа слегка отступила и выжидающе замерла. На минуту стало так тихо, что послышалось потрескивание сухого хвороста в костре и порывистое дыхание все еще не пришедшего в себя милиционера. Немного помедлив, Серафим Левкин несмело поднялся на ноги, поправил сбившуюся кобуру и, вытянув руки по швам, стал, как в строю, перед Романом. Стояли навытяжку перед колхозниками и Силантий Пикулин, и подслеповатый Анисим.
Наконец Роман глухо проговорил:
— Вот что я доложу вам: сеялки нашей вашему брату не видать как своих ушей. А потому сидайте на рысаков и улепетывайте, пока целы…
Серафим Левкин, нерешительно потоптавшись на месте, бросился к покорно стоявшему в сторонке коню. Второпях Левкин долго не мог попасть ногой в стремя и наконец, кое-как взобравшись на лошадь, сначала шажком, а потом в карьер помчался прочь от озаренного мятежными кострами полевого стана.
Следом за Левкиным поскакали Силантий и Анисим. Колхозники «Интернационала» проводили беглецов торжествующим улюлюканьем и озорным «вистом.
Подпасок Ералла поднял оброненную Иннокентием Окатовым роскошную фуражку с малиновым околышем и, лихо нацепив ее набекрень, спрашивал в сотый раз Кенку:
— Джексы, я — джигит, хороший я парень, Кенка, или нет?
— Джексы. Джексы. Парень на все сто процентов! — уверял его Кенка.
27
Епифан Окатов бродил по хутору как будто чем-то обиженный. Поник он головой, замкнулся, опустил очи долу и выглядел — словно сломленный недугом. Хуторяне при встрече кланялись ему и робко осведомлялись:
— Ну, а как колхоз-то новый, живет-может? Небось заворачивает — колеса трещат!
Епифан скреб пятерней пепельную, давно нечесанную бороду и говорил со слабоватым, глухим смешком, какой бывает нередко у престарелых людей, утративших былые радости в жизни:
— Ах, колхоз? Да ничего, бог с ним. Ничего колхоз. Колхоз в силе…
— Спорится дело, значит? В гору идет?
— В гору — не под гору, гражданы хуторяне. В гору! — глухо бубнил Епифан. — Да и как не спориться делу, скажите на милость? Там тыщи машин — разных садилок, сеялок, веялок. Там же — страшная у людей в руках сила!
— Сила… — поддакивали некоторые мужики.
А Епифан, словно спохватившись, скороговоркой бубнил:
— А ведь я тут совсем ни при чем, гражданы хуторяне. Да. Совсем ни при чем. Я ведь — отрезанный ломоть. Это сынок орудует. Сынок! — повторял он, делая ударение на последнем слове.
Пикулинские снохи, заводя разговор с Епифаном Окатовым об Иннокентии, завистливо говорили:
— Ну и сынок! Это не сынок, а просто клад.
— Клад С золотом…
— Да, да, да, — Подтверждал Епифан. — Молю за его здоровье господа бога. Да, бабы. Послал мне господь чадо…
Все чаще и чаще заглядывал теперь вечерами Епифан Окатов к Линке. Он подолгу засиживался на широкой кухонной лавке, о чем-то сосредоточенно думал.
Линка, сидя напротив него, тоже молчала. Во время окатовских визитов она бралась за рукоделие и, бойко работая длинной металлической иглой, занятая вязаньем сложных узорчатых кружев, изредка искоса поглядывала на старика, словно пытаясь прочесть на его бесстрастном лице сокровенную тайну.
Однажды Линка, подняв на притихшего в углу Епифана Окатова серые, задумчивые глаза, неожиданно спросила его:
— А вам не жалко дома?
Епифан встрепенулся, удивленно огляделся вокруг и как будто внутренне вспыхнул. Но, вспыхнув, тотчас же погас и глухо ответил:
— Нет. Помилуй бог. Ничуть. Нисколько.
Линка не ожидала такого ответа и почему-то несколько оробела от него. Она испытывала такое чувство, Точно ее кто-то зло исподтишка уколол под самое сердце. И странно — вновь ощутила она чувство глухой неприязни к этому человеку. Убежденная в его двойственности, она совсем по-иному, чем прежде, принимала каждое слово Окатова. А Епифан, точно заметив ее подозрительные и недоверчивые взгляды, начал резко меняться у нее на глазах, и, как Линке казалось, с каждым днем становился все циничней, грубей, язвительней.
И вот случилось так, что оба они — Епифан и Линка — прониклись чувством взаимной вражды и взаимного недоверия. Но старик по-прежнему навещал Линку по вечерам, подолгу просиживал молчаливый то в классе, то в Линкиной комнате. Визиты молчаливого старика были неприятны Линке, но она не находила мужества сказать ему об этом. Она знала, что он приходил в собственный дом, ив присутствии его робела, не чувствуя себя под крышей школы полновластной хозяйкой.
В самый разгар сева, когда опустел хутор — все от мала до велика были в поле, на пашне, — пожаловал Епифан Окатов однажды к местному кузнецу Лавре Тырину с литровой бутылкой водки. Кузнец, прозванный хуторянами регентом, — он искусно совмещал кузнечное ремесло с руководством церковным хором, — обрадовался даровому угощению Епифана. Выпив стакан свирепого первача, Лавра Тырин начал шумно клясться Епифану в любви, смутно догадываясь, чего от него хотел старик. В разгар их пирушки в кузницу влетел пыльный, запыхавшийся Михей Ситохин с поломанным рычагом от сеялки и начал умолять кузнеца как можно скорее сварить рычаг.
Лавра Тырин объявил Михею:
— Недосуг. Закрываю кузницу, во имя отца и сына!
— Что ты, бог с тобой, Лавра Никитич, — взмолился Михей Ситохин. — Поимей божеску милость… У нас дело не терпит. Сам понимаешь — страда… Сев в разгаре, а у нас сеялка стала…
— Ну, не единым делом тварь живуча… — пробормотал кузнец, навешивая на двери кузницы пудовый замок.
Напрасно Михей Ситохин гнался потом за кузнецом по улице и просил, молитвенно прижимая к тощей груди обнаженные загорелые руки:
— Лавра Никитич! Да мы тебя век не забудем. Уважь, регент! Богом клянусь, мы тебя после сева как подлеца напоим. Ведро первача поставим. Не наводи на грех, ради бога, наш бедняцкий «Интернационал». Посочувствуй пролетарско-батрацкому нашему классу. Ты ведь и сам от нас недалеко ушел, хоть ты и регент…
Но кузнец был неумолим. Он шел вдоль улицы рядом с Епифаном Окатовым и даже не отвечал на полуслезные просьбы Михея.
Наконец, убедившись в чудовищном вероломстве вчера еще как будто преданного и верного артели кузнеца, Михей Ситохин, отстав от него, злобно погрозил вслед кулаком и сказал:
— Ну ладно, сволочь! Будет и на нашей улице праздник. Придет такое время. Мы тебе все припомним! И тебе, регент, и всем этим, выродкам!
Михей Ситохин отлично понимал, с какой целью явился к кузнецу Епифан Окатов с даровым угощением. Он легко и просто соблазнил жадного на выпивку регента. Ясна была Михею и та роль, какую играл изворотливый и хитрый Епифан на хуторе, выдавая себя за безобидного, смирного старика.
Полдня, до самого вечера, бродили по хутору в обнимку подвыпившие Епифан и Лавра Тырин. Затем к ним примкнули Аристарх Бутяшкин и председатель совета Корней Селезнев. Вчетвером, примостившись на церковной паперти, они долго горланили излюбленные кузнецом церковные песнопения. Корней Селезнев, не знавший ни слова из этих духовных песен, то и дело кричал, разбивая нестройный хор:
— Хватит духовные. Давай заводи, братцы, мирскую. Вот, например, «Ехал с ярманки ухарь-купец»! А?!
Но кузнец грозил кулаком и, выпучив глаза, тянул:
— Иже, херувимы, тайно образующе…
Затемно вновь пожаловал Епифан к Линке. Линка приготовилась уже ложиться спать.
Епифан Окатов, как всегда — не постучавшись, шумно распахнул дверь.
— Мое почтение, сношка!
— Вы что?! — удивленно спросила Линка.
— Здравия желаю, говорю, сноха! — еще развязнее повторил Епифан.
Затем, покачнувшись на неверных ногах, он прошел вперед, опустился на табуретку и, не сводя с Линки наглых глаз, произнес:
— А что ты дивуешься на меня? Да. Я пришел к будущей снохе, в собственные хоромы!..
— Простите, но вы просто пьяны! — проговорила возмущенная Линка.
— Ну нет, брат сударыня. Меня не скоро споишь, — сказал Епифан, продолжая разглядывать Линку остекленевшими глазами.