– Что тут такое?
– Ничего, господин доктор, ничего...
...такая же теплая и душная, как мутный солнечный свет, пробивающийся сквозь складки портьер.
«Привет, сестренка,– смешно наморщив нос, говорит Райдер.– Смотри, что у меня для тебя есть».
Он небрежно опускает руку, не наклоняясь, поднимает что-то с пола. Кукла. Красивая, как сам Райдер,– большая, золотоволосая, круглолицая. Улыбчивая. Райдер держит куклу за волосы, и оба они – Райдер и кукла – улыбаются одинаково. Эти улыбки говорят: «Я люблю тебя, сестренка Диз, иди ко мне».
«Ах!» – говорит Диз. Гэрет осторожно ставит ее на пол, его большие надежные руки исчезают, испаряются, словно радуга в утреннем небе. Диз хочет ухватиться за них, уцепиться, но улыбка куклы манит ее, зовет, требует немедленного внимания. Диз подходит к креслу Райдера, берет куклу из рук брата.
«Нравится?» – спрашивает Райдер.
«Она такая красивая!»
«Мы ее вместе выбирали»,– вставляет Гэрет и подмигивает брату. Тот усмехается в ответ. Тепло. Душно.
«Спасибо вам, мальчики! Вы такие милые!»
«Ты только послушай эту маленькую кокетку!» – хохочет Райдер, молотя сжатым кулаком по подлокотнику кресла. Гэрет тоже смеется, не так громко, но тоже довольно. Они довольны ею. Это так хорошо.
«Ну ладно, Диз,– отсмеявшись, говорит Райдер.– Ладно, а теперь не поцелуешь ли ты своих дорогих братьев в знак признательности?»
«Конечно!»
Она бережно кладет куклу на пол – подождешь меня здесь, хорошо? – и начинает забираться к Райдеру на колени. Это нелегко – он такой высокий! Но он помогает ей – поднимает и усаживает, так быстро и бережно, что у Диз захватывает дух. Руки Райдера не такие нежные, как руки Гэрета, но в них есть сила, которой тому не хватает. И уверенность. Самоуверенность. Но главное – руки Райдера тоже любят Диз.
Он усаживает ее и спрашивает: «Удобно?» Она кивает, хотя это неправда. Она чувствует под собой что-то твердое, похожее на толстую палку, и сидеть на этом плохо. Но она ничего не говорит Райдеру, чтобы его не расстраивать.
«Ну, поцелуй своего братика»,– говорит Райдер и улыбается. И снова в Диз всплывает что-то неправильное, что-то страшное, и снова она гонит это «что-то», яростно, гневно: убирайся вон, не хочу тебя знать!.. А придется, Диз,– грустно шелестит страшное «что-то». Придется.
Диз наклоняет рыжеволосую головку, приближает бледное личико к загорелому лицу старшего брата. Кладет свои слабые руки на его широкие мужские плечи. Касается нежными детскими губами грубой небритой щеки. Мужской щеки.
«Э, нет, красавица моя, кто же так целует?! Ты, я вижу, совсем не признательна!»
Диз начинает возражать – конечно, признательна, Райдер, что ты,– но руки брата уже сжимают ее тонкую и ломкую, как игла, талию и вдруг опрокидывают на спину. Теперь подлокотник больно упирается в лопатки. И то, другое, твердое – тоже продолжает упираться.
«Сейчас я тебе покажу, как надо целовать».
Что-то темное и страшное прорывается и кричит вместе с ней.
«Ш-ш»,– улыбается Райдер, и крик замирает на губах Диз, чтобы впитать это «ш-ш» и сохранить его в себе на долгие годы, как раковина хранит в своих недрах жемчужину, чтобы потом, в единственный верный миг, приоткрыть створки и показать этот клад тому, для кого его хранили.
«Всегда делай то, что говорят старшие, Диз. Всегда».
«Хочешь стать блистательной леди, сестренка?» – шепчет Рейдер. Или это Гэрет? Он тоже здесь, рядом. Где твои надежные руки, Гэрет? Вот они... вот...
«Хочу»,– одними губами говорит она, потому что сказать что-то другое не имеет права.
«Блистательная леди должна уметь целоваться. И еще кое-что».
«Танцевать?» – слышит свой голос Диз.
Смех: Райдера, Гэрета, куклы.
«Да... Танцевать...»
...– Ох черт! Сколько ж мороки с этой бабой!
– Держи ее, держи!
– Че-ерт! Привязать ее, что ли?!
– Сдурел?! Она ж и так чуть жива.
– Чуть жива, а бьется как... как... да держи ее!
– Знать бы, что ей там бредится.
– Ты чего... и правда хочешь это знать?
...Больно!
Терпи, Диз даль Кэлеби.
Блистательные молодые леди умеют терпеть.
Солнечные пятна ползли внутри ее век, дрожали, дергались, плакали. Но были. Диз открыла глаза, снова закрыла их, не успев осознать, что видит и видит ли вообще. И открыла, превозмогая страшную, нечеловеческую усталость.
Серый потолок, затянутый липкой паутиной. Паутина усеяна трупиками мух. Трещины на потолке, кое-где замазанные глиной, но чаще откровенно зевающие пустыми провалами ртов.
Вот что она видела.
Она лежала на спине, прямая и неподвижная, почти неживая. Хотя нет – все-таки живая. Она поняла это, когда попыталась приподняться и тут же выгнулась, тихо взвыв сквозь зубы от слепящей вспышки боли. Диз подняла руку, коснулась левого плеча, ощутив пальцами шершавую поверхность бинтовой повязки, снова застонала от боли, тихо, зло. И только теперь увидела, что обнажена.
Она не успела даже понять, что чувствует в связи с этим открытием,– глухо заскрежетал отодвигаемый засов, и ее уединение нарушили.
– О! Очухалась! – почти разочарованно сказал крепкий мужик крестьянского вида, переступая порог маленькой сырой комнатки с обитой железом дверью и крохотным зарешеченным окошком под самым потолком.– А мы уж и надежду потеряли,– ядовито добавил он, подходя ближе.
Диз приподнялась, полная твердого намерения врезать этому гаду по ухмыляющейся роже, но стоило ей сесть в постели (состоящей, к слову, из грубого шерстяного одеяла и подушки, набитой вонючей мочалой), как то, что она считала солнечными пятнами, обрушилось на нее подобно безжалостному равнодушному кулаку, сшибая назад, в темную прорву, в которой она пробыла... черт, сколько же?
– Где я? – прохрипела Диз, поразившись тому, каким слабым и беспомощным был ее голос.
– Где! – хохотнул мужик.– Оглядись, красавица. Ты в каземате!
Это она уже поняла. Память понемногу возвращалась, и теперь Диз осознавала, что пробудиться в другом месте не могла – или в тюрьме, или в аду. Она не знала, кто подстрелил ее, когда она была уже так близка к своей цели, но этот кто-то явно добился своего, хоть ему и не удалось отправить ее на тот свет. Ее подобрали, не оставив без внимания окровавленный меч, валяющийся на земле, потом нашли труп той женщины... И все встало на свои места.
– Рад, что ты очухалась, милая,– сухо произнес мужик, вырывая ее из задумчивости.– Будь теперь любезна пожрать сама, надоело с тобой нянчиться, по правде говоря.
Он швырнул миску с густой, дурно пахнущей похлебкой на колени Диз. Та тупо уставилась в тарелку, потом покачала головой.
– Что? Мы уже начинаем капризничать? Жри, стерва! Слышишь? Не хватало, чтобы ты теперь померла!
– Где моя одежда? – с трудом сдерживая клокочущую в горле ярость, спросила Диз. Она уже заметила, что мужик не слишком взволнован ее наготой – должно быть, за то время, что она здесь лежит, успел насмотреться... А может, и не ограничился созерцанием.
– На что она тебе, красавица? Твоими прелестями тут никто особо не интересуется. Хотя, если хочешь, принесу тебе какую-нибудь тряпицу... А хотя, недолго тебе осталось грешную землю топтать, вполне обойдешься.
– В чем меня обвиняют? – спросила Диз, сама не зная зачем. Ей ведь был прекрасно известен ответ.
Мужик покосился на нее, хмыкнул, покачал головой:
– Память отшибло? Ну что ж, беда твоя. Небось, как Клирис нашу мордовала, при памяти была.
Белая кость в темных волосах. Крови мало, почти нет,– а кость ослепительно белеет среди сбившихся каштановых прядей.
– Почему я еще жива?
Ее тюремщик, кажется, удивился. Потом скривился, сплюнул.
– Так и я о том же,– зло бросил он.– У нас же теперь... закон! Мать его так... Чтоб все по закону! И тебя, тварь юродивую, староста выходить велел. Чтоб до суда дожила. Чтоб повесить тебя по всем правилам. Как полагается.
«Смешно,– подумала Диз.– Ухаживать за мной, вытягивать из могилы, только чтобы казнить по всем правилам. Смешно».
– Чего улыбаешься, стерва? – обозлился мужик.– Жри, я сказал! На погосте улыбаться будешь!
– Сколько я здесь? – внезапно побелев, оборвала его Диз. Она уже не улыбалась, и это немного успокоило тюремщика.
– Сколько, сколько...– угрюмо огрызнулся он.– Месяц уже, почитай... ну да, точно. Месяц тут валяешься, графиня, понимаешь! За чахоточными такого ухода нет, как за тобой, зараза...
– Месяц?! — закричала Диз, резко садясь в постели. Кажется, такой порыв со стороны женщины, еще вчера стоявшей одной ногой в могиле, немного озадачил тюремщика.
– Че ты ерепенишься? – бросил он, отводя глаза в попытке скрыть замешательство под пылающим взглядом Диз.– Провалялась тут, а нам морока...
«Месяц. Месяц. До Вейнтгейма отсюда две, самое большее три недели пути. Он уже там. О Господи, он уже там, он почти там!»
Она не издала ни звука. Просто отдернула покрывало, швырнув жестяную миску с похлебкой о каменную стену, и встала: белая, как смерть, голая, с окровавленной повязкой на плече, с превратившейся в колтун рыжей косой, темная, страшная.
– А ну ляг! – заорал мужик, и она наотмашь ударила его по зубам.
Мужик повалился на спину, заорал. В камеру немедленно вбежал его напарник, мгновенно оценил обстановку, рванулся вперед, схватил Диз за горло, тряхнул, впился в раненое плечо. Но она уже обмякла в его руках, уже падала, кружась и подрагивая, в залитый солнечным светом сад, в маленькую Диз даль Кэлеби, в Диз даль Кэлеби без косы...
«Мама! Мама, Миледи Мамочка!»
«Что, Диз?»
«Мама! Мне так больно, мама!»
«Перестань, Диз. Прекрати».
Белое лицо в оконном проеме. Крик – сдавленный, хриплый. Спертое прерывистое дыхание: «Тихо, ти-ихо, ш-ш-ш...»
«Мама!»
«Ну что такое?»
«Мама, они обижают меня, мама!»
«Не говори ерунды.– Голос мамы такой спокойный, такой уверенный, так трудно не успокоиться, так трудно не поверить...– Твои братья любят тебя. Мы все любим тебя. И они желают тебе добра. Все желают тебе добра».