«Гвин, ты ведь знала, что делаешь со мной? Знала?»
«Я знала»,– прошептала она ему через время и расстояние. Он поверил ей и уснул.
Диз мчалась галопом весь день и всю ночь: сначала пролеском, потом через деревню, через лес, потом по тракту, обгоняя редких всадников и еще более редкие повозки. К вечеру второго дня, когда конь начал хрипеть и задыхаться, она остановилась у маленького придорожного трактира. Ей бы не хотелось загнать это выносливое и быстрое животное – хотя сменить его все равно придется. Она собиралась добраться до Вейнтгейма за неделю, если повезет – за шесть дней. Чтобы успеть, надо было делать остановки не чаще раза в двое суток. Сейчас именно такой случай.
Она сняла комнату, не глядя швырнула на стойку несколько монет из кошелька Айнэ, велела разбудить себя за час до рассвета и, шатаясь от усталости, поднялась наверх. Вошла в низенькую мансарду, чуть не ударившись затылком о притолоку, и завалилась на постель, даже не сняв сапог. Кажется, она только теперь почувствовала, что загнала не только коня, но и саму себя. И сейчас, выкрав у себя же несколько часов отдыха, Диз снова вспомнила о ране. Последние сутки ей некогда было думать о таких пустяках, но теперь, когда ее проклятое беспомощное тело расслабилось, тоненький настойчивый голос боли стало невозможно игнорировать. Он зудел и звенел, словно писк комара, противно и надоедливо, становясь все громче и пронзительнее, пока у Диз не загудела голова.
– Черт, нет, так не пойдет,– процедила она, поняв, что не сможет заснуть.
Диз с трудом села, стянула куртку с больного плеча, отогнула край сорочки. Бинт был красным. Пятно совсем небольшое, но свежее. Значит, рана все-таки открылась. Впрочем, этого следовало ожидать.
Диз порылась в кармане, извлекла мешочек с травами, которые подарила ей на прощание женщина из леса. Развязала тесемку, заглянула внутрь, слегка отпрянула от резкого густого запаха. Опасливо, осторожно вытащила щепотку сухих, мелко перемолотых листьев. Сунула в рот. Пожевала. Ничего не почувствовала, взяла еще, потом еще. Завязала мешочек, спрятала, легла. И стала смотреть в потолок.
Сначала поплыла левая балка. Правая осталась на месте. Левая двинулась к ней, плавно, неторопливыми толчками, дергаясь вперед-назад, но неумолимо приближаясь к соседке. Та начала пятиться, отползать, вжимаясь в стену, но ее настигали, медленно и неотвратимо. Балки столкнулись, и с потолка посыпался снег.
Диз моргнула, недоуменно нахмурилась, и все встало на свои места. Она подняла руку, ощупала нижнюю челюсть. Десны и язык онемели, словно налившись свинцом. Диз потрогала губы, но почувствовала лишь свои пальцы – губы стали чужой, чужеродной плотью, непонятно как очутившейся на месте ее собственной. Зато плечо онемело тоже – боль глухо билась где-то в дальнем закоулке сознания, отчаянно молотила кулаками в с каждой минутой утолщавшуюся перегородку наркотика, и ее уже почти не было слышно.
– Ох, черт. Черт,– с трудом ворочая омертвевшим языком, выдавила Диз,– что за дрянь мне дала эта ведьма?
Эта мысль почему-то рассмешила ее. Она хохотнула, сдавленно, вымученно, чувствуя странную легкость во всем теле, кроме рта и раненого плеча. Плечо тоже стало куском железа, но железа холодного, застывшего, громоздкой глыбой валяющегося в углу кузницы. Диз попробовала шевельнуть руками, казавшимися такими легкими. Не смогла. Снова попыталась засмеяться, сама не зная зачем и над чем, уперлась взглядом в потолочную балку, находящуюся прямо над ее головой и минуту назад вдавленную в стену своей агрессивной сестрой.
С балки свисала пеньковая веревка с петлей на конце.
И началось.
...«Мммааааааааа!»
Женский вопль разорвал тишину спального здания, впился в нее раскаленным клином, разламывая на– двое.
«Ааааааааааа!»
Топот ног в коридоре, десятков ног, другие крики:
«Что?!. Где... Там!.. Он!.. Давайте же сюда!.. Господи... Помогите, помогите же! А-ах! Чтоб тебя...»
Она садится в постели, спускает босые ноги на пол, прислушивается. Причитают. Слов не разобрать. Уже не кричат. Что же там стряслось? Она соскальзывает на пол, маленькая, юркая, как росомаха, тенью бросается в коридор, сумрачно мелькнув в пятне света и тут же сгинув без следа. Ее никто не видит: все сгрудились у дальней двери, там, где начинаются комнаты учителей. Она оборачивается – нет, больше никто не вышел, все спят, все боятся, все знают: не наше дело, взрослые разберутся, взрослые знают лучше... Но ей-то известно: ни черта взрослые не знают. И она крадется по коридору вперед, так, как будет красться еще не раз, уже по-кошачьи, уже тихой поступью убийцы. Просачивается в гомонящую толпу слуг, к двери, соединяющей учительское здание со спальным. Душно, мокро, батистовые ночные сорочки провоняли пoтом и страхом. Ее мнут чьи-то толстые бока, задевают чьи-то влажные руки. Кто-то говорит над самым ее ухом – четко, раздельно: «А-ах ты, Господи», и тут же грузно осевшее тело сообщает всей толпе о том, что у кого-то наконец сдали нервы. Но ее здесь уже нет, она протолкалась дальше, между ног, между рук, по головам – в святая святых, учитель– ское здание. Первая дверь слева распахнута настежь. В комнате полно народу: шум, гам, кто-то рыдает. Да это же учительница рисования, тоненькая хрупкая девушка, вечно ходящая в синяках,– кто-то ее все время бьет, но поди знай кто. Это она так рыдает. Но не от боли – от боли так не плачут. Диз знает. Просто ей очень страшно. Она стоит на коленях, оперевшись о пол одной рукой и прижав к лицу другую, содрогаясь от рыданий, а над ней...
Над ней висит учитель риторики. Его руки и ноги смешно растопырены, голова свесилась на грудь, вывалив язык. Его разбухшую шею стягивает петля, и он тихо раскачивается под потолочной балкой – туда-сюда, туда-сюда, как маятник. Только без скрипа.
– Да снимите же его наконец! – пронзительно кричит кто-то позади галдящей толпы учителей, тупо ломящихся в комнату всем скопом.
– Диз даль Кэлеби?! – Железные руки впиваются в ее плечи, разворачивают, резко, рывком, так, что распущенные на ночь волосы с размаху хлещут по лицу.– Ты что здесь делаешь?!
Она начинает хохотать – громко, нагло, заливисто. Ее хватают, поднимают, несут, но она смеется и смеется, словно обезумев, как тогда, в тот день, последний день – когда она сказала: «Вернитесь, братики! Вернитесь!» Грубые руки обхватывают ее тело поперек, но она не сопротивляется, просто смеется, запрокинув голову и разглядывая безумно скачущий потолок, напрыгивающие друг на дружку балки, с одной из которых свисает пеньковая веревка с петлей на конце.
– Бедное дитя...
– Как вы могли допустить, что ребенок пробрался в учительский корпус?!
– Простите, миледи... Я... такое горе, я не...
– Ваша обязанность – следить за тем, чтобы дети оставались у себя! Что с ней?.. Успокойте ее! Не хватало, чтобы она лишилась ума!
– Это бедное дитя уже давно лишилось ума.– В шепоте – слезы, в слезах – шепот.
– Увидеть такое! У меня самой мурашки по коже! А она и без того слабовата после всего, что случилось с ее семьей...
– Да, да... Бедное дитя...
– Посидите с ней, пока она не успокоится. Не хватало, чтобы она обезумела... Это ведь теперь графиня даль Кэлеби, вы хоть помните?!
– Да, да... Бедное дитя...
Она перестала смеяться. То, что она услышала, ей понравилось. А то, что ее смех прервался, понравилось комендантше. Всем что-нибудь нравится. Но редко одно и то же.
«Графиня даль Кэлеби. Я – графиня даль Кэлеби. А ведь в самом деле. Я – графиня даль Кэлеби. Потому что некому больше быть графиней. И графом. Некому. Никого не осталось. Никого нет».
Няня испугалась – эти глупые гусыни всегда пугаются, когда сначала смеешься, а потом плачешь. Дура. Она ничего в этом не понимает. Ни в смехе, ни в слезах.
– Бедная девочка... Бедная, бедная... ну тише, тише... Угораздило тебя выйти, зачем ты вышла? Бедная, бедная...
«Я – графиня даль Кэлеби».
Они теперь боятся ее. Потому что она – знатная леди, титулованная особа, последняя из рода даль Кэлеби. И еще потому, что, когда три дня назад ей сказали, что вся – вся ее семья убита, вырезана, уничтожена,– она сначала закричала, а потом начала хохотать. Сначала они решили, что у нее истерика. Но потом, когда увидели, как чист и ясен ее взгляд, им стало страшно. Они немножко успокоились, когда она упала на кровать и стала рыдать, громко, отчаянно, захлебываясь слезами. Это их обрадовало: это было нормально. Нормально плакать, когда погибли твои родители и любимые старшие братья. Так часто делают – часто плачут. Никогда не смеются. И никогда не плачут оттого, что их убил кто-то другой. Что их посмел убить кто-то другой.
«Ненавижу! – кричала она в мыслях, заливая подушку слезами.– Ненавижу тебя, ненавижу, кто бы ты ни был! Как ты мог! Как ты смел?! Они были мои! Мои, мои, мои! Это я должна была сделать, я, я, а не ты! О Господи, я так долго ждала, я готова была ждать сколько потребуется, пока я не стану сильной, пока не стану умной, пока не сумею отомстить по-настоящему за свою поруганную честь, за боль, за боль! Я должна была сделать это сама, я имела право! А ты отнял у меня это право! Подонок! Ненавижу! Ненавижу тебя! Ненавижу!»
– НЕНАВИЖУ!!!
Вот тогда она впервые прокричала это. В самый первый раз за семь предыдущих лет. Но далеко не в по– следний за следующие одиннадцать.
С того дня она не стригла волосы. Конечно, наверняка это было не так, но ей казалось, что к третьей ночи, когда повесился учитель риторики, они уже немного отросли.
Веревочная петля болтается под потолком. Или это только кажется? Наверное, только кажется...
– Только кажется,– сказала девочка в синем.
Диз упала в сон. А за час до рассвета вынырнула из него и поехала дальше.
Девяносто восемь. Девяносто девять. Сто.
Дэмьен остановился, придерживаясь за стену и глядя в пол, на котором, должно быть, не осталось ни одного квадратного дюйма, не отмеченного его следами. Надо ходить. Ходить, ходить – не очень быстро, не очень много и, конечно, осторожно. Сто шагов в час, только чтобы остаться на зыбкой поверхности сознания. В последние пару дней выныривать было все труднее – волны беспамятства нарастали, пенились, захлестывали его и тащили вниз, на дно, но пока что он успешно боролся с ними. Главное – вовремя стряхнуть сон... и не смотреть, ни в коем случае не смотреть в дальний левый угол.