— Мне плевать на Корнеева. Я сам протащу любого голым пузом по этому полу, если узнаю, что он треплется за спиной о моей жене. Без вариантов!
— Ты зарвался парень, — расцепив губы, сцеживает посеревший Вормиев — тот, с чьего звонка все началось, и я неохотно кидаю ему в ответ, найдя взглядом:
— Да. Вспомни об этом, если решишь расчехлить язык.
Я прячу пистолет в карман, беру куртку и выхожу из ресторана, даже не обернувшись. Моя машина на месте, но Марины на парковки нет, и я набираю номер телефона деда, догадавшись, кто ее сюда привез.
— Где вы, эй?
— Едь по трассе, Ярослав, позже перезвоню.
— Какого черта, дед?
Но родственник уже кладет трубку, а я, ругнувшись, снимаю блок с «Порше» и сажусь за руль. Выдыхаю, прежде чем рвануть с места:
— Твою мать! Ну и денек.
Они остановились у незнакомого кладбища перед въездом в город, и я, заметив на обочине серую «тойоту» деда и его самого, выкручиваю руль и съезжаю с трассы. Хмурюсь, ничего не понимая.
Выключив двигатель, выхожу из машины и подхожу к родственнику.
— Дед, что случилось? — спрашиваю. — Корнеев умер? Даже если так, не рано ли вы сюда приехали?
— Типун тебе на язык, парень! — сердится старый брюзга. — Жив Павел, я только что звонил Ольге.
— Тогда почему вы здесь остановились? Где Марина?
В машине жены нет, и я оглядываюсь, не находя ее на грунтовой стоянке взглядом.
— Не знаю, — дед вздыхает и пожимает плечами. Показывает рукой на кладбище, которое спряталось за деревьями с пожелтевшей листвой. — Она попросила привезти ее сюда и больше ничего не сказала. Ей было не до разговоров, а я не стал спрашивать.
— Ладно, найду ее сам. Уезжай, дед, не жди, — бросаю деду, пожав его плечо. — Дальше мы без тебя.
Дед все еще крепкий старик, но подобные поездки уже не для него, и я вижу это по его осунувшемуся лицу.
— Ну, раз ты здесь и все обошлось… Съезжу к Павлу в больницу, а то сердце не на месте. Все же столько лет бок о бок вместе прошли. Может, Ольге чем помочь надо…
— Если и надо кому-то помочь, то это старому черту Корнееву, — не сдерживаюсь. — Придавить подушкой, чтобы не мучился и исчез, прихватив с собой и свою гребанную империю. Старый он сукин сын! Так Боссу и передай. А то я сам до него доберусь… однажды.
— Эй! Ты, Ярослав, лишнего-то не болтай! — сердится дед. Он всегда был предан своему хозяину, не удивительно что и сейчас ощетинился. — Забыл, чем ему обязан?
— Не забыл, но его партнеры не оставят Марину в покое — он не мог не понимать. Видел бы ты, как они ждут, когда он преставится, чтобы начать рвать куски. Ублюдки, убил бы!
— Вот и смотри за девочкой, чтобы выжила! Вам теперь тоже вместе бок о бок идти. Она из-за тебя дурака в этот «Утиный кряж» приехала! Муж ты или хрен моржовый?
— Дед… — предостерегающе рычу.
— Ай! — только отмахивается тот и садится в машину. Уезжает, погрозив в окно кулаком.
Значит все-таки «хрен моржовый», иначе бы не насупил брови и не рванул с места.
Когда я сказал, что отказался от миллионного контракта и заграничной карьеры, он только плечами повел, добавив: «Целее будешь».
Куснув губы, я отворачиваюсь от дороги и направляюсь к кладбищу. Вхожу в открытые ворота и иду по центральной аллейке между старых, поблекших от времени надгробий и оград все дальше, выискивая взглядом Марину.
Кладбище небогатое и старое, на таких хоронят обычных людей с обычными почестями, и в этот сумрачный час тут непривычно тихо. Лишь ветер шевелит под ногами на асфальте пожолклую листву, и морось, предвестница ночного дождя, ложится на лицо мелкой крошкой.
Я замечаю тонкую светловолосую фигуру не сразу, увидев вдали среди надгробий знакомый силуэт. И чтобы не напугать, приближаюсь, не окликая.
Жена стоит неподвижно и смотрит перед собой, обхватив плечи руками. Они поникли, а волосы у лица успел растрепать ветер, сбросив на пряди желтый лист. Мне кажется, что она замерла, но это не так. Она дрожит. Держит себя, но озноб все равно крупной дрожью пробивает ее тело.
— Марина?
Она стоит в профиль ко мне, когда я подхожу ближе и останавливаюсь в шаге. Не оборачивается на голос и не взглядывает, но слышит мое приближение и не прогоняет.
— Что случилось? Зачем ты сюда пришла?
Когда мой вопрос растворяется в тишине, отвечает тихо:
— Ты спрашивал, почему я согласилась на наш брак. Почему мне было все равно — ты или другой.
— С тех пор прошло время, я больше не хочу знать.
Но она не слышит моих слов.
— Потому что у меня оставалась только она — бабушка моего Сашки. У него никого не было, кроме нее. А у меня никого по-настоящему близкого, кроме него. Сегодня ночью она умерла. Ей требовалось дорогое лечение в Германии, отец оплачивал лучшую клинику… но чуда не случилось. Ее больше нет. Никого нет. Я потеряла их всех.
Я не узнаю Марину. Она надломлена, холод будто высосал из нее энергию, и сила исчезла даже из голоса. Сейчас здесь нет ни упрямой Мыши, ни хладнокровной стальной красавицы, какой она была еще полчаса назад. Если бы не тишина вокруг, я бы ее даже не расслышал.
Озноб вновь сотрясает ее плечи, она поднимает руку и проводит бледным запястьем по губам, растирая помаду вниз по щеке. Из последних сил старается не сломаться и не опустить ресницы на вставшую в серых глазах блестящую пелену.
Я никогда не видел ее слез, а тем более не ожидал столкнуться с ее отчаянием. Оно где-то здесь, близко, повисло над тонкими плечами темной птицей, и ощутив его, я кладу ладонь на ее локоть.
Черт! Если бы я знал, что сказать и как помочь. Но вдруг не могу жены не коснуться.
Я поворачиваю голову за ее взглядом и смотрю на серое надгробие и аккуратную надпись на нем: «Томилин Александр Максимович». Твою ж мать. Двадцать один год. Рядом еще одна могила, небольшая, словно там… «Томилин Константин Александрович». Не прожил и дня. Дата рождения и смерти та же, что у отца.
Какого черта… Я отказываюсь что-то понимать.
— Это мой Сашка. И… мой сын. Я его так и не увидела.
А когда понимаю, чувствую под рукой тремор и слышу натужный всхлип Марины. Она тут же закрывает рот ладонью, но он пробивается сквозь непослушные пальцы и дробиться глубокой тоской. Будучи совсем девчонкой, она в один день потеряла и мужа, и ребенка, и все это время с этим жила. Вот куда он ушел от нее первым — туда, откуда не возвращаются.
— Господи, девочка… — Я обнимаю ее, прижимая дрожащую к себе. — Прости меня, идиота! Я и подумать не мог, что ты пережила.
— Отпусти.
— Нет.
Она плачет, пытаясь себя сдержать… Бороться со мной у нее нет сил. Уткнув лицо в ключицу, падает на меня, потому что ноги не держат, а я глажу ее мягкие волосы. Я не знаю, как ей помочь, слышу, как грудь Марины душат всхлипы… Дурочка. Мне самому больно от них, и руки теснее обнимают ее. Так можно и сердце потерять.
— Поплачь, слышишь? — шепчу в макушку. — Со мной можно.
Она мотает головой.
— Можно, — повторяю. — Больше у тебя все равно никого нет.
Человек не может всегда оставаться сильным, и она плачет, дрожа всем телом, выпуская из себя тоску с той силой, с которой все это время держала ее внутри.
Так мы и стоим, пока Марина постепенно не затихает. Даже молча стоим, когда она тихо признается:
— Извини. Я не могу идти.
Эта ноша совсем не тяжела. Я поднимаю жену на руки и несу, поддерживая под плечи. Она все так же уткнулась в мою шею, и когда я усаживаю ее в машину, не открывает глаз. Лишь кутается в пальто, откинув затылок на сидение.
Мы едем молча, слушая шум дороги и шелест шин, да и что говорить — событий сегодняшнего дня с лихвой хватит на несколько месяцев. Дед не звонит, значит, Корнеев жив, а сотрясать воздух пустыми разговорами я никогда не любил. Да и Марина не из болтливых.
Она сидит так тихо, что похоже, будто уснула. Но, нет. Когда я заношу ее в дом, а потом в свою бывшую спальню, она держится за меня руками и просит поставить ее на ноги. Не шевелится, но опирается о мои плечи, когда я приседаю, чтобы снять с нее туфли.
Тонкие щиколотки замерзли, мои ладони горячие и хочется провести по ее гладким ногам вверх, согревая кожу. Но я сдерживаю себя и встаю.
— Сними это с меня, пожалуйста, — просит Марина. — Оно такое холодное.
Она говорит о тяжелом драгоценном ожерелье, которое обхватило ее шею, и сейчас мне тоже кажется, что оно ее душит.
Я снимаю с нее пальто и поднимаю руки на шею. Расстегиваю ожерелье с треклятой попытки, пока Марина молча стоит передо мной. Удивившись весу камней, тут же о нем забываю, бросив на кровать.
— Все, — выдыхает она одними губами, по-прежнему не открывая глаз.
Я расстегиваю на запястье браслет и снимаю серьги. Коснувшись шеи и волос, не могу к ним не вернуться. Поднимаю руку и вдруг глажу светлые пряди у виска, задерживая на прохладной щеке ладонь. Провожу большим пальцем по нежной коже, стирая испачкавшую ее тушь.
— Ты скучаешь по нему?
Она понимает, о ком я. Еще вчера не сказала бы, а сейчас тихо признается:
— Очень. — Если бы не ждал ответ, не расслышал бы.
— Он любил тебя?
Она молчит, а я продолжаю гладить ее волосы, спускаю ладонь на шею, смелее согревая озябшую кожу своим теплом. Этого тепла во мне много, всегда было с излишком. Не опалить бы.
— Хотя можешь не отвечать, — говорю негромко. — Я и так знаю, что любил.
Под тонкой нитью ресниц показывается влажный блеск. Несколько капель текут по щекам, я наклоняюсь и касаюсь ее ресниц губами. Это ощущение новое для меня, я никогда не чувствовал в себе подобной необходимости, но не хочу это сдерживать. Подняв вторую руку на голое плечо, тоже глажу его.
Она не отстраняется, только замирает под моими ладонями. Посмотрев на нее, я касаюсь губами ее щеки. Медленно и не спеша, не желая спугнуть своей близостью, спускаю горячее дыхание ниже, касаясь скулы, а затем шеи. Продолжаю гладить Марину, не узнавая себя и не смея остановиться. Не для себя сейчас, для нее.