— Как самочувствие? Головокружение? Боль?
— Слабость… — мой голос всё ещё хриплый, но звучит увереннее.
Они осторожно пробуют усадить меня, поддерживают под локти, когда я пытаюсь пошевелить ногами.
От долгого лежания тело ощущается чужим, как будто я только что переселилась в него.
Мышцы ноют, кровь лениво разгоняется по венам, заставляя кожу покалывать.
Дима почти не говорит. Он молчит, пока медсестра проверяет капельницу, пока врач записывает что-то в планшет.
Но каждый раз, когда я хочу расспросить Диму, он отмахивается:
— Тебе нужно отдыхать, — его пальцы на мгновение сжимают мою ладонь, чуть дольше, чем нужно. — Я так за тебя боялся, Ир.
Он гладит тыльную сторону моей руки. Я бы поверила в его нежность, если бы не это… ощущение.
Как будто он боится, что я вспомню что-то важное.
На четвёртый день я прошу телефон.
Дима молча тянется к тумбочке, на секунду задерживается, будто раздумывая, но всё же протягивает мне аппарат.
Экран загорается мягким голубым светом. Разблокирую. Захожу в сообщения.
Дима: «Солнышко, ты спишь?»
Я: «Нет».
Это было в ночь перед… Перед чем?
Сердце пропускает удар.
Катя: «Прости».
Катя… Это моя подруга…
Тепло радости поднимается внутри, но тут же тухнет, как затухающий фитиль свечи.
Почему она писала мне ночью? И за что извинялась?
131. Изнанка
— Что такое? — тут же интересуется Дима. — Не напрягайся. Лучше поспи, — говорит он, забирая телефон.
Молча отворачиваюсь к окну, за которым видны кроны зелёных деревьев и ярко-голубое небо.
— А что Катя? — спрашиваю.
— Придёт проведать, — отзывается Дима, устраиваясь поудобнее в кресле. Закинув ногу на ногу, он сосредотачивается на телефоне.
— Когда?
— Когда тебе станет лучше. Твой доктор ограничил круг посещений и не пускает даже коллег, которые рвутся навестить тебя. В палату могут заходить только родители и муж.
Мама умерла — вспоминаю я.
А отец…Он всегда слишком занят, чтобы мной интересоваться. Ему достаточно получать хорошие новости о моих успехах на работе. Точнее, на его работе. Мне принадлежит одна из его турфирм.
— Но…
— Что?
— Ты мне не муж, — говорю.
— А разве жених не почти муж, Ир? — на секунду он поднимает зелёные глаза, в которых скользит хищный блеск. — Доктор решил, что мне можно. Я же тебя опекаю. Да… Жаль, свадьбу пришлось отложить. Но как только ты поправишься, мы поженимся и поедем, как ты и хотела, к морю.
Поженимся?.. Я едва не морщусь, но сдерживаюсь. Кажется, Дима говорит это так же буднично, как о завтрашнем ужине.
Я снова смотрю в небо. Оно такое голубое, как вода.
Вода? Почему-то она имела для меня особенное значение…
Сажусь на кровати. Резко, и от этого мне больно.
— Что такое? — тут же реагирует Дима.
— Я хочу завтра попробовать ходить.
— Но…
— Без «но», — отрезаю я. Мне нужна опора. Любая. Костыли подойдут.
Дима кивает.
— Ты изменилась… — он проводит рукой по лицу, будто стирая усталость. — Смотришь так, будто… Чёрт, я даже не знаю.
Не отвечаю. Просто отворачиваюсь. В груди нарастает тяжесть, но не от слабости — от чего-то большего, тёмного, глухого.
Больше не могу просто лежать. Больше не хочу быть слабой.
На следующее утро я просыпаюсь с решимостью. Когда врач заходит в палату, я сразу говорю:
— Я хочу попробовать ходить.
Врач резко поднимает глаза, глядя на меня поверх очков.
— Это невозможно. Вы провели два месяца в коме. Ваши мышцы…
— … ослаблены. Да, я поняла, — перебиваю его.
— Ослаблены? — он раздражённо хмыкает. — Они атрофируются, если вы сделаете что-то не так. Это не просто слабость, это риск. Вы можете порвать связки, потерять равновесие, упасть и сломать что-нибудь. Поверьте, у меня были такие пациенты
— Я не собираюсь падать.
— Они тоже так думали, — он складывает руки на груди. — В лучшем случае — сильная слабость, в худшем — реанимация. Вам это нужно?
Я сжимаю зубы. В груди растёт глухая злость.
— Мне нужно вернуться в свою жизнь, а не лежать в этой кровати.
Врач смотрит пристально. Вздыхает.
— Упрямая, — бурчит он. — Хорошо. Но всё будет под моим контролем. Пробуем встать, но шаг в сторону — и вы садитесь обратно.
Киваю. Я не собираюсь садиться.
Меня берут под локти, придерживают.
Я опускаю ноги на пол.
Пол кажется холодным и слишком твёрдым. Как чужеродный. Я не чувствую собственной устойчивости, как будто тело забыло, как держать равновесие.
— Медленно, — предупреждает врач. — И если почувствуете головокружение — сразу сядьте обратно.
Я не собираюсь садиться.
Первый шаг — и меня сразу же подхватывают под руки.
Голова кружится, я чувствую, как пот стекает по спине.
— Всё хорошо. Попробуйте снова.
Я сжимаю зубы.
Второй шаг.
Тело протестует, мышцы слабеют, но я держусь. Обхватываю пальцами металлическую перекладину стойки с капельницей, медленно переставляя ноги.
— Упрямая, — снова ворчит врач.
Но я почти не слышу.
С каждым шагом меня охватывает странное чувство — будто я уже проходила через это. Будто это не первый раз, когда я «учусь ходить заново».
Мой взгляд расфокусирован, в голове шумит.
Я вижу перед собой… не больничную палату.
Чувствую жар. Где-то рядом капает вода, но она звучит не так, как в больничной палате — звонко, с глубиной.
Передо мной кристалл, сияющий, как огромный аметист, и в его гранях отражается… мужчина.
Высокий и темноволосый.
— Не смотри на меня так, словно я драконид в сияющих доспехах, — его голос низкий, ленивый, но в нём скользит скрытая угроза. — Девицы в беде — не мой профиль. Третий раз спасать не буду.
Янтарные глаза сверкают насмешкой.
Секунда — и всё исчезает.
Я снова в больнице. Холод, стерильность, реальность.
Пальцы соскальзывают со стойки. Я теряю равновесие.
Но меня ловят, не дают упасть.
— Вот именно поэтому я и говорил, что рано, — раздражённо бросает врач.
Я стою, тяжело дыша.
— Всё в порядке?
Вопрос кажется далёким, приглушённым. Я моргаю, возвращаясь в реальность.
— Да… да, — выдыхаю. — Ещё попробую.
Врач качает головой, но не спорит.
Следующие дни я учусь ходить.
Каждое движение даётся с трудом. Боль разливается по мышцам, словно я не просто пролежала в коме два месяца, а вышла из состояния ледяного анабиоза. Кажется, что тело не моё. Оно чужое, слабое, дрожит от любого усилия. Но я не сдаюсь. Упрямо сжимаю зубы и иду по коридору, опираясь на каталку с капельницей.
Медсёстры поглядывают с беспокойством, но не коментируют.
Сегодня впервые решаю пройти дальше, к окнам, где видны улицы за пределами больничных стен.
Медленный шаг, пауза. Один, второй, третий.
Кажется, лёгкие снова учатся вдыхать воздух, сердце снова учится биться ровно.
Я вижу мужчину у окна.
Тёмные длинные волосы, аккуратно зачёсаны назад. Чёрный костюм сидит безупречно, подчёркивая его высокий рост и подтянутую фигуру. Поверх — белый халат. Мужчина стоит неподвижно, засунув руки в карманы, и смотрит на город.
Секунду мне кажется, что он не замечает меня. Или делает вид, что не замечает. Но затем его голова чуть поворачивается.
Взгляд. Его карие глаза словно светятся янтарём.
Я замираю.
В горле пересыхает, пальцы сильнее сжимают металлический поручень. Ощущение дежавю накрывает с головой. Мне кажется, я знаю его.
Секунду мы просто смотрим друг на друга. Его лицо остаётся непроницаемым, но во мне просыпается дрожь.
Наконец кареглазый мужчина отводит взгляд. Равнодушно, будто бы ничего не случилось. Еще секунда и он уходит.
Я стряхиваю оцепенение и возвращаюсь на пост медсестры.
— Что это за мужчина, который стоял у окна? — спрашиваю у медсестры.
Она моргает, потом закатывает глаза:
— А, этот. Он приходит почти каждый день. Часами просто стоит там…
— У него кто-то здесь лежит?
Медсестра качает головой.
— Не знаю. Никто не признавался, что он их родственник. Мы спрашивали… Врачам тоже странно. Но проблем не создаёт, вот и не гонят.
Чувствую, как по спине пробегает холодок.
— А что говорят пациенты?
Она оглядывается, будто проверяя, не слышит ли кто-нибудь:
— Одна бабушка вон, из третьей палат, утверждает, что раньше видела его в другом корпусе… а до этого в реанимации. Хотя её туда не водили.
— И что он там делал?
— Стоял. У окна.
Что-то внутри меня сжимается.
Почему он здесь? И почему, кажется, будто я должна его помнить?
132. Изнанка
Возвращаюсь в палату. Этот мужчина… Что-то в нём до боли знакомо. Ощущение на грани реальности — как вспышка, как тень, мелькающая за краем сознания.
Сажусь на кровать, машинально достаю из тумбочки телефон. Экран загорается мягким голубым светом. Снова смотрю сообщения.
Катя: «Прости».
Одно короткое слово, и оно режет сильнее ножа.
Мне нужна правда.
Пальцы сами находят значок вызова. Вдох. Выдох. Гудки тянутся мучительно долго. Катя не берёт.
Я сжимаю телефон крепче. Может, она спит? Или просто не хочет отвечать?
Ещё один гудок. Пауза. Ладно.
Я убираю телефон. Взгляд скользит по пустой палате.
Тишина. Я провожу ладонью по покрывалу, чувствуя шершавую ткань. Закрываю глаза.
А потом — снова утро. Капельницы, таблетки, белые стены. Всё по кругу.
Время тянется медленно, как густой сироп. Я не помню, сколько прошло дней — три, пять? Неделя?
Каждый день сливается в один: белые простыни, механический голос медсестры, ровный ритм аппарата у изголовья.
Всё повторяется.
Я ем. Пью воду. Отвечаю на вопросы врачей. Живу.
Дима приходит почти каждый день.
Иногда с цветами — слишком яркими, слишком пышными. Запах лилий раздражает до тошноты.