Я жужжал не переставая, хлопал кнутом и оглядывался, ликуя, — не догонит, не догонит!
У конюшни, когда я успокоил и остановил волов, Пашка догнал меня. Он подъехал смущенный, остановил машину рядом с бестаркой и вылез из кабины. С другой стороны, хлопнув сердито дверцей, выскочила Клавка и сразу бросилась к моим волам.
Пашка подошел ко мне и снисходительно похлопал по плечу:
— Здорово ты их раскочегарил, хвалю! Мне даже завидно.
— Махнемся?
— Это ведь машина, не кнутом махать.
— Что же ты отстал?
— Вот колечки сменю, карбюратор новый добуду, тогда…
— А прокатиться дашь?
— Теорию сначала надо выучить. Теорию и правила движения. Если не терпится, вон под сиденьем книжка, возьми.
Полуторка хлопала и стреляла на подсосе, будто задыхалась после быстрой езды. Как мои волы. Нервный Злодей дышал часто и коротко, Буран отфыркивался и тоже быстро носил боками. Видно, поэтому Клавка так придирчиво их осматривает. А может, только делает вид, что осматривает, а самой стыдно, что опять с Пашкой ее увидели. Узнает Николай Иванович, и пропала ее настоящая любовь.
Я приподнял облезлое сиденье полуторки — как приятно здесь пахнет бензином, железом, маслом! — и достал из-под ключей захватанную, в мазутных пятнах книжку: «Грузовой автомобиль «ГАЗ-АА». Теория! Теперь я не выпущу из рук эту теорию, пока не выучу от корки до корки.
— Ты что, соревнования устроил? — закричала, налетая на меня, Клавка. — Ишь какой шофер выискался! Вот возьму кнут да так всыплю, что спина мягше брюха станет! Шофер! А холки у быков ты глядел? Обе холки сбиты, паразит ты непутный, пенек горелый!..
И унеслась, как быстрая майская гроза, даже не взглянув на Пашку.
Это она на себя злится, ведьма. Поехала по старой памяти, не утерпела, а теперь боится, что Николаю Ивановичу скажу. Сама ты пенек горелый, глупый, такого мужика на Пашку променяла!
— Давай распрягать, — сказал Пашка, забираясь в кабину. — Мне завтра рано в город, повезу первый хлеб государству… Сердита, а? — Он сыто ухмыльнулся вслед Клавке. — Не робей, она добрая, мягкая местами.
Пашка газанул, полуторка выстрелила несколько раз и укатила за Клавкой к ветеринарному изолятору. Какой-никакой, а шофер. Завтра вот в город поедет…
Я спрятал книжку за пазуху и выпряг волов. Это ведь не лошади, много возиться не надо: выдернул крайние занозы из ярма — и вся недолга.
Подошел Мустафа и спросил, почему так дышат быки. Я сказал, что они бежали наперегонки с полуторкой и обогнали ее.
— Дурак, — сказал Мустафа.
— Это им экзамены, завтра — на работу. Деготь есть?
— В крайней станке.
Я принес ведро с дегтем и написал на заднем борту бестарки:
Вот теперь у меня настоящая машина. Как у Пашки. Быков чуть не задушил из-за него, паразита!
Мустафа поглядел, плюнул и отобрал дегтярное ведро с кистью.
Буран и Злодей стояли у бестарки и ждали меня. Они привыкли есть ячмень после распряжки и вот ждали — проклятый рефлекс не подсказал им, что если утром ячменя не было, то и вечером ждать нечего. Теперь только кнут им остался.
За день езды по жаре, сумасшедшего бега от слепней оба они ухайдакались до изнеможения — стояли понурые, покорные. Только ячменя они ждали, и ничего больше. Их не манила просторная наша степь, не хотелось убежать тайно в хлеба, не слышали они мычанья коров и телок, возвратившихся из стада.
Я поглядел холки — да, сбиты у обоих. Шерсть под ярмом уже вылезла, голая кожа местами полопалась и кровоточила, надо помазать.
Креолин у Мустафы был, а вот овса он не дал ни горстки, хотя для племенного жеребца ему отпускали сколько-то килограммов. Я дождался, пока он уедет к пруду за водой, зашел в станок к жеребцу и выгреб у него из-под морды вечернюю пайку — всего несколько горстей овса, которые он не успел слопать. Ничего, не отощает, такой здоровый, лишний раз на кобылу не запрыгнет только. Вот бы Пашку не кормить, украсть у него хлебные карточки, он тоже не очень-то резвился бы с солдатками.
Буран и Злодей вылизали мои ладони дочиста, а потом, когда я мазал им холки, они обнюхали и заслюнявили весь карман, откуда я доставал овес. Умные стали, умные и смирные до слез. Они напились из кадки теплой воды и покорно пошли рядом на залог, куда я отгонял их каждый вечер.
Ножиком и стекляшкой я стал шлифовать топорные выемки ярма. Надо сразу было сделать, не сбил бы холки. О машине мечтаю, Пашку ругаю, а сам додуматься не мог, на деда Кузьму понадеялся. А ему тыща лет, спасибо, топором-то хоть успевает. Надпись вот успел, старый хрен, не забыл — «Зделано в СССР». Если так делать, никогда фашистов не расколотим.
Комбайны, опорожнив бункеры наполовину, двинулись дальше по загонке, а я никак не мог выехать на полевую магистраль: земля на жниве мягкая, колеса тонут в ней на четверть, в бестарке почти полтора кубометра зерна — тонна с гаком, шестьдесят пудов, не считая гака.
Я ругался с комбайнерками, не хотел столько нагружать, но бабы огрызались сердито, отчаянно: их тоже подгоняли, пугали дождями и гибелью урожая, обещали премию натурой — двадцать пять пудов хлеба, если дадут по две сезонных нормы.
Буран и Злодей стояли на коленях в ярме, нюхали жниву, отдыхали. Я раздевался перед ними: снял рубаху и заправил ее под ярмо Злодею, потом снял штаны, чтобы спасти холку Бурана. Везти полную бестарку жнивой им было не под силу, они тянули ее рывками, падая на колени. Выгнут хребты дугой, напружатся, а потом грохнутся разом на колени и, сорвав бестарку с места, вскакивают, волокут метров десять. Потом опять падают. Сейчас они упали в изнеможении и не встанут, пока не покажешь кнут.
— Поднимайтесь, хватит! — Я стоял перед ними голый, с одним кнутом. — Долго простоите, опоздаем на разгрузку, галопом погоню тогда. Ну! — Я хлопнул кнутом по жниве.
Волы встали, осторожно натянули ярмо: проверяли, что это положил я им на шеи. Видно, им понравилась мягкость одежи, потому что едва я взялся за налыгу, они дружно рванули и пошли за мной, часто-часто перебирая ногами в мелком торопливом шагу.
Магистраль была потверже, а потом мы выбрались на укатанный проселок, по одну сторону которого паслись на залоге жеребята под присмотром Мустафы. Мустафа увидел, что я нагишом, и подошел узнать, не случилось ли чего. Увидев, что я вынимаю свою одежу из-под ярма, похвалил:
— Якши, малай, хорошо. — И съел черную ягоду паслена из пилотки, которую держал в руке. Полная пилотка у него была этих ягод. — Хочешь?
Он дал мне целую горсть и, сказав опять «якши, малай», ушел к своим жеребятам. Только о еде думает и о работе. На прошлой неделе, когда я гнал волов галопом и гудел, подражая машине, он остановил меня и отхлестал кнутом за безжалостность. Даже сейчас на заду рубец от его кнута — жалостливый!
На полевом току я встретил Пашку, который разгуливал среди баб в ожидании погрузки.
— Человек создал рабочих волов, и это было хорошо! — сказал он торжественно и заржал. — Ну, поедем наперегонки? Колечки я сменил, карбюратор новенький, не переливает… Ну?
Пашка форсил перед бабами и девчатами, работавшими на току, мало ему одной Клавки. Заложил руки за спину и шкандыбает, как подбитый петух, припадая на правую ногу, — рубль-пять, рубль-пять! Бабы нагружают его полуторку, а он, толсторожий бугай, прохлаждается: как же — водитель, ему грузить не положено! Хромой черт!
На Пашку я злился не напрасно. Вторую неделю я возил зерно от комбайнов и вторую неделю не мог прокатиться на его настоящей машине. Теорию я прочитал давно, ничего хитрого там нет, почти как трактор, можно бы практиковаться, но Пашка не доверял мне руля. В кабинку пускал на время погрузки, и я делал там все, что хотел, а в последние дни, когда увидел, что я готовлюсь к самостоятельному выезду, запретил даже близко подходить к машине. А ведь обещал! Зачем же трепать языком попусту?
Обычно Пашка, подогнав машину к вороху, бежал либо на кухню, либо поиграть с солдатками. Мотор иногда не выключал. В такое время только бы в кабинку проскользнуть незамеченным, и проскользнуть до того, как начнут погрузку. Потом уж ни Пашка, ни сам господь бог не остановят.
Свой план я привел в действие на другой день к вечеру, когда по настоянию Клавки, которая собралась в город за лекарствами, Пашка решил сделать третий рейс. О возможной неудаче как-то не думалось. Ведь я же знаю теорию, умею переключать передачи, чего же еще!
Но смирная полуторка вдруг превратилась в норовистого необученного быка. Она не слушалась моих рук, петляла по жнивью, выскакивала на проселок, опять бросалась в поле; я слышал за собой испуганный крик Пашки, прыгавшего следом, но остановиться уже не мог.
Руки у меня дрожали, я весь вспотел и старался добиться только одного — не съезжать с дороги. Если я выправлю и удержу машину, то доеду до самого отделения — четыре километра самостоятельного пути — и поверну обратно: еще четыре! Надо глядеть на дорогу, только на дорогу, а передачи переключать не глядя, ощупью. Ведь рычаг рядом, под рукой. И главное — не теряться: это ведь такой же бык, только совсем слепой, глухой и глупый.
Машина понемногу привыкала ко мне, успокаивалась, хотя за четыре километра совхозного проселка я разогнал все подводы, грузовики, возвращавшиеся с элеватора, и пешеходов. Они уступали мне дорогу с большим проворством и орали так, будто свет клином сошелся на этом проселке и больше им негде ехать.
Возвращаясь обратно, я все-таки понял, что свалял дурака и за это нет мне прощенья.
Посреди дороги у въезда на ток стоял свирепый Пашка с моим кнутом (не надо было оставлять его на бестарке!) и загораживал мне путь. Но полуторка уже слушалась меня, я лихо объехал Пашку и остановился у дальнего вороха. Убежать, однако, не успел. Пашка всыпал мне крепко, потому, наверно, что я дерзнул сравниться с ним, не остановился по первому требованию и хотел убежать от справедливого наказания. А может быть, потому, что здесь был Николай Иванович, его соперник, который мне благоволил, и Пашка хотел пофорсить перед Клавкой, показать, что он его не боится.