— Вон ту красную звездочку видишь? — спрашивал Федянька.
— Не слепая, — обиделась Зинка.
Сквозь голые прутья кленов хорошо были видны их фигурки — обе до смешного маленькие.
— Это Марс. Там растения есть, каналы, марсиане. Я в книжке читал — «Аэлита» называется, — и в газетах было. Мы тоже туда полетим скоро.
И этот о красной планете.
— Сейчас полетите, — сказал Дунин и совсем вышел из-за угла. — Сейчас вы у меня полетите!
Фигурки торопливо вскочили и замерли у завалинки, безмолвные, обреченные.
Шлепая грязными чавкающими сапогами, Дунин прошел в палисадник, бросил у ног чемодан и уставился на Федяньку.
— Ну?
— Мы тут ждем… Мы с Зиной о тебе… Мы… — Федянька от неожиданности забыл слова, стал заикаться. — М-мы ду-ду-мали, Василий, мол, там…
Руки у него висели вдоль тела, смирные и безвольные. Такого и ударить-то нельзя.
— Ладно, — сказал Дунин, взяв его за ухо. — Мамке скажешь. — И отвел, как школьника, до распахнутой Калитки.
— Не знаешь ты, — лепетал Федянька. — Ты у-узнаешь…
— Узнаю, — сказал Дунин и крутнул ему ухо на прощанье.
Зинка плакала. Она вышла на свет, падавший из кухонного окошка ярким пятном, и плакала беззвучно, потерянно. Слезы лились по щекам двумя блестящими ручейками, она не вытирала их и казалась еще ничтожней и красивей в своем ничтожестве. Дунин громоздился над ней беспомощной глыбой и тяжело молчал. Зинка плакала, ожидая. Постояв молча, он взял чемодан и пошел в избу. Зинка покорно поплелась сзади.
В передней было сумрачно. Свет из кухни показывал пустую детскую качалку и неразобранную супружескую кровать. О звездах говорят, не дошли еще до кровати-то.
Дунин поставил на лавку чемодан и прошел к детской качалке. Он так и не увидел Наташку, по карточке только знал. Родить сумела, а сберечь не смогла, сколько ни наказывал.
Дунин открыл чемодан, достал поллитру «Особой» и шоколадку. Шоколадку отнес в качалку и положил на подушку, водку поставил на стол.
— Выпьем за встречу-то долгожданную, — предложил Зинке.
Зинка всхлипнула.
Дунин выпил всю поллитровку, стал отдыхать. Опьянеть не опьянел, а тяжело как-то сделалось и скучно. Съел две луковицы, пожевал корочку хлеба, закурил. Зинка разобрала постель и сидела на кровати в одной рубашке, распустив по плечам пенные волосы. Дунину стало тоскливо.
— Не сеют еще? — спросил он первое попавшееся.
— Вы-выехали, — давясь, выдохнула Зинка.
Дунин встал, вышел на крыльцо. Ночь уже кончалась. Небо за хлевом побледнело, звезды съежились и мерцали слабыми искорками, перекликались в разных концах петухи. Дунин бросил окурок в лужу, послушал его короткое шипенье и отправился в поле.
За околицей села, у жиденькой лесополосы стоял серой тенью дощатый вагончик бригадного стана. Знакомого флажка над крышей не было.
Отставали ребята.
Дунин нагнулся и зачерпнул в горсть мягкой прохладной земли. Помял, понюхал. Навоз, видно, опять сожгли, не запахали. Разбрасывают по зяби, а перепахивать им дядя станет. Время только ведут. По парам надо, а по зяби — минеральные.
Под вагончиком из вороха соломы торчали тонкие ноги в сапогах. Дунин нагнулся, потянул за сапог и бросил: из соломы поднялась знакомая воробьиная голова в мохнатой большой шапке.
— Федянька?! — удивился Дунин.
Федянька выкатился из-под вагончика, вскочил, торопливо отряхиваясь от соломы. Он был в грязных штанах и в замасленной до кожаного блеска фуфайке, от которой пахло землей и мазутом. Хахаль. Снял костюмчик-то.
— Ты же учетчиком был? — спросил Дунин.
— Б-был, — сказал Федянька, все еще отряхиваясь и не глядя на Дунина. — Будешь тут с вами. Ушли все, ссслужат, а сеять не-некому.
— Ты не юли, — сказал Дунин, взяв его за плечо. — Ты не бойся, бить я тебя не буду.
— Би-ить? Спасибо! — всхлипнул от обиды Федянька. — Два года не виделись, а он ухи рвет…
— С радости это я, — рассердился Дунин.
— Свинья-а! — заплакал Федянька. — Четвертый ме-месяц за женой его хожу, а он за ухи… с-скотина… Стыда в тебе нет.
— Почему? — растерялся Дунин.
— Потому. Извелась она, Зинка-то, измаялась… де-девчонку схоронила и как шальная ходит…
Дунин облегченно вздохнул, тихо засмеялся.
— Места не найдет… День работаю, ночь ее караулю, развлекаю…
Дунин качнулся и горячо прижал вздрагивающую грязную фигурку. Федянька благодарно прильнул к нему. Такой худенький, слабый и преданный.
Потом они сидели рядом на соломе, успокоенные и близкие, и Федянька рассказывал о работе. Дунин курил, слушал, иногда переспрашивал.
— У Суходола опять ячмень станете сеять?
— Ячмень. Мы там бобы в прошлом году сеяли.
— А навоз чего сожгли? Химию требуем, а добро под носом портится. Пары надо оставлять, по парам разбрасывайте и запахивайте. Земле надо отдых давать, кормить.
Федянька вздохнул.
Занималось уже утро. Над белесым дымящимся полем висели груды облаков, звенели жаворонки. Они, наверно, уже видели солнце.
Дунин попрощался с Федянькой, поцеловал его в красное припухшее ухо и пошел, покачиваясь (хмель все-таки взял свое), домой.
Зинка лежала на кровати, подушка была мокрая от слез. Дунин сел рядом и погладил жену по растрепанной голове. Зинка не пошевелилась.
— Не на гулянье же я — на службе, — сказал Дунин.
Зинка не отвечала.
— Красивая ты у меня, — сказал Дунин. — Красивая и дурная. Под суд чуть не угодил из-за тебя. Бате спасибо, отпустил, а то бы сам ушел.
Зинка медленно поднялась, села на постели и уставилась на мужа. Упрек, боль, жалость стояли в ее глазах. Дунин смутился.
— Я ходил к Федяньке, — сказал он глухо. — Федянька меня простил. Слышь?
— Слышу. — Льдисто-голубые глаза Зинки оттаивали, согревались, теплели.
— Наташку-то я во сне видел, — сказал Дунин. — И тебя с ней видел. Будто сидишь ты у окна и кормишь ее грудью.
В горячих глазах Зинки плеснулась короткая радость и боль.
— Ты шоколадку съешь сама, — попросил Дунин. — В прошлом году еще купил, берег. Чего уж теперь… Ты съешь.
— Мы вместе, — прошептала Зинка и ткнулась лицом в его грудь.
На другой день Дунин собрался уезжать обратно. Зинка глядела на него неспокойно, жадно.
— Весенняя поверка у нас, — объяснил Дунин. — Людей мало.
Зинка отчаянно глядела на него и молчала.
— Вот что, — сказал Дунин, вороша рукой ее шелковые легкие волосы. — Трудно тебе, я вижу. Красивая ты, молодая — и одна. Федянька парень хороший, честный, а если другой утешать придет, если не Федянька?..
— Не знаю, — сказала Зинка, краснея. — Истосковалась я. Когда Наташка была, можно было, а сейчас как монашка… Сделай что-нибудь, Вася!
— Ладно, — сказал Дунин. — К моей матери переедешь, я говорил ей. А тебя я сейчас обстригу на всякий случай. Чтобы не заглядывались.
Зинка охнула и схватилась за голову.
— Ничего, — сказал Дунин. — На работу в платке походишь, а потом отрастут. К моему приезду.
Зинка залилась беззвучными слезами и стала искать ножницы. Она любила своего Васю.
— И ты обстриг?! — спросил полковник, выслушав доклад Дунина о поездке домой.
— Обстриг, — вздохнул Дунин. — Жалко было, а что делать?
— Мужлан же ты, братец, лыковый мужлан!
И дал пять суток ареста.
За грубость.
1963 г.
ОТ ОБИДЫ ИЛИ ОТ БОЛИ?
На земле произошло что-то важное, и Федор проснулся с ощущением этого неизвестного, но важного события.
В доме стояла привычная предрассветная тишина. Глубоко и ровно дышала рядом Катерина, чмокал, уткнувшись в подушку, Фунтик, неспешно шли настенные часы. И радио еще молчало, и со двора доносились лишь редкие петушиные крики. Но ощущение новизны и важности наступающего дня не пропадало.
Федор открыл глаза и понял сразу, в чем дело. Комнату заливал мягкий молочный свет. Он ощущался даже сквозь сомкнутые веки, и, наверно, поэтому Федор проснулся до времени. Он осторожно сел на постели, придержав рукой Фунтика, и повернулся к окну.
— Ты чего? — проворчала чуткая во сне Катерина.
— Сейчас, — прошептал Федор. Перелез через нее, спустил с кровати ноги, нащупал валяные калоши на полу и встал.
За окном шел тихий снег. В предрассветном сумраке непривычно белыми стояли опушенные липы и кусты сирени, белой была земля, еще вчера устланная прикипевшей на морозе листвой, белым было и тихое низкое небо. Его даже и не замечалось, неба-то, а просто висел раздерганный белый пух и тихо, осторожно опускался, оседал на землю.
— Что там? — спросила, совсем проснувшись, Катерина.
— Зима, — прошептал Федор, — снег кругом. Целую ночь, видно, идет, ни пятнышка не видать.
Он открыл форточку, и снаружи пахнуло свежо, чисто, знобяще.
— Не простудись, — сказала Катерина, подымаясь.
— Я на минутку.
Катерина встала, оправила длинную ночную рубашку и подошла к окну. После покрова, на другой день тоже сорил снег, потом еще один слабый замерек был, а теперь, значит, совсем.
— Будто в обнову наряжается, — сказал Федор.
— Кто? — не поняла Катерина.
— Земля наша. Летняя одежда у ней износилась, и вот она зимнюю примеряет, белую.
Катерина не нашла подходящих слов для ответа и положила руку на плечо мужа. И тут они оба вспомнили, что вчера вечером крепко повздорили, поэтому Катерина и взяла в постель Фунтика, который обычно спал в своей кроватке.
Повздорили глупо, из-за малости. Катерина настаивала зарезать бычка Прошку, а Федор все откладывал. А чего откладывать, когда уж морозы устоялись, мясо не испортится, люди давно порезали такую скотину — и бычков, и свиней, и баранов порезали. Чего держать-то зря, корм только переводить. А Федор все откладывал. Днем из кузни его не вытащишь, вечером в клубный кружок отправляется — самодеятельность.
Катерина с особой мстительностью припомнила ему этот кружок, ради которого он, будто холостяк, уходит из дому, а потом назвала блаженным — это уж за Прошку. Она точно знала, что ему жалко П