рошку, и вот оттягивает, на дела ссылается. С таким мужиком в церкву ходить, а не хозяйство вести, не семью. Вон и палисадник под окнами не как у людей: липы ему нужны, сирень нужна, цветочки. Есть, что ли, их, цветочки-то? А у людей сейчас моченые яблоки…
Все ему припомнила Катерина. И как из армии, дура, ждала его три года, и как жениться он потом полгода не решался, — предложение не смел ей сделать, надо же, самой пришлось сказать! — и как теперь она мучается с ним, бугаем, а у него никакой к дому прилежности.
— Нынче зарежем, — сказал Федор, закрывая форточку. — За Митькой я сейчас схожу.
— Так я воду греть стану?
— Грей. Пойду скотине корму дам.
— Прошку не корми.
— Ладно. — Федор стал одеваться.
Изба заметно выстыла за ночь, и Катерина поторопилась затопить голландку. Кизяки у ней были припасены с вечера, а на растопку хранились в подпечке сосновые поленья. Она нащепала косарем лучины, положила немного поленьев, чиркнула спичкой и, когда лучина занялась, стала накладывать кизяки, ворча, что заботливые люди, такие, как Митька, дров запасли, а тут с кизяками каждую зиму маешься.
Федор уже собрался, приоткрыл дверь, но потом передумал и захлопнул.
— На зимнюю форму надо переходить, — сказал он, стаскивая у порога сапоги.
— Валенки на печке, — сказала Катерина.
Федор переобулся, прошел на кухню и, позвякав кружкой, — пусть Катерина думает, что он пить захотел, — впотьмах отыскал в столе хлеб. Надо Прошке дать кусочек, пусть поест перед смертью. Отломил горбушку, сунул в карман, вышел.
Еще в сенях он почувствовал свежий зимний дух, а открыл дверь — и сердце зашлось от легкости и красоты. Как раз в это время со станции дали свет, окна в избах будто распахнулись настежь, снег заискрился от света, а под столбами, на которых горели лампочки, словно кто-то невидимый поливал из лейки — это снежинки падали сверху. И чисто кругом, просторно, хорошо. Когда рассветает, далеко кругом видно, всю степь видно до самого края, где она сливается с небушком. Эх ты, степь моя, степь широкая…
Федор спрыгнул с крыльца в снег, — мягко, по щиколотку уже нападало, — дошел до хлева, оглянулся: на снегу остались четкие следы валенок, даже строчки дратвы видать, когда нагнешься поближе. Молодой снег завсегда податливый, мягкий. И хрустит сочно.
Заслышав шаги хозяина, мыкнул приветливо Прошка, заблеяли овцы, глубоко вздохнула корова. Надо во двор их выпустить, пусть походят, поглядят.
Федор открыл дверь — из хлева дохнуло парным теплом, смешанным запахом навоза и сена. А Прошка уже стоял у двери.
— Ну иди, иди, побегай, — сказал ему Федор и посторонился.
Прошка недоверчиво поглядел на него, потом сбычился в открытый дверной проем — бело впереди, незнакомо: он первый раз видел снег.
Если бы корму вдоволь, можно бы не резать такого молодого, только откуда они, корма-то, когда в этом году сушь все лето.
— Иди, не бойся, — сказал Федор.
Бычок вышел, понюхал снег, оглянулся на Федора и, весело взлягнув, пустился по двору, высоко вскидывая ноги и мотая головой. Радостно побежал, ошалело, дурачок, не знал, что последний раз бегает.
Федор выпустил во двор корову и двух овец, вычистил навоз и влез на полоскушу теребить сено. Корова осталась равнодушна к снегу, она была старая, материна. Мать летом померла и оставила ему и корову, и дом, и все, что было в доме. А овец с Катериной купили на свои трудовые. Овцы тоже не бегали, стояли рядом с коровой и ждали, когда он сбросит им сена. А Прошка, дурачок, все бегал, как собака. То к крыльцу подбежит, то к пряслу, снег понюхает, лизнет и опять во весь мах — воле радуется, жизни.
Федор сбросил вниз сено, — пахнет-то как, будто лето вернулось! — спустился по жерди сам (лестницу надо сделать, Катерина голову проела за лестницу), поманил Прошку. Бычок подбежал и озорно, играючи ткнул его лбом в живот. Как человек! У него и взгляд вон человечий.
— Прошка, хлеба хочешь? — Федор потрепал бычка за уши и вынул из полушубка горбушку. — На, лопай.
Из дома вышла с ведрами Катерина — будто ждала, когда он Прошку кормить станет, зараза, ничего не скроешь! — и, конечно, увидела сразу хлеб. Глядеть ей больше не на что.
— Федя, без пользы ведь, хлеб только пропадет.
— Много ты знаешь. Пользы нет, зато радость, приятность…
— Блаженный, вот блаженный на мою голову! Сейчас же иди за Митькой, хватит откладывать! — И загремела с ведрами к колодцу.
В кого она такая крикливая, громкая? Мать воды не замутит, отец смирный, а эта — как пожарная машина. И ведь толковая баба.
Федор скормил бычку хлеб и пошел за Митькой.
Уже светало, на столбах погасли лампочки под жестяными абажурами, — как в городе лампочки, светло живем! — по улице проехал на санях конюх Торгашов с собакой, проделывая зимний след. Тоже радуется первопутку и хлещет лошадь кнутом. Хлестать-то зачем? Лошадь тоже рада снегу — мягко ей после мерзлых кочек, хорошо. И собака вон радуется, взлаивает. Эта по дурости, на других глядя. Всю зиму на морозе дрожать придется, конюхов дом караулить.
Дружок Митька жил рядом, через улицу. Он тоже убирал у скотины и после завтрака собирался колоть дрова. Во дворе лежали толстенные обрезки комлей, которые он не одолел в теплое время.
— Прошку я решил все ж таки, — сказал Федор.
— Уничтожить? — осклабился Митька радостно. Выпивку почуял даровую и обрадовался.
— Нет, — сказал Федор. — Зарезать на мясо. Зачем добро уничтожать.
— Теперь понятно, — засмеялся Митька. — А я думал…
— Балбес, — сказал Федор. — Нечего зубы скалить, идем.
— Что так рано? Или в темноте хочешь покончить, Прошкиных глаз боишься?
— Не твое дело, собирайся.
— А я не желаю невинную кровь проливать, — выпендривался Митька. — Скотина ведь не машина, у ней душа есть и все такое прочее.
«Сволочь, — подумал Федор любовно. — Моими же словами тычет, паразит. Надо придушить нынче на сцене, когда нападать станет, Антанта проклятая».
Митька был любимцем всей деревни; и потому, что баянист хороший и единственный, и потому, что самодеятельность в клубе ведет, скучать не дает, и потому еще, что парень он лихой, безужасный. Он работал шофером, возил любой груз в любую погоду, лишь бы колеса до земли доставали, часто бывал в райцентре, подбрасывая по пути колхозников на базар или по какой другой надобности, содержал самосвал всегда на ходу и дразнил Федора за его душевное отношение к скотине. Машина — не скотина, говорил он, поставишь ее — и стоит, корму не просит. Ты вот вздыхаешь над телком, над травинкой, а понять того не можешь, что телок травинку съест и за другой потянется, а телка ты съешь и на барана поглядишь. Эх, Федорушка…
Особенно незаменим был Митька осенью и в начале зимы: очень уж ловко резал он скот. Быка ли, свинью ли, овцу ли — зарежет и разделает с улыбочкой. Мастер, на бойне только работать. Овец, так тех облуплял мигом, будто раздевал их, подлец. Мастер, мастер… На все руки. И не пьяница, хотя выпивал часто при таком деле. Знает меру.
Федор тоже любил Митьку, но иногда хотелось прижать его, придушить, стукнуть по вертлявой отчаянной головенке. Почему? Может, Федор завидовал его дельности, безоглядности? Вряд ли, едва ли…
— Зарежем! — засмеялся Митька, хлопнув Федора по плечу. — Зарежем, Федорушка, когда хошь!
И скрылся в доме — побежал взять нож.
Они сидели за столом, ели селянку, и Митька рассказывал, как на прошлой неделе он резал борова у Торгашовых. Здоровенный такой боров был, пудов восемь, на колхозном фураже откормленный. Думали, такого и пятеро мужиков не удержат. А Митька подошел один, почесал его, боров и лег, дурак, похрюкивает, блаженствует. В такое время сунуть ножик в сердце — пара пустяков. Вот и Прошка тоже. Вытянул шею для чесанья, а тут и…
— Ешь, — оборвал его Федор, наливая по второй.
Катерина и Фунтик тоже сидели за столом. Катерина пускай, ладно, а Фунтику нечего слушать такие речи. Ему уж два года, понимает, Петькой пора звать, а то в деревне любят разные клички, так и останется на всю жизнь Фунтиком.
— Мясо нам Плоска плислал, да? — Фунтик держал в руках кусочек печенки и весело глядел то на отца, то на мать.
— Ешь, — сердито сказал Федор. — Ешь и не болтай за столом.
Катерина раскраснелась после стопки, благодарно глядела на Митьку за то, что снял с нее часть хлопот, и миролюбиво на Федора — все-таки решился, чадушко, решился.
— А я ему говорила, говорила: да сходи ты за Митей, говорю, он мигом сделает как надо. И правда, мигом вышло. Пуда на четыре будет, как думаешь, Митя?
— Верных, — сказал Митька солидно. — Четыре верных без головы и без ног.
— На всю зиму теперь хватит, — радовалась Катерина. — Мы барана еще не съели, да два гуся целые.
— Хватит, — сказал Федор, — надолго хватит. И нечего говорить про это. Едите? Ну и ешьте, а зачем говорить?!
И Катерина и Митька поняли, умолкли.
— Объявленье написал? — спросил Федор Митьку.
— Когда? И объявленье пиши, и дрова коли, и Прошку твоего…
— Я расколю дрова, — сказал Федор. — В бригадном доме надо повесить и у ларька, пиши два.
— Артист! — засмеялась Катерина. — Митя хоть парень веселый, а ты? Думаешь, как в кузне кувалдой — трах-бах!
— Ничего, — заступился великодушно Митька, — зато Федор слова выучил, всю роль наизусть знает.
— А ты рушником утрись, рушником, — угодливо сепетила Катерина, заметив, что Митька ладонью вытер жирные губы. Вытер и подмигнул ей.
«Красивый он все же, — подумал Федор. — Красивый и ловкий. Не зря его все любят».
Они вылезли из-за стола, Катерина стала убирать посуду, а Митька закурил дорогую сигарету с фильтром — из города привез. Шоферу это раз плюнуть, каждую неделю в городе, не в областном, так в районном.
— Дух-то какой приятный! — изумилась Катерина. А взглядом на Федора: хоть бы курил, что ли, мужиком в доме не пахнет. — Давно я такого духу не слышала!.. Тебе как за труды-то, Митя, на бутылочку или мясом возьмешь?