«Во-он она что вьется, — догадался Федор. — Хитра-а!»
— И на бутылочку, и мяса побольше, — царствовал Митька. — Какая же выпивка без закуски! Эх, Катя-Катерина, мы же свои люди, артисты! — Он подмигнул Федору: — А может, возьмем? Перед премьерой?
— Я тебе возьму, — сказал Федор. — На леваках зашибай, ты умеешь.
— Я все умею, Федорушка. Идем.
— Обедать приходите, — наказала Катерина провожая.
На улице встретились сестры Ветошкины, Маня и Клавка, обе в городских сапожках, цигейковых шубах, — передовые доярки. А коров, поди, на хромую тетку Пашу оставили, скотина потерпит ради праздничка.
— Митя, идем с нами! — крикнула Клавка.
— Днем-то! — засмеялся Митька.
— А у нас во-от что есть! — Клавка показала из кармана бутылочную головку.
— Умницы! — крикнул Митька. — Вечером, после концерта. Занавес сшили?
— Сшили, приходи.
А на Федора и не взглянула ни одна — вахлак, что с него.
— Женился бы, — сказал Федор. — Вон какие красавицы, упустишь. Я слыхал, они в город собираются.
— Для тебя все красавицы. Таких красавиц я знаешь в чем видел?..
— В чем? — спросил Федор.
— Не в шубах…
Дом у Митьки был пятистенный, шатровый, сени тоже срубовые, двор тесом обнесен, а не жердями, как у Федора, ворота двустворчатые — машине въезжать, подводе ли. Отец у него пчеловод, сестра Анютка на птичнике, мать за хозяйством глядит, за скотиной. Все работники, живут крепко, постависто. За домом сад взрослый есть, огород большой, в огороде банька срубовая, по-чистому топится. Мясо, молоко, масло, хлеб, мед, яйца, яблоки — все свое. Свое и колхозное. Все кругом колхозное, все вокруг — мое. А в горнице радиоприемник «Сириус», комод новый, шифоньер, ковровая дорожка, стулья с гнутыми спинками. Катерина запилила Федора за эти гнутые спинки и ковровые дорожки, будто в них счастье.
— А вы тапочки наденьте, а валенки на печку, — встретила их в прихожей тетка Дарья, Митькина мать.
— Я за колуном, — сказал Федор, — сейчас уйду.
— Обожди, — сказал, раздеваясь, Митька. — Подскажи, как написать повеселее, позавлекательней?
— Как? — Федор серьезно стал думать. — Ну… вот, мол, в честь праздника… это самое… драма.
— Завлекательно! — осклабился Митька. — Ладно, держи колун и действуй.
Во дворе Анютка кормила кур и топала валенками по снегу:
Я залетку своего
Работать не заставлю,
Сама печку истоплю,
Самовар поставлю.
Веселая девка, красивая. И кур любит без памяти. На птичнике у нее ворона живет ручная (кто-то подбил, а она выходила), воробьи кормятся, галки.
— Ты что, колоть чурбаки подрядился? — спросила она. — Увези ты их в свою кузницу, там сгорят. У нас дров на две зимы хватит.
И не жадная — на две зимы хватит! А Митька с отцом на третью запасают.
— Не расколешь, брось, Митька летом пробовал.
— Ничего. — Федор примерился, поднял колун. — У меня они станут сговорчивы. — И хрястнул колуном первый чурбак.
— Надвое! — поразилась Анютка. — А ну еще!
Федор ударил по другому и опять развалил кряж пополам. Сразу.
Анютка ахнула и побежала домой рассказывать.
Вот какую жену ему надо. Работали бы оба и радовались друг дружке. А нет того понятия, что на морозе дрова завсегда легче колются. Радовались бы и сидели голодные. Катерина, она хозяйство крепко держит, хоть и не работает из-за Фунтика. Куда его денешь, если мать умерла, теща в Головкине живет, а яслей в бригаде нет.
— Здравствуйте, муженек дорогой! — сказала Нина Николаевна.
Федор обернулся: ух ты, какая нарядная! И зубы фарфоровые от улыбки все на виду, и глаза сверкают, как звезды. Красавица! Вот бы кого в жены, весь век радовался бы.
— Здравствуйте, Нина Николаевна, с праздничком вас!
— Матрена я, Матрена, роль свою не забывайте! Дмитрий дома?
— Митька? Дома. Я помню, Нина Николаевна, я свою роль наизусть знаю.
— То-то, не подведите меня. — И каблучками по крыльцу цок-цок-цок.
Федор глядел вслед и улыбался: вот ведь какие бабы бывают — куколка! Махонькая вся, стройная, точеная будто со всех сторон, а потом отшлифована до гладкости. Жена! Федор сознательный красноармеец, а она его жена. Матреной зовут, председатель комбеда. Федор защищает Советскую власть от врагов внешних, от Антанты, а Матрена в это время с кулаками борется, бедняков сплачивает в одну крестьянскую семью… Красавица. На жалованье только живет, на семьдесят рублей, хозяйства никакого — из города сюда приехала. Вон и ботики у нее холодные, и пальтишко легкое, осеннее. Одна учительница на всю школу. Правда, и учеников-то в деревне десятка два, не больше, но ведь четыре класса, какую тут голову надо, чтобы всех сразу учить.
Когда распределяли роли, Митька взял себе сознательного красноармейца, ее мужа, а Федор интервента должен был играть, американца. Не согласилась ведь Нина Николаевна. Нет, говорит, позвольте мне самой выбрать мужа. Я тяжеловатых люблю, крепких, как стены, надежных. А теперь смеется. И тогда, поди, смеялась. Все над ним смеются, как над дурачком.
Федор переколол дрова, сложил в кучу разлетевшиеся поленья и хотел идти домой, но тут вышли Анютка и Нина Николаевна. В руке у Нины Николаевны были скатанные трубочкой объявления. Не иначе Митька расклеить поручил. Умеет человек. Ей — объявления, Федору — колун, Анютке тоже какое-нибудь порученье дал.
— Ты куда, Анютк? — спросил он.
— К Ветошкиным. Митька велел занавес в клубе повесить.
Точно. И непутные сестры Ветошкины на него работают.
— До встречи на сцене! — помахала ручкой Нина Николаевна.
— До встречи, — сказал Федор, глядя ей вслед.
И вдруг вспомнил Прошку, растерянные его глаза, слезы в глазах. От обиды или от боли? Нет, боль сама собой, боль можно вытерпеть, а обида непонятна. Федор ведь рядом стоял, когда Митька почесывал у бычка под горлом, он рядом стоял, потому Прошка и доверился. Он так и не понял, за что…
Бригадир Митряев дядя Иван сказал со сцены короткую речь о том, что мы теперь имеем право на труд, на отдых, на образование, а также на пенсию, и велел снять шапки: клуб нынче протопили на совесть, чего париться в шапках. И одежду верхнюю надо снять, на коленки свои положить. Какое веселье в одежде?
А потом на сцену вышел Митька.
— Парадом командовать буду я, — звонко объявил он. — С праздником, дорогие товарищи!
И все сразу заулыбались, захлопали в ладоши, а ребятишки, сидевшие у сцены прямо на полу, засучили ногами от восторга. Митька был в кумачовой рубахе с поясом, в широких сатиновых шароварах, в сапожках хромовых — артист!
«Плясать станет!» — пронесся по залу радостный шепот.
— Первым номером нашей программы — русская пляска. Исполняю я, аккомпанирует на баяне Дмитрий Ганин.
И опять все засмеялись, потому что Дмитрием Ганиным был тоже Митька. Он размашисто поклонился и побежал в закуток за сценой, где сидели потные от волнения артисты: Нина Николаевна, Федор, сестры Ветошкины, Анютка и два холостых тракториста — сыновья конюха Торгашова. Здесь же был и счетовод Громобоев, однорукий старичок в очках, бывший буденновец, который исполнял обязанности суфлера.
— Значит, как договорились, — сказал Митька, хватая баян. — За мной идет Анютка, за Анюткой вы, сестры, за ними вы, братья, потом опять я, а потом закатим драму.
— Хорошо, хорошо, — сказала Нина Николаевна, примеряя перед зеркалом красный платок.
Митька исчез, и тут же звонко и быстро заговорил баян, рассыпался по сцене дробный перестук каблуков. Молодец парень!
Федор в солдатских ботинках сидел на полу и обкручивал икры ног мешочными обмотками — сознательный красноармеец. Анютка зашивала ему буденновский шлем, который принес на время спектакля Громобоев, и шептала свой стишок. Сестры Ветошкины ахали у занавески на Митьку — как пляшет!
— Вы, Федя, поживей держитесь, — сказала Нина Николаевна. — Вы ведь идете на бой за новую жизнь, за мировую революцию, вы энтузиаст, бедняк, вам терять нечего, кроме цепей, а приобретете вы весь мир. Дух времени надо передать, атмосферу, понимаете?
— Понимаю, — сказал Федор.
— И я для вас не просто жена — я для вас верная подруга, товарищ по борьбе, соратник. Лаптей вот, жаль, не достала, нигде нет, придется в калошах. Договорились?
— Ладно, — сказал Федор.
В клубе будто опрокинули воз досок — колхозники хлопали своему любимцу Митьке. Заслужил, значит.
Митька вбежал потный, красный, поставил баян и выбежал опять кланяться, объявлять следующий номер.
Следующие номера тоже прошли гладко. Анютка отбарабанила свой стишок про цветы, сестры Ветошкины спели две песни — про дельфина и про черного городского кота, которому не везет всю дорогу. Потом сыновья конюха Торгашова рассказали басню. Молчуны оба, а душевно рассказали, с выражением. Один был волк, а другой ягненок, и вот ягненка волк мытарил, мытарил разговором, а потом сожрал в лесу, гад.
Митька сплясал еще барыню и цыганочку, объявил перерыв на пять минут, чтобы переодеться, и наконец начали драму.
Первой вышла Нина Николаевна. Ее сперва не узнали, подумали, приезжая какая, но потом узнали. «Учителка, — зашептали, — Нина Николаевна», — а ребятишки хором поздоровались, как в школе.
Массовые сцены, по замыслу Нины Николаевны, должен был играть зритель, и она обратилась прямо в зал, призывая озадаченных колхозников вступать в коммуну и не давать спуску мироедам кулакам, которые пришли сюда и думают, как бы половчее дать подножку новой жизни. А ведь хозяева теперь мы, а не кулаки.
— Голодранцы вы! — крикнул от порога один из братьев Торгашовых. — Калоши вон подвяжи, потеряешь!
— «В зале возмущение, шум, все оборачиваются к порогу», — шептал из закутка добросовестный Громобоев.
И правда, все теперь глядели назад, ребятишки вскочили с полу и вытягивали шеи, чтобы увидеть живых кулаков, а длинные братья Торгашовы стояли у порога, как воротные столбы, и костерили почем зря Советскую власть.