— Так ведь сказка такая! — Козлов озабоченно встал на коленки и поглядел вверх на Артюхина: за что он рассердился? — Эту сказку завсегда так рассказывают.
— «Завсегда, завсегда»! По-другому рассказать нельзя, што ли?
— Как же по-другому, если она такая. Отец мне рассказывал, отцу дедушка рассказал, дедушке — другой дедушка. Спокон веку так заведено, так и рассказывают…
Артюхин тоскливо поглядел вниз, где лежали разморенные его соратники, и опять сел на сухую горячую лавку.
Было жарко, нигде не горело.
1968 г.
ПЬЮТ ЖАЖДУЩИЕ
Ждали поезда. Московский прибывал вечером, к этому времени приходил и автобус со стройки. И они обе ждали. Ирина Сергеевна с шестилетней Милкой и утомленная работница с сыном.
Работница была некрасивой: лицо обезьянье, вытянутое губами вперед, глаза маленькие, косые. Сын-дошкольник сидел у нее на коленях и, ласкаясь, гладил ее пухлые щеки, целовал косые глаза.
— Да будет, Вовка, хватит, — ворчала работница, вяло отстраняясь.
Ирине Сергеевне хотелось пересесть на соседний диван, чтобы не стеснять их, но там спал старик с мешком под головой, а больше сесть было негде: на этой маленькой станции пассажиры не задерживались.
Ирина Сергеевна запахнула на коленях пыльник и сказала сидящей рядом дочери с книжкой на коленях, чтобы она не шалила. Милка и не думала шалить, но ей надоела затверженная наизусть книжка, и она вертела головой, поглядывая на мальчишку, который все ласкался и теребил работницу.
Он был на редкость красив, этот малыш, и невольно привлекал к себе внимание. В твердом блеске глаз и в том, как бережно он гладил мать и поправлял ей волосы, выбившиеся из-под платка, чувствовалась что-то чужое, далекое от этой женщины. Будто не ее ребенок. Ничего похожего. И играл он с ней как… ну вот как львенок играл в зоопарке с дворнягой служителя. Тот львенок не знал, разумеется, что он будущий лев, но все львиное в нем уже ощущалось, проглядывало в каждом движении.
Разные линии наследственности? Ирина Сергеевна вздохнула. Если бы не напрасная поездка к мужу, она закончила бы эту работу о наследственности.
Целый месяц прошел впустую. Впрочем, другого она и не ожидала. Игорь никогда не оставит свою работу только для того, чтобы быть с семьей, и, значит, семья должна быть с ним. А быть с ним — это значит ездить по новым стройкам, жить бог знает в каких бараках, лишенных самых элементарных удобств. Да и не в удобствах дело. Просто нельзя оставить свой институт, работу, Ленинград и превратиться только в жену, в домохозяйку. И Милка в условиях, связанных с частыми переездами, будет учиться в еле приспособленных школах, каждые год-два менять товарищей и подруг. Это не цыганщина даже, это какая-то бесприютность, неприкаянность. Был бы Игорь не строителем, а эксплуатационником, можно было бы тогда перетянуть его в Ленинград, а так надо либо бросать свою работу и всю жизнь ездить за ним, либо оставаться вдвоем с Милкой. И так уж который год они живут порознь, удивительно, как они только сохранили семью. Но и какая это семья. Они уже давно говорят с Игорем на разных языках, у них разные интересы, песни, шутки — все разное, не общее. Вот Милка только, да и она уже отвыкла от Игоря.
Надо сразу после возвращения домой написать ему и решить все окончательно, обоим будет легче.
— Выпол-ним план гру-зо-пе-ре-возок! — прочитала по слогам Милка висящий на стене плакат.
Мальчишка обернулся и поглядел на нее с интересом. Чистенькая, с бантиком, и читать уже выучилась.
— Мила! — строго сказала Ирина Сергеевна.
— Это тебя так зовут? — спросил мальчишка.
— Вот именно, — сказала высокомерно девочка. — Впрочем, Людмила.
— Значит, Люда, а не Мила.
— А ты Владимир, но мать зовет Вовой, а не Володей, я слышала.
Мальчишка озадаченно поднял пушистые брови.
— Мила, перестань! — досадливо сказала Ирина Сергеевна.
— Беспокоит он вас? — спросила работница. — Вовка, принес бы мне пить.
Вовка охотно спрыгнул с дивана и побежал к двери, но тотчас возвратился.
— Кружка на цепи, — сказал он. — Иди сама.
Работница встала и пошла к выходу, где на табуретке стоял цинковый бак с водой.
У нее была отличная фигура, и, очевидно, поэтому она носит облегающую одежду — брюки и легкий свитер. Ирина Сергеевна вздохнула. У этой не будет душевных драм, все проще: лицом не взяла — фигуру подчеркивает, а работа, наверно, самая черная, тяжелая и простая. Чего же ей еще? Семья есть, на хлеб зарабатывает…
— Мила, ты куда? — позвала она дочь, которая соскочила с дивана к стоящему рядом мальчишке.
— Я погуляю с Володей, — сказала Мила. — Мы будем здесь, в зале, ты не беспокойся.
Мальчишка требовательно глядел на красивую крашеную тетю и ждал.
— Хорошо, — сказала Ирина Сергеевна, — только недолго.
Работница вернулась, вытирая ладонью мокрые губы, и опять села в свой угол, довольная, повеселевшая. Несколько суток в общем вагоне, июльская жара, духота — только вода и спасает.
— Притомились они, пускай побегают, — сказала она вслед сыну, который вел девочку за руку и поглядывал на нее покровительственно. — В Москву едете?
— В Ленинград, — сказала Ирина Сергеевна.
— А я на стройку.
Святая простота. Будто это не видно. Из какого-нибудь захудалого колхоза, наверное. На заработки.
— У вас красивый сын, — сказала Ирина Сергеевна.
— Хороший. В отца пошел, будто вылитый.
— Да? Ваш муж красив?
— Не муж — человек один. Встретились… Вовка вот остался, растет.
Какая трогательная доверчивость и прямота.
— Платит вам?
— Да нет, откуда. Я и не знаю, где он сейчас.
— Вот подлец!
— Нет, зачем же, он не подлец, он мужик хороший. — Работница положила ногу на ногу — стройные у нее ноги, длинные — и откинулась на спинку дивана. — Красивый он был, плечистый такой, ладный. Бесстыдник только. Раздеваться меня заставлял. Ну, правда, работа у него такая — художник, для дела заставлял.
— Так вы были натурщицей?
— Нет, в совхозе я работала. Совхоз в Казахстане новый организовали, на целине, там я и работала. По комсомольской путевке, призыв был. Мне и орден там дали, в другом совхозе, правда. Четыре года я там проработала.
— Вы героиня.
Работница усмехнулась:
— Куда мне, мужика просто искала. Хорошего мужика. Сама-то, видите, какая я, а деревня у нас маленькая, вот и ударилась на целину. Туда квёлый какой-нибудь не поедет — сильные приезжали, молодые, рисковые. А баб не было первые годы. Мне с моей рожей в самый раз.
— Напрасно вы так, — пожалела Ирина Сергеевна. — Зато у вас фигура, ноги вон…
Работница вытянула перед собой ноги в белых кедах, обтянутые узкими брюками, сказала просто:
— Этим бог не обделил, здоровое все, крепкое. Художник-то как увидал меня тогда у озера, так и ходил потом целую неделю, упрашивал: разденьтесь, говорит, еще, послужите искусству… Веселый был.
— И обманул? — Ирину Сергеевну уже захватил этот разговор.
— Нет, я сама. Раздеваться-то совсем надо было, а разве я разденусь перед чужим мужиком! Я и сказала ему прямо. Другие-то у нас — трактористы там, комбайнеры — тоже ничего были, да не полюбился никто, с ними я держалась строго, а этот сразу по душе пришелся: образованный он, красивый, сильный. И работник, видать, в своем деле настоящий. Первый-то раз, когда он согласился и после всего я разделась перед ним, так, верите ли, он глядит на мое тело, лицо у него горит, а в глазах — слезы!.. И не ко мне он потянулся, а листки свои сразу схватил, карандаши, кисти. Целыми днями меня рисовал. И когда рисовал, смотрел на меня так, будто гладил, я спиной даже его взгляд чувствовала, знала, на что он в эту минуту глядит… Хорошо рисовал, похоже. У меня родинка на животе… — работница поглядела на спящего старика, подняла темный свитер, обнажив белое тугое тело, и показала родимое пятно, напоминающее опавший осенний лист. — Вот эту родинку он тоже разок в точности срисовал. Да и вся-то я на его картинах как живая была. Извелся он со мной за лето. В ночную смену ходил за меня, чтобы днем я свободная была. А голову сзади только рисовал, когда лица не видать, а спереди когда рисовал, вместо головы круг делал. Я потом в журнале видала себя, родинку узнала и тело все — мое, а лицо было не мое — чужое. Правда, впору пришлось, красивая стала я с этим лицом — как царевна!..
Работница вздохнула, вытерла вспотевшее лицо, помолчала. Она не плакала, а улыбалась, глядя в одну точку и расслабев от воспоминаний… Наверно, она видела сейчас своего создателя-художника, который сделал ее красивой, видела далекую целинную степь с первыми палатками и себя, молодую и счастливую.
— А потом? — спросила Ирина Сергеевна.
— И потом хорошо было, — сказала работница, улыбаясь все так же мечтательно. — Все лето мы с ним прожили. Подружились. Для бабьего дела он гожий был, не жадный — настоящий мужик… Я на втором месяце была, когда он уехал.
— И адреса не оставил? — спросила Ирина Сергеевна, слегка покраснев.
— Он не знал ничего. Я хотела сказать, да раздумала: такого мужика связывать. У него своя работа, у меня — своя. Вовка зато вон растет, это уж общий, наш. Вовка, не балуйся там! — громко сказала она мальчишке.
Вовка гремел цепью у бака, пытаясь освободить прикованную кружку. Девочка стояла рядом и наблюдала. В нагревшемся за день низком помещении станции было душно.
— И не писал потом? — спросила Ирина Сергеевна.
— Прислал одно письмо, да я не ответила. Скоро я в другой совхоз перешла: неловко брюхо-то показывать, а потом вернулась в свою деревню.
— А сейчас что же, опять на стройку?
— Да так уж пришлось. Деревня у нас маленькая, сидишь, как в печурке, — тепло и не дует, хорошо вроде. Шесть лет прожила, а вот опять потянуло уехать. Дай, думаю, на мир погляжу, людей разных увижу, города. Может, и его где-нибудь встречу.
— Кого?
— Да Володю своего, художника, кого же еще. Он любил на народе быть, по стройкам ездить. Вы не слыхали про него там?