Мой физик повеселел, стал разговорчивей, в глазах появился живой блеск. Однажды утром, глядя на горы, он сообщил, что человек вечен и уничтожить его нельзя. И природу тоже, природу в смысле материю. Она может видоизмениться, но в основном останется прежней, подчиняющейся своим строгим законам.
— Представьте себе, я, здоровый и молодой, не знал женщин, не испытывал к ним никаких чувств, ни разу не был близок с ними. Меня удерживала от этого их интеллектуальная узость, их природная заземленность, что ли. Во всяком случае, мне так казалось. И вот понимаете, сейчас я влюбился. Я говорю совершенно серьезно, влюбился, пожалуй, больше — я люблю, и мне кажется странным, почему прежде, здоровый и сильный, я не испытывал этого чувства. Мне порой кажется, что, будь оно прежде, я бы не облучился, а если и облучился, так не заболел бы. Ерунда, разумеется, но я испытываю такой подъем, столько чувствую в себе сил, что вчера днем, пока вы ездили на ванны, я нашел решение центрального вопроса своей работы, ключ всей темы, его я искал больше двух лет. Но самое удивительное в том, что Лида, когда я в общих чертах объяснил ей, поняла меня. Поразительное явление! Девчонка, вчерашняя школьница, машинистка в каком-то учреждении — и такое…
В глазах физика дрожали слезы. Это были радостные, счастливые слезы, и сам он весь, завернутый в одеяло скелет, светился счастьем. Черт знает что такое, с луны вроде упал. Наверно, умрет скоро. Перед смертью, говорят, находит на человека короткое обновление.
— Понимаете, в чем дело: вероятно, она ближе к истине, процесс познания у нее короче, путь — прямей и последовательней. Это какой-то своеобразный подход к явлению, совершенно отличный от нашего. Может, это мистика, но для меня все так неожиданно, что вначале я не поверил и попросил ее повторить, как она поняла и почему именно так. И она объяснила, верно объяснила, понимаете!
— Видно, любит, — сказал я. — Бабы понятливые, когда любят, у них чутье.
Физик вскинул темные, словно приклеенные брови, поглядел на меня пристально и вдруг улыбнулся — робко так улыбнулся, виновато. Два ряда влажных белых зубов с бледными деснами показались мне чужими, но это были его зубы, и высокий свод лба, голый, незащищенный, и бескровные губы, и немигающие лихорадочные глаза — все это жило, волновалось, любило. Не свое любило, чужое. Умрет через месяц-другой и изломает жизнь здоровым и сильным. Чего она в нем нашла, в этом блаженном?
Гуляя после обеда с Палагой по лесопарку, я рассказал ей о разговоре с физиком. Она согласилась со мной.
— Нечего лезть в волки, когда хвост собачий. Закрутит ей голову своей ученостью и умрет, а ей жить надо, детей рожать. От здорового мужа к этому шкилету!..
Мне почему-то представилась моя Томка гуляющей с физиком, и я содрогнулся. Ну да, он умрет, его жалко, он молод, двадцать восемь лет, кажется, но ведь и мы не виноваты. Нам жить надо, мы здоровые. Надо узнать ее домашний адрес и написать мужу — пусть покажет ей хорошенький раунд, потаскушке. Люди на курорт лечиться едут, кому-то из-за нее путевки не досталось, а она здесь ученых завлекает!
Ну да, у меня отсталые представления, я не понимаю свободной любви, я простой рабочий, но хотел бы я поглядеть на вас, передовых и современных, и тогда поглядеть, когда вы узнаете, что ваша жена путается на курорте, а вам пишет благополучные письма, что она лечится и скучает в разлуке. Я не знаю, что пишет Лида своему боксеру, но пишет же, и вряд ли я ошибаюсь. Я не блаженный какой-нибудь и знаю их бабью породу.
За ужином мы заговорили об этом, но Аполлинария Сергеевна во всем обвинила мужчин, которых женщины призваны воспитывать и исправлять.
— Я, например, довольна мужем, — рассуждала она в ожидании компота, — а ему вот кажется, что он вроде что-то недополучил. И в то же время ревнует, за мной сюда поехал — странно. Сегодня познакомился на пляже с фифочкой и после обеда к ней ушел. У него, видите ли, деловое свидание, она тоже химик, и они работают в смежных областях.
— Может быть, правда, — вступилась осмелевшая Лидка. — Мужчины ведь слабые, и они всегда ищут в нас помощниц.
Палага откинулась на застонавший стул и затряслась, раскраснелась, заохала.
— Не знаю, чего они ищут, — холодно возразила Аполлинария Сергеевна, — но быть постоянными в своих чувствах они не могут. Я, например, совершенно убеждена, что мужчины изменяют чаще, чем женщины.
— Почему? — удивилась Лидка. — Ведь если они изменяют, то с нами, женщинами, и, значит, одинаково.
Палага зашлась в новом приступе смеха, стул жалобно заскрипел под ее тяжестью, щеки сделались свекольно-синими, из глаз-щелочек потекли слезы.
— Видите ли, милочка, в чем дело. — Аполлинария Сергеевна наставила на Лидку свои золотые очки. — Есть определенная категория женщин, с которыми они изменяют, и я полагаю, их не трудно отличить.
Молодчина, Аполлинария! Умница! А то прикрываются наивностью, доверчивостью и чем только можно, а сами огни и воды прошли.
Лидка вспыхнула до слез, резко отодвинула стул и вскочила.
— Пусть я такая, но он ничего, кроме своих перчаток да нокаутов, не знает, людей, как вы, на категории делит. На весовые! А Ваню я люблю и буду любить, и мне наплевать на вас, фальшивые святоши!
И выбежала из столовой, разъяренная, красная.
Вот ведь какая, — думал, мухи не обидит, а она как тигрица. Скажи сейчас слово поперек, по щекам отхлещет. Н-да… Черти-то в тихом озере только водятся, правильно говорят.
Нам было обидно. Ведь хотели как лучше сделать, о ней, дурочке, заботились, а она…
— Хороша, — сказала Палага. — У меня старик на что уж замухрыстик, а жизнь прожила, к другому не бегала. Опять же детей — шестеро их было — вырастили и в люди вывели.
— Не понимаю таких, — сказала Аполлинария Сергеевна. — Ехать на курорт для флирта и потом возвратиться к мужу — не понимаю.
Мы решили с Лидкой не здороваться и объявили ей бойкот. Она стойко встретила наше сплоченное осуждение и даже не подумала перейти за другой столик, старалась только меньше бывать с нами и прибегала в столовую либо раньше нас, либо опаздывала и садилась за стол тогда, когда мы собирались уходить.
— Совесть мучает, — говорила мне Палага. — Мы ведь бабы такие, согрешим, а потом маемся, боимся: вдруг до мужа дойдет?
— Ты же не грешила.
— Вот так, как она, не грешила, а в голодный год была у одного мужика. Несколько раз ходила. Ну, правда, нужда заставила, дети. А мой мужичонка до сих пор помнит и вчера вот в письме прописал: гляди, мол, Палага, имей в виду. Ну я приеду, задам ему.
А Аполлинария Сергеевна, видно, в самом деле поссорилась с мужем: вот уж несколько дней они не разговаривают, мы по целым часам играем в теннис, и она начинает оказывать мне знаки внимания. Муж, будто назло, прогуливается с фифочкой у нас на глазах и смеется, показывает, что ему весело и радостно. Он краснощекий, полный такой добряк, и видно, в самом деле любит химию, потому что я однажды видел, как он, сидя на корточках, выписывал что-то палочкой на песке, наверно свои формулы, а фифочка внимательно глядела и соображала, что к чему. Она миловидная, очень похожа на мою жену и ходит в легких брюках и открытой кофточке. В первый раз, встретив меня, она почему-то смутилась, посмотрела удивленно и все оглядывалась из-за спины этого толстяка, будто звала. И сейчас она частенько поглядывает на меня и улыбается. Не знаю уж, чему она улыбается. Разве тому, что сумела отбить толстяка? Ему, наверно, лет сорок, вдвое старше, да и смеется он как-то фальшиво, наигранно. Может, и Томка вот так же разгуливала, а, проводив любовника, возвращалась на неделю раньше и этим успокаивала меня.
С физиком мы жили мирно, потому что Лидка не сказала ему про нашу ссору в столовой. Она приходит к нам запросто, весело здоровается со мной (а на улице пройдет и не взглянет) и усаживается у его кровати.
— Ты еще не освободился, Ваня?
Ваня! Как-то неловко глядеть на них и слышать это слишком простое имя — Ваня. Не идет оно к бледному многодумному физику.. У него бывают ученые мужи из местного университета, солидные такие, может, профессора, приносят пузатые папки, книги, жарко говорят, спорят и глядят на него, как на верховного судью.
Ваня… Он всегда рад ее приходу, улыбается, целует и садится рядом. Тут уж я ухожу или на процедуру, или на пляж, или к Палаге — смотря по настроению. Я человек отдыхающий, свободный, могу идти куда вздумается, в Нальчике много красивых мест.
Я пошатаюсь по городу, потолкаюсь в магазинах, зайду в «Эльбрус» выпить стопочку хорошего вина или побалуюсь в теннис с Аполлинарией Сергеевной. Она с каждым днем становится внимательней, охотно гуляет со мной на глазах у мужа и изводит разговорами о чистой дружбе женщины с мужчиной.
В воскресенье мы всей группой ездили в Пятигорск поглядеть лермонтовские места. Дорогие места, святые. А экскурсоводка шпарит заученными фразами, и у каждого места, будь то грот или площадка, где его убили, снуют бойкие деловые типы с фотоаппаратами, щелкают, суют тебе открытки, считают деньги.
Лечебные пляжи в Нальчике не бог весть какие, но можно поглазеть на купающихся, позагорать. На пляже много молодых женщин, есть красивые, и, глядя на них, я чувствую сосущую тревожную тоску. Я не могу поступать так, как сделала Лидка, сблизившись с физиком, я сразу вспоминаю свою жену, и тоска постепенно слабеет, проходит. И все же я думаю о Лидкином поступке, и меня тянет к ним, хочется узнать о их любви, работе, о науке умного Иванушки.
Он будто расцвел и преобразился. Пропала задумчивость и отрешенность, появилась вроде бы несвойственная ему веселая удаль.
— Жгу свечу с обоих концов, — сказал он мне вчера, улыбаясь. — Черт побери все, но гореть надо ярко, рискованно.
— А работа? — напомнил я.
— Разве для работы не нужен огонь? За эти две недели я ушел дальше, чем за два года тихого тления.
Работал он как одержимый, страстно и без устали. С раннего утра садился за стол, обкладывался книгами и сидел до обеда, делал какие-то выписки, расчеты, посылал Лиду в местную университетскую библиотеку. Лида вела себя как жена и с ним не расставалась. После завтрака, несмотря на запрет, она приходила в нашу комнату, садилась у окна и, пока он работал, читала какой-то роман. После я узнал, что она читала только научную фантастику и через нее старалась быть ближе к своему Ване. Вообще она стала сосредоточенней и строже.