твенный хвост. Прохор с Митей долго не могли оторваться от оружейных лавок, пока Путята не подхватил и не увлек их дальше, к гончарным рядам. Глиняной посудой заставлен был весь дворик Никольской церкви. «Святой Никола на Руси почитался как покровитель торговли», — шепнул Прохор Мите. Глаза разбегались от обилия разноцветных разрисованных горшков и кринок. Торговали здесь и серебряными тонкой чеканки блюдами, высокими с узкими горлышками медными кувшинами, привезенными из дальних восточных стран.
В толпе сновали мальчишки, предлагали покупать костяные «копоушки» — тонкие стерженьки с лопаточкой на одном конце и с дырочкой на другом.
— Сквозь дырочку продергивается шнурок, на котором копоушка подвешивается к одежде, — попутно объяснил Прохор Мите и отмахнулся от назойливого маленького торговца, упрямо предлагавшего купить с десяток копоушек.
Суета и праздничность новгородского торга так увлекли Прохора, что он забыл, из виду выпустил строгий наказ тысяцкого. Прохор кидался от лавки к лавке, гладил холодный металл рукояти ножа, перебирал щедро рассыпанные па прилавке теплого сияния янтари, рассматривал резные, из заморского самшита выточенные гребни. Митя едва поспевал за неугомонным историком.
Наконец студенты остановились у лавки серебряника, где Прохор принялся выбирать, будто для покупки, серебряные перстни с самоцветами, старался запомнить форму, узор, огранку самоцветного камушка. Митя же, заметив, что Путята от них отстал, напомнил:
— Тысяцкий тебе что приказал?
— Совсем забыл! — Прохор выпустил из рук перстень. — Вышата паволоку велел купить: три сажени в длину и два локтя в ширину.
— А какие это меры — сажень и локоть, — ты знаешь? — У Мити перехватило дыхание.
— Да кто же этого не знает? — удивился Прохор. — «Локоть» — это длина руки до локтя, «сажень» — длина рук в размахе. Эта мера зовется «сажень маховая». А есть еще «сажень косая», это длина от носка ноги до пальцев поднятой вверх руки. Ну а совсем малая мера — «пядь» — длина растянутой кисти — от большого пальца до указательного.
— Постой, постой, как же это, — перебил его Митя. — Люди и росту разного, и руки у всех разной длины, неужели у русичей нет единой меры — чего — нибудь вроде метра или сантиметра?
— Нет, — Прохор высмотрел в рядах лавку с тканями, хозяин которой в это время ловко накручивал на локоть — вымерял — кусок грубого портища. — Видишь, — показал глазами Прохор в сторону лавки. — Хозяйский локоть, хозяйская сажень да хозяйская пядь — это для русича самая что ни на есть надежная мера. Пойдем, купим Вышате паволоку.
— Стой! — вскрикнул Митя, — Там Путята! Путята приценивался к тканям. Ткани были раскинуты на широких столах, купец встряхивал ими перед Путятой, приговаривал:
— Позри, друже, се сукно, а се полотно, се же, — нежно провел он рукой по алому переливчатому шелку, — паволока, а се, — ткнул он ногой большой серый рулон, сваленный прямо на земле, — дерюга. Колико надобе, друже, порта, рубъ али поставъ?
Но Путята отвернулся от тканей, не требовался ему, видно, ни кусок — «рубъ», ни тем более сверток — «поставъ». Выбрал себе среди навалом лежавших ковров, полстей, скатертей тонко тканный с затейливой вышивкой убрус, расплатился с хозяином лавки и, склонившись к его уху, стал тихо что-то нашептывать.
— Надо уходить, — крепко сжал Прохорову руку Митя. — Этот купец — гость галицкий Нездила. Тысяцкий велел Путяте вести нас к нему. Коли Нездила признает в нас своих земляков, то добро, а коль не признает…
Они нырнули в толпу и торопливым шагом вышли к пряслам, к которым были привязаны лошади, волы, коровы. Здесь торговали скотом. Бойкий человек в пестрой рубахе наседал на неторопливого слобожанина и частил:
— Даю за кобылу шесть десять кунъ, а за волъ гривьну, а за корову четыре десять кунь, а за борана — ногата, а за жеребя — пять ногатъ.
Слобожанин качал головой и басовито выговаривал:
— Мало, друже, мало.
Прохору тоже захотелось прицениться к скоту, выведать истинные цены, да Митя уже ходил среди меховых лавок, и Прохор не решился от него отстать.
Что за богатство тут было, какая выставка мехов, каких только не было — и собольи, и куньи, и барсучьи, и лисьи, и бобровые… А многим Прохор и названия не знал. Торговцы расхаживали между рядами, увешанные связками беличьих шкурок.
— Сорокъ, сорокъ, — беспрестанно повторяли они.
— Слышал? — схватил Митя Прохора за рукав. Хоть и торопились они, да как может филолог пропустить такую находку. — Вот так родилось на свет слово «сорокъ», которое обозначает число «40».
— Как? — не понял Прохор.
— Слово «сорокъ» родственное слову «сорока» — рубашка, значит. Первоначально оно означало связку шкурок или мешок с четырьмя десятками беличьих шкурок, необходимых для пошива одного платья…
Митя заметил вдруг, что Прохор перестал его слушать, а исподлобья наблюдает за проворным человечком в красной шапке, раскладывавшим свой товар на дощатых скамьях. Товар был богатый — тонкое, хорошей выделки полотно, перчатки, или, как их здесь называли, «рукавицы перстовые», сорочки и мятли. Все выглядело красиво и добротно. Еще выгружал продавец из корзины мешочки с солью, изукрашенные коробочки с пряностями. Только разложил, как вокруг собрался народ, вещи разглядывают, травы понюхивают. Да только не товар привлек внимание Прохора, узнал он в том человечке давешнего толмача немца Фредрика. Узнал его и Митя и стал искать глазами толмачова господина.
И впрямь Фредрик был здесь, важно ходил между рядами, разглядывал, щупал чужой товар. Пробился Митя через толпу к Фредрику поближе да притерся рядом. Интересен был ему древненемецкий выговор чужеземного купца. Вертя в руках какой-то берестяной туесок для ягод, как бы прицениваясь к нему, и услыхал Митя разговор Фредрика с хозяином соляной лавки, тоже немцем.
Не стесняясь, разговаривали немцы на родном языке, уверены были, что здесь их никто не поймет. А велел Фредрик соляному купцу Албрахту ехать на Неву к Биргеру да сказать, что князь собирает большой полк новгородцев да дружину против шведов. А чтобы вера была у Биргера к посланнику, дал ему Фредрик свой перстень с золотым орлом. Выговорив все это, Фредрик двинулся к своей лавке и замер там, презрительно поглядывая на кричащее, весело торгующее многолюдье.
Митя вернулся к Прохору, заглядевшемуся на змеевик — амулет, по поверью, хранящий хозяина ото всех бед. Был змеевик особого устройства. С одной стороны начертан на нем православный крест, и фигурки святых Бориса и Глеба выдавлепы на бронзовой поверхности медальона. С другой стороны страшный змеище, знак поганой языческой веры, разевал огненную пасть. У Прохора руки затряслись от радости, когда увидел он на торге такое сокровище. В музейных хранилищах ему, конечно, попадались древние змеевики, да все какие-то плохонькие. А здесь, загляденье! Он как раз сторговался с хозяином ланки поменять на змеевик свой нож — засапожник, выданный ему княжеским ключником, и обмен был уже почти свершен, да тут Митя, взяв историка за локоть, отвел в сторону.
— Прохор, — Митя понизил голос, — ты видел, что купец Фредрик тоже здесь торгует?
— Видел, — кивнул Прохор, не выпуская из рук своей находки. — Он, наверное, уже заплатил мыто за свой товар.
— Я слышал, как Фредрик только что поручил одному торговцу — немцу скакать на Неву и предупредить Биргера о приходе русских полков. Смотри. — Митя показал через плечо, как суетливо складывает свой товар в большие короба посланец Фредрика, на пальце у него сверкал золотой перстень с орлом.
Прохор задумался. Такого поворота событий он не встречал ни в одной летописи. О бегстве теперь, хоть и велика опасность, не могло быть и речи. Надо было что-то срочно делать, а для начала не спускать глаз с посланника.
Недолго гостевали
Но пора возвращаться к Ване и Васе, забыли мы их совсем, на лесной дороге из виду потеряли. А они, бедняги, только к вечеру, вдосталь натрясшись с непривычки в телеге, въехали в новгородское передгородие. По улице, на которой жили серебряники, громыхая на бревнах мостовой, обоз последовал к кремлю, а Онфим, Ваня и Вася соскочили с последней телеги и постучались в ворота просторного двора.
Из ворот выглянула сероглазая молодая женщина, словно давно ждавшая этого стука, и, радостно вскрикнув, обняла Онфима.
— Мати, — только и смог проговорить он и уткнулся в вышитый рукав ее сорочки. — Мати, приими отрочата въ домъ нашь. Изгорѣла есть Чудиновьска слобода, да чада спасли ся суть да въ Гюрьгевъ приишли. Я съ ними хочю сѣно косити.
Женщина жалостливо погладила ребят по головам и показала рукой на крыльцо, проходите, мол, дорогие гости.
Дом Онфимова отца, большой, на подклете, с резным деревянным крыльцом — теремком и высокими окнами, имел теплую и холодную избы, соединявшиеся сенями. Зайдя в теплую избу, она называлась теплой потому, что в ней была большая печь, которую в зимнее время топили, и вся семья тогда жила только здесь, мальчики увидели просторную чистую комнату. В переднем углу стоял деревянный стол с лавками, над столом была устроена божница. К потолочной балке крепилась жердь, на ней покачивалась люлька, завешанная тонкой полотняной занавеской. К печи пристроены были полати — широкий дощатый настил под потолком, на полатях спала семья. На полатях сейчас стояли расписные сундуки — подголовники. Над окнами были приспособлены украшенные кружевной резьбой полипы для посуды и прочей хозяйственной утвари. Около печи — деревянная перегородка — голбец с врезанной дверью, ведущей в подвал.
Мать усадила детей за стол и пошла хлопотать об ужине, а Онфим заглянул в люльку, где тихо спала маленькая девочка.
— Сестра моя Марья, — объяснил он Васе и Ване, счастливо улыбаясь.
Мать поставила на стол большую миску, полную пареной репы, щедро политой маслом, раздала мальчикам деревянные ложки и налила по кружке теплого парного молока. Вася жевал и думал, что теперь его мама не сможет вот так же поставить перед ним тарелку, налить молока и сесть, подперев ладонями подбородок, любуясь на сына. Мама была очень далеко — в двадцатом веке…