Этот чужеземец, высокий и ладно скроенный, был далеко не молод. Его прическа являла собой шедевр изготовителя накладных волос, а борода, для маскировки непоправимых признаков старости, вынуждена была каждый день поглощать содержимое бутылочки омолаживающей краски. На его приплюснутом носу красовались золотые очки; одевался он всегда одинаково – как в окружении друзей отправляясь на бульвар или же в английское кафе, так и в оперу. Этот чужеземец неизменно был в синем ольстере до пят, ярко-красной феске и безукоризненно белых перчатках.
Кем был этот экзотичный знатный вельможа?
Светские газеты на сей счет терялись в догадках. Их репортеры не знали, что и придумать, дабы преодолеть стену его частной жизни. Служащим гостиницы, в которой он проживал, не было известно ничего, совершенно ничего; даже если бы их пытали, из них едва ли смогли бы выудить хоть какие-то сведения. Лишь одному-единственному репортеру удалось проникнуть в этот отель; у него состоялась продолжительная, но безрезультатная встреча с загадочным персонажем, так как, не позволяя ему сказать ни единого слова и ничего не говоря, незнакомец схватил корзинку с шампанским, поставил перед репортером бутылку, сам откупорил другую и долго смаковал вино. После первой бутылки, когда репортер хотел уже было задать какой-то вопрос, чужеземец распорядился открыть еще парочку, и журналисту пришлось влить в себя новую порцию этого отменного напитка.
Придя в себя, репортер обнаружил, что лежит в открытом ландо между четырьмя матросами и незнакомцем; совершенно ошеломленного, его перенесли в уголок знаменитой ложи в опере. Сколь безмолвным и меланхоличным казался незнакомец, столь же шумно вели себя матросы; в тот вечер им особенно сложно было заставить себя не подпевать исполнителям первых арий.
Небольшие развлечения в крупных ресторанах
Они часто бывали в Мабиль
Репортер вернулся в редакцию газеты лишь спустя несколько суток, сделав единственное открытие: одного из матросов зовут Турнесоль.
Благородный чужеземец и его друзья-матросы швыряли золото из всех окон, даже из окон будуаров, так как – следует это признать – они столь же усердно, как и в оперу, наведывались за кулисы малых театров, на балы Мабиль[23] и в отдельные кабинеты ресторанов и кабаре.
Уже довольно долгое время этот благородный чужеземец имел доступ в танцевальное фойе оперы: нужно было видеть, как он, всегда степенный и задумчивый, проводит часы в тройном кругу очаровательных молодых женщин в пышных юбках, с обтянутыми чулками ножками и постоянной улыбкой на устах.
Во взволнованных клубах не осознавали опасности, вся опера выглядела покоренной. О благородном чужеземце мечтали даже матери и тети танцовщиц.
Продолжение шалостей в Трувиле
Утром верхом на коне в лесу, днем вместе с друзьями в открытом ландо на бульваре, вечером в цирке, в «Комеди Франсез», в Мабиль или в опере – блистательный незнакомец был повсюду. В Трувиле, несколькими месяцами ранее, он был королем пляжа; явившись туда в веселой компании, он произвел настоящую революцию в гостинице своими фантазиями и потряс элегантное население этого восхитительного курорта своей азиатской роскошью.
Его слуги приносили на песчаный пляж ковры и подушки, наргиле и трубки, бутылки с алкогольными напитками и бинокли; в полдень, в сопровождении неизменных матросов, появлялся сам чужеземец. Все пятеро, обычно в компании прелестных дам, устраивались на подушках посреди кабинок и шезлонгов и, защищаемые от солнца покорными слугами, проводили послеполуденные часы наиспокойнейшим образом, наслаждаясь изысканными напитками или разглядывая в бинокль купающихся прелестниц.
В Париже знаменитых дам полусвета, которых полагали удостоенными его милости, буквально осаждали репортеры в надежде получить от них хоть какую-то информацию об этом блестящем и таинственном персонаже, объекте столь пристального внимания. Судя по всему, благородный чужеземец был не слишком общителен, так как эти дамы знали о его жизни не больше, чем прочие смертные; всегда молчаливый, во время беседы он издавал разве что неразборчивое ворчанье, менявшееся в зависимости от его настроения.
Загадка! Тайна!
Но и другое событие – полярная экспедиция – занимало этот великий город в не меньшей степени, нежели благородный чужеземец из оперы. Внимание Парижа было привлечено к этой теме всего лишь рикошетом: разговоры, шедшие то в одном институте, то в другом, вынесли данный вопрос на повестку дня ученых обществ и научных журналов, развернув полемику с печатными изданиями с того берега Рейна.
Определяющей причиной немецкой экспедиции на Северный полюс стало открытие, сделанное в водах Новой Земли приписанным к гамбургскому порту кораблем «Доротея», обнаружившим там стаю говорящих на латыни тюленей. Отрицать это открытие не представлялось возможным: два члена стаи, два молодых тюленя, были привезены «Доротеей» и торжественно представлены на Берлинском научном конгрессе, собранном на внеочередное заседание.
Самые недоверчивые ученые были вынуждены признать очевидное: эти тюлени, в отличие от обычных тюленей, говорящих «папа» и «мама», отчетливо произносили «pater» и «mater»!
Самые известные профессора из университетов Дрездена, Йены, Гейдельберга, Мюнхена и т. д. и т. п. съехались на конгресс для участия в избрании большой научной комиссии, которой было поручено всесторонне изучить проблему «латинских» тюленей.
Комиссия тотчас же приступила к работе в стенах Академии, специально обустроенной по такому случаю и оснащенной просторными дортуарами для ночных заседаний. Эта инновация позволила членам комиссии трудиться практически беспрестанно днем и ночью: они спорили, ели, изучали, отвечали, спали и просыпались, чтобы начать все сначала. То на самом деле было уникальное заседание, четырехмесячная сессия, полная геркулесовых трудов, сессия, по завершении которой научная комиссия издала шесть томов докладов, дополненных картами, планами и рисунками, и два тома заключений, которые можно было резюмировать так:
1. Тюлени говорят на латыни.
2. Должно быть, они ее выучили.
3. Похоже, это свидетельствует о существовании в районе Северного полюса некоего народа, происходящего от какой-то древней римской колонии, отделившейся много веков тому назад от остального мира и единственной выжившей из той античной метрополии, язык которой она сохранила.
4. Отыскать эту колонию надлежит немецкому народу, преемнику имперской нации.
Ученая Германия, глубоко взволнованная этими выводами, тут же покрылась подписными листами в поддержку отправки национальной экспедиции на Северный полюс. В кассы научной комиссии хлынули деньги; менее чем за несколько месяцев экспедиция была организована и обеспечена свежими и солеными продуктами, прекрасным углем, великолепными инструментами и прославленными учеными.
Оставалось лишь отправиться на поиски «латинской» колонии. Одновременно с тем, как корабль с немецкой экспедицией покидал порт Гамбурга, увозя все наказы ученого немецкого сообщества, некое английское судно выходило из Дувра, получив от завистливого Альбиона такое же задание.
В конце октября в Лондоне и в Берлине узнали о прибытии обеих экспедиций в ледяные заторы полярного круга.
Но вернемся в Париж и приподнимем завесу тайны, которая и сейчас покрывает для большинства наших современников личность благородного чужеземца из оперы. Этот неизвестный набоб, этот великолепный знатный вельможа-инкогнито был не кто иной, как приемный отец Фарандуля, орангутан с острова Помоту, которого наш герой поместил в качестве пансионера-экстерна в ботанический сад, когда вернулся из Океании после попытки организовать в Австралии бимано-квадруманскую нацию.
Вот так старый орангутан, подойдя к концу своей жизни, после многих месяцев респектабельного и спокойного буржуазного существования сломя голову бросился в водоворот парижских увеселений. Философы уже заметили: когда пятидесятилетний господин сбивается с пути истинного, он быстро переходит все границы и оставляет далеко позади безумства самых буйных подростков!
Однако, скажем мы сразу же, славный орангутан был скорее брошен в эту жизнь светского общества, нежели бросился в нее по собственной воле. От общественных обязанностей и скромных привычек его отвлекли четверо наших бывших друзей, четверо матросов Фарандуля, приехавшие в Париж прокутить свою долю от шестидесяти миллионов, полученных за белого слона короля Сиама.
Эти миллионы, стоившие им стольких треволнений, эти миллионы, из-за которых им едва не пришлось претерпеть столь ужасные казни – отсечение головы саблей, расчленение на девяносто восемь тысяч кусочков, смерть в кипящем жире, сажание на кол простой или же усовершенствованный и т. д. и т. п., – так вот, эти миллионы матросы начали проматывать, не считая.
По прибытии в Париж Турнесоль, их вожак, вспомнив о прекрасных отношениях, которые у него установились когда-то в Австралии с приемным отцом Фарандуля, помчался в ботанический сад, чтобы обнять старого орангутана. Он нашел его в добром здравии, довольным своей судьбой и столь почитаемым администрацией, что по выходным ему охотно поручали надзор за молодыми обезьянами.
Но как так вышло, что этот надежный и верный орангутан позволил матросам увести себя в сторону от узкой тропы добродетели? Как так вышло, что он проявил слабость? Мы и сами этого не знаем.
Но так уж случилось, что, покинув сад вместе с молодыми обезьянами, доверенными его присмотру, на следующий день после визита Турнесоля, приемный отец Фарандуля не вернулся ни к четырем часам, как это бывало прежде, ни к пяти, ни к шести, ни к восьми, ни даже к десяти.
День ухода обезьян из ботанического сада
В полночь персонал ботанического сада, уже не находивший себе места от беспокойства, увидел, как перед воротами остановились два омнибуса, сопровождаемые конными солдатами муниципальной гвардии, – привезли молодых обезьян. Их нашли в «Фоли-Бержере»