На работе я мысленно несколько раз возвращался к старому другу по несчастью. Еще когда мы сидели в Сокольниках на Матросской Тишине в одной камере, Михаил Григорьев рассказал мне свою историю. Отца и матери своих он не знал, родился до того, как они стали совершеннолетними и вступили в брак. Скрывая свой «грех», они подкинули его на ступени Московского воспитательного дома. Отсюда его взяли крестьяне деревни Теликовой Можайского уезда; новым родителям земская управа платила за мальчика по три рубля в месяц. В это время родители Миши поженились и попросили вернуть им сына, однако мальчишка понравился крестьянам-воспитателям, и они его не отдали, послав в ответ письмо, будто ребенок умер.
Никаких сведений об отце и матери Миша больше не имел, считая себя «теликовцем». Когда его названые родители Григорьевы померли, мальчика взяла тетка в Москву, приучила к торговле на базаре: он вразнос продавал квас, пирожки.
Мальчику было десять лет, когда началась германская война. За ней последовало свержение царя, Октябрьский переворот. Тетка умерла, и осиротевший Миша попал в лапы улицы. Время было суровое: разруха, голод, безработица. Воровать Миша начал по мелочи, затем «вырос», получил квалификацию и сделался «домушником». Вместе с товарищами брал нэпманские лавки, магазины, квартиры. Эта «работа» и привела его в тюрьму на Матросской Тишине.
Как же сейчас сложилась его жизнь?
Об этом я и узнал в обеденный перерыв, когда мы с Михаилом Григорьевым сидели в моей квартире за обеденным столом.
В последний раз он погорел после ограбления магазина «Венский шик», уже реквизированного у нэпмана и опечатанного. Выломали стенку, вывезли много товаров, продали — и были арестованы.
Суд приговорил Григорьева к десяти годам, и он был отправлен на Соловецкий остров. Пробыл он там меньше года, и вот бежал.
— Как же это тебе удалось? — спросил я.
— Последнее время я работал грузчиком в Беломорске. Цыган там один отбывал срок и задумал срываться. Жена ему привезла с Украины удостоверение и справку, будто бы он приезжал сюда хоронить брата. И вдруг он получает досрочное освобождение. Я и купил у него документы. Деньжонки имел: хорошо зарабатывал, играл в карты. Хранил я их в поясе штанов. Ну… за час до отхода пробрался на станцию, купил билет. Охрана в Беломорске со стороны лагеря всегда выстраивалась минут за пятнадцать до отхода, я держался за вокзалом. Поезд подошел — сел. Едва тронулись — двое с револьверами: «Ваши документы». Тогда фотографий на удостоверениях не было, а паспорта еще не вводили. По рождению я был лишь на год старше цыгана — прошло.
Жена моя ахнула:
— А поймали б?
Она у меня местная, деревенская, воровских дел не знала. Михаил пожал плечами:
— Суд и новая ссылка… на тот свет.
— А кто тебе к нам в коммуну посоветовал? — спросил я.
— Голос с того света и посоветовал. Приехал в Москву я днем, и сразу к брату. Неродной был, сын Григорьевых из Теликовки. Встретил хорошо, выпили. А вечером я сказал: «Проведать друга хочу», — и поехал на Серпуховку к Алехе Кабанову. Пообещал брату: «Ночевать вернусь». А с Алехой мы когда-то подельщиками были. Думаю, застану ль? На воле ль он? Оказался дома, хорошо встретил, бутылку на стол. Тары-бары — второй час ночи. Жена его кинула мне подушку на диван, одеяло: «Оставайся». Наутро Алеха опять не отпустил, похмелялись. «Есть, — говорит, — магазинчик. Кассу можно взять». Я чиркнул рукой по горлу. «Сыт. Обожду. Сгребут — вышка мне». Расстались по-хорошему, к брату добрался лишь затемно, а он встречает белый. «Только час как засаду сняли. Соседка на тебя донесла». Я за кепку да к знакомым девчонкам Гуревичам. Жили они на Верхней Масловке, когда-то с их братом я квартиру брал. Погиб он. Застопорили мильтоны, кричат: «Стой!», он бежать, а они с нагана. У них переночевал, девчонки посоветовали: «Езжай в Болшево». И вот привет вам с кисточкой.
— Умные эти девчонки, — сказал я Михаилу. — Сейчас на работу мне, а вечером позову Павла Смирнова, кое-кого еще, обсудим твой вопрос.
О прибытии Михаила Григорьева я еще утром доложил руководителю воспитательной части. А сейчас вдобавок переговорил с управляющим Богословским и сказал, что готов за Григорьева поручиться. Он расспросил меня, что за человек Михаил, подумал и согласился:
— Что ж, есть смысл.
И научил, как действовать.
Когда я вернулся домой, там уже был Павел Смирнов и шла оживленная беседа.
«Встретились друзья, — подумал я весело. — Теперь надо будет добиться, чтобы жили вместе. Чего только в жизни не бывает».
— Как решили? — встретил меня вопросом Михаил. — Возьмете… в свой монастырь?
— Управляющий игумен согласился, — так же шутливо ответил я. — Но ведь окончательно решают монахи. На общем собрании.
— Считай, Миша, ты с нами, — ободрил старого друга и Павел Смирнов. — Николая ведь взяли когда-то? И меня. То же Белое море и «красненькая» сроку. Поручимся за тебя, ребята тут свои. Болшево — это лучшее место, где для нашего брата светит человеком стать.
— Так идти за бутылкой? — вставая, спросил Михаил.
Мы с Павлом оба расхохотались.
— У нас всегда так, — сказал я. — Радость — бутылку. Горе — бутылку. Забудь об этой барышне, Миша. Понял? Застукают пьяным — сразу за ворота и скатертью дорога. Экспертизы тут не делают: сивухой от тебя несет, глаза красные, как у кролика — и конец.
— Понял, — проговорил Михаил, садясь. — Когда собрание?
Я сел рядом.
— Будет и собрание. Но сперва ты должен пожить в другом… монастыре. Помещается он в Москве на Лубянке. Помнишь, там серый дом стоит?
В комнате сразу наступило молчание. Михаил Григорьев снова медленно поднялся, руки у него бессильно висели вдоль туловища. С минуту он молча переводил взгляд с меня на Павла, точно желая узнать, шутим ли мы над ним или издеваемся? С недоумением на всех нас смотрела и моя жена Аня. Даже Павел немного заколебался: чего это я несу?
— Да ты… да ты… — наконец заговорил Михаил, и губы его задрожали от гнева. — Я ж с Беломорска бежал. Да ты… Я не знаю. Ты… Меня ведь у брата чуть не сгребли в Москве. Сунь я только нос в уголок[8]… на Лубянку или на Петровку — вышку дадут. А еще друг, кореш! Зачем я приехал к тебе!
Я постарался сохранить хладнокровие.
— Сядь. Не психуй. Можешь меня выслушать?
Когда Григорьев вновь опустился на диван, я положил ему руку на колено.
— Что такое Болшевская трудкоммуна? Это содружество… ну пускай колония людей, которые твердо решили порвать с преступным прошлым. Почему мы здесь живем? Почему не разбежались? — Я повернулся к Смирнову. — Теперь и ты, Паша, видишь, тут нет ни охраны, ни колючей проволоки. Не нравится наша жизнь, работа на производстве? Вот она, станция, сыпь! Рядом Москва, шалманы, старые дружки… кандидаты за решетку. Однако нас здесь уже три тыщи сидит. А? Цифра? Три тыщи бывших обитателей тюремных камер. Чем держимся? — Я оглядел обоих товарищей. — Д о в е р и е м. Вот что нам любо-дорого. Те, кто нас ловил, судил, сажал, — поверили, что и мы люди, просто сбились с дороги. Заблудились. Нам сказали: вот вам последняя возможность стать такими, как все. Работайте. Заводите семьи, растите детей — дадим квартиру. Ведь тем, кто тут прожил пять лет, честно трудился, дают паспорт, снимают судимости, принимают в профсоюз, открывают путь в партию.
Я уже давно встал и ходил взад-вперед по комнате. Я сам не знал, что скажу такую речь. Это как-то у меня вылилось нечаянно, экспромтом. Лишь позже я понял, что высказывал то, что не раз про себя обдумывал, что уже входило в мою кровь, плоть, становилось убеждением.
— Ведь у нас в коммуне все решает коллектив, сами мы… как и везде в Республике. Конечно, над нами управляющий, ОГПУ. Но все внутренние вопросы, прием, дисциплину, награждение — решает общее собрание. Мы здесь уже хозяева своей жизни. На доску Почета вывешивают портреты лучших ударников и общественников. Но никогда нельзя забывать, что это д о в е р и е мы еще должны оправдать перед народом, которому мы были врагами, вредили, пакостили. Для этого надо теперь быть честным до конца… в каждой мелочи.
Моя взволнованность подействовала на товарищей. Павел не отрывал от меня глаз, Михаил старался не упустить ни одного моего слова, притих. Я видел восхищение во взгляде жены. Ей ведь нелегко было выйти замуж за бывшего вора. Кто ее только не отговаривал, начиная с родителей! И вот она теперь лишний раз видела, с кем живет.
Я остановился возле Михаила.
— Пойми: беглых коммуна не берет. Ты должен сюда идти с открытой душой, без «задков»… с разрешения органов охраны. Во-первых, ты придешь в уголовный розыск с нашим пакетом. Так? Мы ходатайствуем. Во-вторых, если бы тебя даже опять отправили в изоляцию, то уж «вышку» б не дали. Ты сам сдался. Верно ж? А тебя все равно не сейчас, так через полгода сгребут, и тогда пиши завещание, кому оставляешь в наследство портянки. Так что получишь из коммуны пакет и езжай в Москву, сдавайся.
Михаил уже не вскакивал. Он сидел, опустив голову.
— Скажу тебе больше, — проговорил я и опять положил ему руку на плечо. — Если бы ты отказался ехать и крутился в Болшеве, я посчитал бы долгом сказать об этом руководству коммуны. А вот когда поступишь к нам и в бутылку начнешь заглядывать, ловчить — раз по-товарищески одерну, два, а потом дам, где надо, характеристику, и катись опять в Соловки. Вот каким теперь стал твой старый кореш Колька Журавлев. Хочешь дружи, хочешь бежи.
— Да и я теперь так смотрю, — вдруг проговорил Павел. — Два года в коммуне и меня перевернули.
Михаил Григорьев решительно встал:
— Что же, ребята. Согласный. Давай пакет. Умел воровать, умей ответ держать.
Павел дернул его за штанину.
— Сядь, Миша. Еще. Задержу недолго. И ты, Николай.
Только сейчас я заметил, что его красивое, обычно спокойное и самоуверенное лицо было бледным, глаза блестели. Парень он был здоровый, сильный, немножко холодноватый и даже высокомерный, и видеть его в таком состоянии мне давно не приходилось.