— Что это? — спросил я.
— Деньги за аккордеон, — тихо ответил Сергей. — Откладывал понемногу с получек. Здесь 70 рублей. Но вы не беспокойтесь, дядя Саша, я и остальные верну… Скоро на самостоятельную работу перехожу из учеников, получать буду не меньше сотни, так что…
У меня чуть слезы не выступили от Сережкиных слов. Я не знал, что ему ответить. Спазм сжал горло. Хотелось выйти из-за прилавка и обнять парня, обнять крепко, по-мужски, но мельком глянул на своих товарищей по торговле: они с трудом сдерживали удивление. Тут в магазин вошли два молодых человека и попросили показать им магнитофон.
— Подожди меня, Сережа, на улице, — сказал я. — Через пятнадцать минут будет перерыв, и мы с тобой вместе пообедаем.
Деньги я Сергею вернул. Мы договорились, что он отдаст их мне, когда станет получать ставку рабочего. На эти же 70 рублей решили купить ему костюм.
Когда ходили по улицам, я все пытался вызвать Сергея на откровенность, узнать, почему все-таки он решился оторвать эти жалкие рубли? Ведь ученикам не густо платят на заводе. Сергей сначала отнекивался, потом как-то вдруг неожиданно выпалил:
— Я, дядя Саша, знаю, что вам в мои годы… в общем, тоже не сладко жилось. Испытали маяты еще побольше, а человечность вот не растеряли.
Я понял, что ему известно все, да и не мудрено: в Болшево меня знает чуть ли не каждый второй житель. Я не стал отнекиваться.
— Не позволили, Сережа, растерять, — ответил я. — Хорошие люди не позволили. Хороших-то во все времена было больше, чем негодяев. Вот кто на заводе доброму делу тебя учит, те душевные люди, настоящие товарищи. А те, что коньяк пили у тебя на квартире, — это отбросы общества. С ними много нужно работать, чтобы вернуть к нормальной жизни.
— И работают уже, — вставил Сергей. — По пять лет тюрьмы за кражу получили.
С каждым месяцем дружба наша с Сергеем все крепла и крепла. В выходные он приезжал ко мне в Москву. Парень он был веселый, находчивый и стал своим человеком в моей семье.
Однажды у нас зашел разговор о литературе. Выяснилось, что Сергей за свою короткую жизнь перечитал немало книг. Его любимым писателем, как и моим, оказался Максим Горький. Когда жена спросила: «А почему бы тебе, Сережа, не продолжить учебу в вечерней школе?», он ответил:
— А я, считайте, уже продолжаю. Еще на прошлой неделе заявление отнес, так что с первого сентября редким гостем буду у вас.
Это было сказано не просто, чтобы похвалиться. Парень сдержал свое слово, через два года закончил десять классов без единой тройки.
Сейчас Сергей служит в Советской Армии. Он офицер. Недавно женился. Мне приятно получать от него письма с искренними словами благодарности за оказанное к нему доверие. И я рад, что мое участие в формировании этой юной судьбы было своевременным.
Илья ПетровМОЙ КОРНЕТ-А-ПИСТОН В БОЛШЕВЕ
В этот день, как и обычно, в половине десятого утра я вышел из дома, пересек зеленый сквер, в котором в юности своими руками сажал деревья. Впереди показалось громадное желтое здание с колоннами: ДК Калининградского машиностроительного завода. Здесь, в полуподвальном помещении находился оркестровый класс: им я уже много лет руководил.
Моей помощницы пианистки Татьяны Шелудько еще не было. Молоденькая, недавно замуж вышла, чего ей спешить раньше времени? А мне, по-стариковски, всегда хотелось побольше успеть сделать.
Я только стал составлять план работы на будущий квартал, как открылась дверь и вошел лейтенант милиции. «Два года не видел, — мелькнуло у меня в голове. — Опять что-нибудь случилось?» Почему-то вспомнился ученик Громиков: он уже два дня не являлся на занятия[9].
Чутье мне не изменило, о нем лейтенант милиции и заговорил, сообщив, что ученик мой находится под арестом.
— В чем он обвиняется? — спросил я.
— Кража велосипеда.
Дело серьезное.
— Сознался?
— Кто ж себе сам приговор подпишет? — усмехнулся лейтенант. — Увертывается. Но улики все против.
Немножко легче. Перед моим мысленным взором встал Андрей Громиков. Красивая прическа каштановых волос, уверенный взгляд, тонкие, подвижные, хитрые губы, сдержанные, но сильные движения. Любит хорошо одеться, поухаживать за девушками, выпить в компании с ребятами. Может такой пойти на преступление? Восемнадцать лет — возраст опасный. Но учится хорошо, отлично освоил гобой. И семья хорошая, отец двадцать лет работает на машиностроительном заводе, ударник. Да и парень хоть увлекающийся, себе на уме, но чистый, со вкусом, мечтает об оркестре Московской оперетты. Всем обеспечен, карманные деньжонки есть. Такой не должен бы так грубо поскользнуться.
Начинаю разговор с лейтенантом милиции: у кого украден велосипед, когда, и он, руководствуясь показаниями пострадавшего, точно называет день и час. Ого, почти месяц тому назад и лишь теперь нашли нити.
— Сейчас проверим, — сказал я.
— Как проверите? — немного удивился лейтенант. — Меня интересует характеристика Громикова. Может, вы за ним сами что замечали?
Не отвечая, я открыл ящик стола, достал два объемистых журнала в твердых корках. В одном я записывал план работы, то, что разучивали, в другом почасно отмечал ежедневное присутствие учеников. Такой точности начал меня учить человек, чье имя я всегда вспоминаю с глубокой благодарностью — профессор Московской консерватории и солист оркестра Большого театра профессор Адамов Михаил Прокофьевич, а закрепил я свою дисциплинированность в армии: двадцать пять лет руководил дивизионными академическими оркестрами, последние годы работал старшим преподавателем военно-музыкальных школ, начальником курсов.
— Та-ак, — говорил я про себя, листая журнал. — Июнь, восемнадцатое число… восемнадцатое… вот оно: пятница. Громиков Андрей… да… с четырнадцати часов до семнадцати был на занятиях. Прошу, товарищ лейтенант, убедиться лично.
Я пододвинул журнал работнику милиции. На его круглом лице отразилось замешательство.
— Вы, товарищ Петров, что же… каждый день ведете журнал?
— А как же? Убедитесь сами.
Эта запись устанавливала алиби Андрея Громикова, чему я, конечно, был весьма рад. Лейтенант продолжал недоверчиво рассматривать журнал, листал его, проверял даты, записи. Я не утерпел, спросил с поддельной простоватостью:
— Не считаете ли вы запись… неверной? Проверьте нумерацию страниц. Все учебные дни отмечены.
Лейтенант сдвинул брови, поднялся. Мне он ничего не ответил, и вид у него был такой, будто я обманул его ожидания. «Верно, недавно работает, подумал я. — Не важна ему судьба человека. Отличиться хочется». Меня же томило беспокойство, и я спросил:
— Можно узнать, почему вы заподозрили Громикова? Видели его с велосипедом или вообще… поступки его какие вызвали сомнение?
Лейтенант одернул китель, ответил сухо:
— Работа следствия гласности не подлежит.
Четко повернулся и ушел, не попрощавшись.
Весь день меня не покидала тревога. Я слишком хорошо знал, что такое трясина преступности и как она засасывает неустойчивых людей. Моя запись сняла подозрения с Андрея Громикова, но может замечал за ним кто чего-нибудь предосудительное? Не поступали ли сигналы?
«Андреем надо заняться», — решил я.
Оркестровый класс наш содержит завод, обучение в нем бесплатное — у нас заботятся о молодежи, стараются привить ей любовь к искусству, к прекрасному, мы привлекаем всякого, у кого есть способности. Занимаемся в две смены. В детском кружке учатся двадцать человек, а сорок, уже закончивших наш музыкальный класс, тщательно подготовленных, играют в оркестре, которым я же дирижирую. Мы устраиваем в ДК концерты, выступаем на демонстрациях, на вечерах ударников коммунистического труда, на митингах, торжественных собраниях, Рабочие хорошо знают наш оркестр.
И весь этот день, занимаясь с учениками, я думал о Громикове. Не будь у меня самого́ тяжелого прошлого, может быть, я бы легче отнесся к посещению лейтенанта милиции.
В тяжелом настроении пришел я домой обедать.
— Что с тобой? — спросила у меня жена Анна Егоровна, подавая жареные котлеты с картошкой. — Почти совсем не ел борщ. Плохой, что ли?
— Почему? Просто аппетита нет.
Вернувшись к пяти часам вечера в клуб, я как обычно провел занятия со второй сменой, а когда все разошлись и моя симпатичная помощница Таня Шелудько тоже заторопилась домой, припудрила нос, подкрасила губки, я, заперев класс, отправился не к скверу и своей улице Строителей, а совсем в противоположный конец города. Таня посмотрела на меня удивленно: что, дескать, случилось с ее «шефом»? Я помахал ей рукой. Между прочим, и она когда-то, и ее муж, инженер Калининградского машиностроительного завода, учились у меня же в этом классе. Таня, закончив Московский институт культуры, стала работать пианисткой, а ее муж Юрий играл в нашем заводском оркестре на кларнете-саксофоне.
Отыскав нужную улицу, я поднялся на третий этаж блочного серого дома, позвонил. Открыл мне высокий пожилой мужчина в полосатой пижаме, тапочках.
— Вы будете Степан Григорич Громиков? — спросил я. Адрес Андрея у меня был записан в журнале.
— Точно, — ответил мужчина в пижаме, осматривая меня вопросительно.
Я назвался. Громиков виновато глянул на свою пижаму, шлепанцы, поспешно отступил в глубь коридора и пригласил меня войти.
— Андрей дома?
— Пришел недавно. У товарища сейчас… тут же в нашем доме.
Я вкратце рассказал о посещении лейтенанта и попросил Степана Григорьевича сообщить мне, что же произошло с его сыном, почему его задержала милиция. Старший Громиков опустился на диван против стула, где сидел я.
— Мне Андрей так изложил, — начал он. — Этого Крутанова, у кого велосипед увели, он не знает. Как-то, с месяц назад, вышел Андрей из пивной с товарищем, а велосипед стоит. Он, дурак, возьми и сядь: в голове-то хмельные чертики. Объехал квартал, вернулся и поставил на место, а хозяин и увидь из окошка! Брился он, сидел в кресле рядом в парикмахерской, — ну и выскочил с мыльной пеной на одной щеке, цап за руку. «Чей?» Андрей лишь посмеялся: «Громиков я. Охота пришла». Когда же велосипед и в самом деле угнали, Крутанов и укажи. Понимаете? «Был случай. Вот такой-то примеривался». Мой, как на грех, на замечании был в районном отделении милиции. За драку с одним… Дали обоим петухам тогда по пятнадцать суток… помните указ декабрьский? Ну вот, Андрея и заподозрили. Спасибо вам, Илья Григорьевич, а то ведь кто знает, как кончилось бы.