– Да, я читал. Вы, оказывается, участвовали в революции? Вы какой партии?
Александр Владимирович снова выдержал достойную паузу:
– Я никогда не принадлежал к партиям.
– Но были в подполье?
– Нет, – сказал Пастухов решительно.
– Это утка? – спросил Извеков.
Пастухов немного спал с лица. Отыскивая поворот разговору, он приметил раскаяние Цветухина, тотчас смыл ладонью со своих губ недовольство и неслышно засмеялся.
– Эмбрион утки. Преувеличение. Меня вместе вот с Егор Павлычем охранка подозревала в распространении ваших листовок, товарищ Рагозин. И это все. Вы ведь, кажется, печатали листовки?
– Вы были арестованы? – в свою очередь, спросил Рагозин.
– Нет, обошлось допросами.
– Но всё-таки, значит, пострадали?
Рагозин внезапно расхохотался. Все недоумевали. Он хохотал и хохотал, вытирая кулаком слезы, так искренне, что рассмешил Аночку, и тогда все заулыбались.
– У меня такой день, – качал он головой. – Ко мне всегда приходят пострадавшие от Рагозина. А нынче, кто ни придёт, оказывается – пострадавший за Рагозина. Везучий этот Рагозин!
Он вдруг серьёзно посмотрел на Кирилла:
– Один ты, видно, не пострадал ни от меня, ни за меня.
– Тут ты можешь быть спокоен, – так же серьёзно отозвался Кирилл и обратился к Пастухову: – Мне интересно, вы действительно не находите ничего революционного в работе студии?
– Ничего, – с чувством реванша отрезал Александр Владимирович. – Обыкновенный кружок начинающих любителей. Тот же занавес, те же ходули. Только что нет своего театра, где играть.
– Ну и союзничка вы себе отыскали! – прищуриваясь на Цветухина, опять засмеялся Рагозин.
– К сожалению, я ошибся, – с негодованием ответил Егор Павлович.
– Я обещал поддержать твою просьбу о деньгах, а вовсе не твои принципы.
– Александр Владимирович! – с горячей болью вырвалось у Аночки. – Уж лучше бы вы молчали!
Она вся устремилась вперёд, сжав крепко руки, будто удерживая себя, чтобы не вскочить. Кирилл, взглянув на неё, резко отошёл от стола и пристроился на подоконник, наблюдая оттуда Пастухова, который тотчас распалился:
– Почему я должен молчать, если меня спрашивают? Я размышлял о судьбах искусства никак не меньше Егора Павлыча и вправе высказать свои убеждения. Егор Павлыч говорит о вечном движении, о зеркале жизни. Но вечное движение существует только в головах доморощенных изобретателей perpetuum mobile, а вон возьмите «Зеркало жизни» – там показывают «Отца Сергия»… Что покажете вы в своём театре? Шиллера? И это революция? Уж если революция, то выходите на городскую площадь, на улицу. Сооружайте струги, пусть ватаги Степана Разина проплывут по Волге, а народ будет смотреть с берега, как разинцы выдёргивают царских воевод вместо парусов и топят в реке изменников своей вольнице.
– Ты сочинишь нам тексты для такого зрелища? – вставил Цветухин.
– При чем здесь я? Ведь это ты претендуешь на переворот в искусстве. Я считаю – были бы таланты, а зритель будет счастлив без переворотов.
– А почему бы вам, правда, не сочинить для студии революционную пьесу? Таланты, наверно, найдутся, – сказал Извеков.
– Мы уже просили Александра Владимировича, это было бы замечательно! – порывисто обернулась к нему Аночка.
– В самом деле, – в голос ей вторил Кирилл, – если мы уговорим Петра Петровича субсидировать студию, будут и средства на хорошую постановку.
– Вон он где, союзник-то! – сказал Рагозин. – Тратить народные деньги на журавля в небе меня не уговоришь.
Аночка быстро привстала.
– Но вы же слышали – мы совсем не журавль! Обыкновенная любительская синица в кулаке Егора Павловича!
– И синица меня не уговорит, – улыбнулся Рагозин.
– Ведь все так просто! – воскликнула Аночка, оборачиваясь к Кириллу, уверенная, что найдёт опору. – Представление о каком-то журавле получается оттого, что спор поехал бог знает куда! Зачем спорить о том, что когда-то будет с искусством или чего с ним не будет? Будущее всякий видит по-своему. А вы посмотрите, что сейчас уже есть, и все станет ясно. Есть совершенно новый молодой театр. Это можно сказать без скромничанья.
– Красноармейцам ваш театр понравится? – спросил Рагозин.
– Конечно!
– А на фронт вы с ним поедете?
– Конечно! Егор Павлович, поедем ведь?
– Это одна из наших целей! – тотчас подтвердил Цветухин.
– Да я просто убеждена – если вы посмотрите, как мы репетируем, так сразу и дадите денег!
– Непременно даст! – весело выкрикнул Кирилл.
Рагозин нахмурился на него, сказал тихо:
– Ты меня в это дело вштопал, так теперь я уж хозяин: на ветер деньги пускать не намерен.
– Честное слово, я ни при чем, я только проголосовал за тебя со всеми… И ты вникни хорошенько, дело не пустяковое. (Кирилл опять подошёл к столу.) Товарищ Пастухов нам не ответил, поработает ли он для революционного спектакля?
– Пока меня ещё не осенило подходящей темой, – ответил Александр Владимирович любезно.
– А если мы вам подскажем?
– Подскажете… замысел?
– Да.
– Вероятно, не подскажете, а… закажете?
– Назовите так.
– Замысел художника – это его свобода.
– На вашу свободу не посягают. Но не найдётся ли в её пределах нечто такое, что понравилось бы молодому театру? Ведь ваши прежние пьесы кому-то нравились?
– Они нравились публике.
– Надо думать, вы немного зависели от того, кому нравились. Сейчас явилась другая публика.
– Вы хотите сказать – я теперь буду зависеть от вас?
– Очевидно, если ваши новые труды понравятся новой публике.
– Устанавливая зависимость, вы меня лишаете свободы.
– Это прежде всего касается ваших бывших заказчиков, которых я лишаю свободы ставить вас в зависимость.
– И берете эту свободу себе?
– Она мне принадлежит. Это – мой вкус.
Пастухов слегка передёрнул плечами и проговорил с той наставительной интонацией, в какой преподносится басенная мораль.
– Это было больше десяти лет назад. Я был новичком в искусстве и довольно много ходил по разным кружкам и собраниям. Однажды меня привели на совещание редакции «Золотого руна». Хозяином его был известный и вам Рябушинский. Чем-то он был рассержен и заявил примерно так: «Я вполне убедился, что писатели то же, что проститутки – они отдаются тому, кто платит, и если заплатить дороже, позволяют делать с собой что угодно…»
– Ну, вы великолепно поддерживаете меня! – перебил Извеков.
Пастухов испытующе помедлил.
– Ведь вы не хотите сказать, что ваш взгляд совпадает с Рябушинским?
– Я хочу сказать, что мы вас освободили от рябушинских!
– Благодарю вас. Позвольте мне воспользоваться освобождением.
– Пожалуйста, – сказал Кирилл, поворачиваясь к Цветухину. – Это значит только, что искусство революции будет жить без особого расчёта на вас. Думаю, оно обойдётся.
– Я надеюсь тоже, – отозвался Цветухин.
– А я думаю, – заявил Рагозин, вставая, – пока такие дискуссии продолжаются, моим финансам вступать в игру рано.
– Может быть, сегодня рано, а завтра поздно, – сказал Кирилл. – В помощи отказывать мы не имеем права. Надо различать, что – наше и что не наше. Столкуемся с клубом, в котором студия занимается, и если дело за деньгами, деньги найдутся. Ты зайдёшь ко мне, Пётр Петрович?
Он поклонился так, словно предназначал поклон одной Аночке, следившей за ним благодарно и строго, и ушёл, вдруг будто спохватившись, что у него расстегнут воротник рубашки, и неловко прилаживая его на ходу.
Прощание с Рагозиным вышло суховатым. Пастухов направился из кабинета первым, обиженный и недоступный, до самой улицы не обернувшись на своих молчаливых спутников.
У дверей, посторонившись от прохожих, все трое по очереди взглянули друг другу в глаза. Пастухов спросил, как будто в смущении:
– Я, кажется, подпортил тебе, Егор, карьеру? Но себе тоже. И ты не унывай. Война – время лёгких карьер. Революция – вдвойне лёгких.
Аночка воскликнула:
– Неужели вы допускаете, что Егор Павлович заботится о какой-то карьере?
Разглядывая её напряжённое негодованием юности лицо, Пастухов слегка мигал. С гипсовой улыбкой он отчеканил неторопливо:
– О какой-то заботится несомненно. Я хорошо знаком с режиссёрами. Будьте трезвее, милая девочка. Вам сулят славу, а за посулы потребуют дорогую цену…
– Вы… это грязно так думать! – едва слышно выдохнула Аночка и, точно от нестерпимого света, заслонила рукой глаза.
– Знаешь, как это называется? – вдруг на всю улицу крикнул своим маслянистым голосом Цветухин. – Это – подлость, вот что это!
Они мгновенно пошли в разные стороны. Егор Павлович – подпирая Аночкин локоть своей ладонью.
16
Лето началось грозно. Для тех, кто знал эти богатые, но капризные края, для коренных саратовцев упругие степные ветры предвещали сухой год. С весны пронёсся один короткий ливень, воды сгладили поверхность и сбежали стремительно, не напоив землю. Влагу быстро выдуло, почву затянуло сверху плотной коркой. Зелень на горах посерела, они становились с каждым часом скучнее. Волга торопливо убывала, пески ширились и словно набухали над рекой.
В воскресенье, выйдя поутру из дома, Кирилл поднял голову к небу. Оно было полотняным, чуть-чуть подсинённым и вдали струйчато рябилось. В Заволжье в разгар жары уже появлялись миражи. Вдруг покажется над берегом невысоко приподнятая утончённо зелёная тополиная рощица, отчёркнутая от земли то бледной, то сияющей узкой полоской. Непонятно, растёт ли рощица на берегу или поднимается прямо из воды: полоска играет переменчивым светом, и зелёная куща манит глаз нежной прохладой.
Кирилл услышал принесённый ветром запах гнилой рыбы. Со дня на день этот запах набирал силу. Весь город до самых верхних флигельков на горах пропитывался им, когда тянуло с Волги.
Распространился слух, что сельдь идёт с низовьев вверх, выбрасывается от жары и мелководья на пески и гниёт. Ход её был неслыханно обильный, головные косяки, миновав город, уходили далеко вверх, до Хвалынска, Сызрани и Самарской Луки, а снизу надвигались новые косяки, томясь, спадая с тела, редея, вымирая по пути. Низовые промыслы не удержали рыбы, пропустили необъятную её массу, и она поплыла навстречу самоуничтожению. Да, в низовьях было нынче не до рыбы.