– Из какого?
– Много я знаю, из какого. Он не говорил.
– Но ведь ты его увидишь на берегу, а? Где вы там встречаетесь? Ну, давай слово, что приведёшь!
В эту минуту Павлика заслонил подошедший старик в чесучовом изжёванном костюме, с отвислыми карманами пиджака. Он раскрыл рот в бездыханной улыбке:
– Извините, товарищ Рагозин. Я хотел бы, чтобы вы поделились впечатлениями от выставки. Для газеты. Я подписываюсь ЮМ. Может быть, приходилось читать?
– Так, так, – с предельной серьёзностью отозвался Рагозин. – Напишите, что, как известный специалист по вопросам искусства, я нахожу выставку исторической вехой в развитии новейшей живописи.
Мерцалов опустил приготовленный блокнот. Пергаментная кожа его лысины тихо поползла на поднятые брови.
– У вас это должно получиться. Вы, как говорится, журналист с острым общественным темпераментом. Ведь это ваша была недавно статейка под названием «Где купить лобзик?..».
Рот Мерцалова раздвинулся ещё больше, но глядел он со злостью и оскорблённо.
– То бишь нет, я путаю! – воскликнул Рагозин, вплотную подвинувшись к Мерцалову, и вдруг договорил нетерпимо: – Вы напечатали выдумку о том, что Пастухов распространял революционные прокламации. Вы? Да? А вам известно, что Пастухов сбежал к белым? Нет? Вас надо выгнать раз навсегда из газеты! Вы…
Не досказав, он круто отвернулся и будто сразу забыл о Мерцалове.
Он хотел найти в толпе Павлика, но увидел ту солидную девушку, чем-то напоминавшую амазонку, которая повздорила с ним из-за денег. Он попросил её подойти к рисункам Ивана Рагозина.
– Знаете этого чудодея?
– Что? Хорошо? – торжествующе сказала она, откидывая назад голову с выражением – «чья взяла?».
– Да, да. Не укажете ли мне, как найти самого рисовальщика?
– Очень рада, что вы способны отличить хорошее от дурного. Вы чувствуете благородную простоту этой цельной линии (она энергично провела кулачком по гриве, спине и хвосту пунцового коня)? Это превосходит народный лубок, потому что обобщеннее и яснее лубка. Вы понимаете, что мы находимся у самого истока не развращённого влияниями искусства?
– Да, я все понимаю, – с нетерпением сказал Рагозин, – кроме одного: почему вы не отвечаете на вопрос? Картинки вы развесили славно, но кто их рисовал, вам нет дела.
– На этой стене – работы детских домов. Если хотите, я справлюсь, где находится автор интересующих вас произведений.
– Да, да, этих самых произведений! Этот самый автор! Очень хочу, милый вы товарищ, очень! И, пожалуйста, как можно скорее!
Он сильно потряс её руку. Она впервые улыбнулась.
– Как же насчёт наших денег?
– Насчёт денег никак, – тоже улыбнулся Рагозин. – Зачем вам теперь деньги? Все сделано. Да, все сделано очень хорошо.
Он повторял эту фразу, спеша выбраться на улицу и уже не замечая ни людей, ни картинок.
Все в его ощущении жизни с этого момента остановилось, точно заклиненное одним вопросом – нашёл ли он сына или нет?
Через день, возвращаясь из Затона, он увидел у самого входа в Совет двух мальчиков. Прислонившись к ограде палисадника, они шелушили подсолнухи. Он сразу узнал Павлика и сразу понял, кто с ним.
– Мы ждали, ждали, а вас нет и нет, – попрекнул Павлик.
– Пойдём ко мне, – сказал Пётр Петрович, заставляя себя двигаться спокойно.
Закрывшись в кабинете, он прошёлся из угла в угол, не зная, как лучше сделать: усадить мальчиков с собою рядом или заставить их стоять, а самому сесть, или – пусть они сядут, а он будет ходить. «Не важно, чёрт возьми», – подумал он, продолжая расхаживать, и вдруг поймал себя на том, что ему трудно взглянуть на мальчика, которого привёл Павлик. Тогда он сразу остановился перед ними и попробовал приветливо усмехнуться. Павлик небрежно посматривал по сторонам. Другой мальчик сохранял невозмутимость. Взъерошенная русая голова его была большелоба, уголки бровей у висков сильно подняты, карие глаза круглы и чуть выпячены. Худой, длинноногий, с большими руками, он держал локти оттопыренными от пояса, точно наготове к отпору.
– Так это я… твои рисунки видел? – спросил Рагозин, чувствуя, что говорит не так, как хотел бы.
– Не знаю.
Голос мальчика звучал грубовато-уверенно.
– Этакие, знаешь… Лошадь ещё такая красная.
– Да ну, конечно, твоя лошадь, – сказал Павлик. – Чего боишься? Петру Петровичу нравится.
– И не думал бояться.
– Я не кусаюсь, – будто заискивая, проговорил Рагозин. – Мне, правда, понравилось. Ярко так, видишь ли… И все такое… Тебя как зовут?
– Иван.
– Иван Рагозин, верно? А годов? Десятый скоро, да?
– Может, и больше.
– Больше, – согласился Павлик. – Мне скоро одиннадцатый, а он сильней меня.
– Ну? – будто с облегчением вздохнул Пётр Петрович. – Покажи-ка.
Он осторожно потрогал пальцами бицепсы мальчика, и пальцы сами собой остановились на сухих, тонких детских мускулах, пока мальчик не высвободился и не шагнул назад.
– Ваня, – сказал Рагозин медленно, – так, так. А отец у тебя есть?
– Думаю, был, – ответил мальчик с насмешливой улыбкой взрослого.
– Я тоже думаю, – неловко отступил Пётр Петрович и опять прошёлся по комнате.
– Мать свою не помнишь? – спросил он на ходу.
– Её, наверно, отец помнит, – будто ещё насмешливее сказал Ваня.
Он стоял боком к Рагозину, подняв голову и шире раздвинув локти. Видно было – он не лез за ответами в карман, потому что привык к расспросам об отце с матерью. Пётр Петрович растерялся от этой жестокости ответа, тут же начал сердиться, что не владеет собой, и поглядел на мальчика с гневом. Но в этот миг резко увидел в профиле Вани в точности повторенный поворот лица Ксаны – с острым вздёрнутым носиком и круглым глазом немного навыкате. Он чуть не выкрикнул то, что все время готово было слететь с языка – сын, сын! – но удержал себя.
– Вы зачем меня звали?
– Познакомиться. Поближе… – сказал Пётр Петрович, оглядывая выгоревшую серую блузу мальчика, завязанный узлом матерчатый поясок, сбитые набок туфли.
– Вы покупаете рисунки? – вдруг с любопытством спросил Ваня.
– Как так?
– Я думал, вы… которые на выставке рисунки хотите купить.
– Ты продаёшь? – уже с улыбкой сказал Рагозин.
– Деньжонки пригодятся.
– На что же пригодятся? Ты ведь в детском доме?
– Когда где… Сейчас везде тепло.
– Ну, а где же ты столуешься?
– Столуешься! – передёрнул плечами Ваня. – Я не нахлебник – столоваться!
– На Волге всегда подкормиться можно, – сказал Павлик с видом берегового бывальца.
– У военморов либо ещё где придётся, – добавил Ваня.
– Тебе, видно, и на Гусёлке пришлось? – неожиданно отчеканил Пётр Петрович.
Ваня нахмурился.
– Что не отвечаешь? Был на Гусёлке?
– Ну и был! Ну и что же?.. Пришили, будто я казённые чувяки на базаре загнал, – и судить! А у меня их шкет один стырил… я только ябедничать не хотел.
– Хорошо. Дело прошлое. А где живёшь сейчас?
Ваня скрестил на груди руки, медленно оглянулся на дверь, будто заскучав от вопросов, затем нехотя выговорил:
– Меня назад в скит берут. И бумаги туда пошли.
– Так, так, – торопливо сказал Пётр Петрович, – очень хорошо… Я тебе хотел предложить, может, поселишься у меня? Я один, нам с тобой не скучно будет. Учиться станешь. Рисовать… понимаешь ли, и все такое.
Ваня молчал. Павлик сожмурился на Рагозина и тоненько свистнул:
– Э-э, а я кое-что знаю!
– Ничего не можешь знать, – едва не прикрикнул Пётр Петрович. – Я о деле говорю!
Он шагнул к Ване, положил ему на плечи широкие, тоже немного растопыренные в локтях руки, сказал мягко:
– Приходи сюда сегодня к вечеру, понял? Или, если хочешь – прямо ко мне домой, донял?
Он растолковал свой адрес, стараясь поймать уклончивый взгляд мальчика. Павлик косился на Ваню подозрительно, словно опасаясь, что тот поддастся соблазну или нарушит какой-то существующий втайне сговор.
– Давай по рукам: вечером ты у меня, – упрямо повторял Пётр Петрович.
– Обдумать надо, – сказал Павлик, как купец, решивший поторговаться.
Рагозин пригрозил в полушутку:
– Я тебе обдумаю!
Но Ваня вдруг смутил его прямым вопросом:
– А зачем хотите жить со мной вместе?
Пётр Петрович не сразу нашёлся и, чтобы скрыть щемящее обидой чувство, грубовато похлопал Ваню по спине:
– Много будешь знать – скоро состаришься. Приходи вечером, расскажу. А пока довольно. Ступайте.
Он закрыл за мальчиками дверь, но тотчас снова распахнул и крикнул Ваню.
– На, на, – быстро заговорил он, шаря у себя по карманам и потом втискивая в Ванин кулак скомканные деньги, – на, возьми. Купишь себе поесть. Да приходи обязательно! Слышишь?!
Он, насторожившись, постоял у двери, будто мог уловить сразу исчезнувшие в гуле коридоров и лестниц детские шаги. Но он только рассчитывал, когда мальчики выйдут на улицу, чтобы потом, не теряя лишней минуты, сбежать вниз, вскочить в свою пролётку и всю дорогу, тянувшуюся нескончаемо долго, подгонять и подгонять кучера: скорее, скорей!
Приехав в скит, Рагозин заставил разыскать бумаги воспитанника детского дома Ивана Рагозина. В папке под наименованием «личное дело» находились отзывы учителей, заключения педагогических и врачебных комиссий, постановление социально-правового отдела несовершеннолетних, или СПОН, по поводу продажи на базаре Иваном Рагозиным казённых чувяков и много других солидных документов. Все они были наспех перелистаны Рагозиным и все сразу позабыты, едва он дошёл до потёртого, чуть пожелтевшего листа с царским гербом и печатным штампом министерства внутренних дел.
Взгляд Рагозина будто вырезал из бумаги единственное, все решающее слово, но он не мог бы в этот миг ответить – что это было за слово. Он поднялся, хотел прочитать бумагу стоя, но опять сел. Обхватив голову, он начал перечитывать строчку за строчкой.
Канцелярия тюрьмы адресовала свой гербовый лист в детский приют на Приютскую улицу, препровождая при бумаге младенца мужского пола для выкормления и воспитания за счёт казны. Матерью младенца указывалась саратовская мещанка Ксения Афанасьевна Рагозина, подследственная арестантка, умершая от родов; отцом, со слов матери, – её законный муж, крестьянский сын Пётр Петров Рагозин, привлекаемый к суду по обвинению в государственном преступлении и неразысканный. О младенце было сказано, что он крещён в тюремной церкви и наречён Иваном.