— Это не чушь. Возможно, я действительно тунеядец! Я и сам часто так думаю, — сказал Глеб.
— Ну вот, пожалуйста, — обиженно закричал Корабельников. — Да ты в своем уме?
Белозеров слушал, находясь словно бы на одинокой высоте, с которой все внизу представляется маленьким, игрушечным. И совсем детскими и легко устранимыми казались ему заботы и несогласия этих зеленых юнцов. Он уже не злился на них, ему лишь хотелось, чтобы они не тревожили его и замолчали. «Все у вас обойдется... — хотелось ему сказать. — Все будет ладно». Он прислонился спиной к стене, закрыл глаза и — как ни удивительно! — задремал вдруг: усталость осилила его. Будто теплая мгла окутала Белозерова, и в ней, заглушая красивый, певучий голос девушки, зазвучали другие голоса:
«Здравия желаю, товарищ майор!» — приветствовал его комбат-три Орлов, старший лейтенант, а ныне таксист.
«Покидаете нашу красавицу Москву», — послышался тенорок старичка парикмахера.
«Спартак» не в авторитете...» — надрывался паренек из телефонной будки.
«...нет такой вычислительной машины, чтобы точный подсчет могла сделать, — опять задребезжал старичок парикмахер. — До самой Волги во всех населенных пунктах памятнички стоят, ветшают от времени».
И еще какие-то лица, увиденные сегодня; бледный молодой человек с площади Маяковского, горбатенькая старушка, встреченная на лестнице, пронеслись перед Белозеровым... Это длилось всего несколько секунд, и он очнулся и открыл глаза как раз в тот момент, когда Даша спросила:
— Вы слышите меня, товарищ депутат?
— Да, да... Давайте говорите, — спохватился Белозеров:
— Я говорю, что дело может жутко кончиться, — сказала Даша. — Глебу никто не верит, и он сам ничего не в состоянии доказать, к тому же у него ужасный характер.
Белозеров с укоризной пригляделся к молоденькой красавице, сидевшей перед ним, — крупной, разряженной, как невеста, с атласной лентой в волосах, в дорогом платье без рукавов, открывавшем ее полноватые у плеч руки; потом перевел взгляд на ее кавалеров, на одного паренька, на другого... Эти ребята нравились ему меньше, гораздо меньше, чем те, другие юнцы, что полегли до своего срока. Но этим предстояло еще долго жить: мастерить мудреные вещи, спорить ночами напролет, пить винцо, поступать в университет, влюбляться, — словом, жить! А другие — самые лучшие, самые смелые — даже не пригубили от сладости жизни, чтобы эти — выходило так, — чтобы эти могли вволю, досыта насладиться ею...
И Белозеров с неодобрением отвел глаза и отвернулся.
— Вы чего же добиваетесь, ребята? — спросил он. — Все вам мало, все вы требуете.
— Простите, но я не могу согласиться с вами, — сказала Даша. — Мы должны требовать. В это дело надо срочно вмешаться.
— Вот как — срочно? — сказал Белозеров.
— Да, или будет слишком поздно. Глеб дал понять, что если его не оставят в покое... — Даша запнулась. — Он намекнул нам...
— Замолчи, пожалуйста, — умоляюще проговорил Глеб.
— Нет уж, я все скажу, — кинула ему Даша. — Он намекнул, что покончит с собой.
Белозеров, словно бы не расслышав, вперил в нее тяжелый взгляд.
— Он объявил, что, если его осудят и вышлют, он бросится под поезд метро, — громко сказала Даша.
— Что, что?..
Белозеров секунду-другую соображал, потом проговорил:
— Сукин он сын!
— О!.. — Даша растерялась. — Что вы?
Оттолкнувшись от стены, Белозеров сел прямо.
— Кто здесь твой Глеб? — спросил он.
— Это я... — отозвался Голованов и потянулся к ящику за сигаретами.
— Подлец! — сказал Белозеров. — Какой же ты подлец! Да ты знаешь, какие ребята за тебя!.. — загремел он. — Какие геройские ребята!.. Ах ты паршивец!.. Ты им в подметки!.. Ах, паршивец!
Глеб вскочил с пола; его худые пальцы мяли недокуренную сигарету.
— Вы... Делайте со мной, что хотите... но так... — выкрикивал он. — Кто вам дал право — так?!
— Кто мне дал?! Да попадись ты мне на фронте, я бы тебя в трибунал!.. — Эхо белозеровского баса раскатывалось и гудело в пустом подвале. — Собственной рукой тебя...
Белозеров тоже поднялся с ящика и стоял, слегка разведя руки, точно готовый броситься в драку.
Всем своим сердцем он затосковал в эту минуту о справедливости, о той высшей, математической справедливости, которая за доблесть и добро отмеривает — грамм за грамм — добро и счастье.
— Застрелил бы сукина сына, — взревел он, — как подлого труса!..
Но вдруг он оборвал себя и притих, так же внезапно, как распалился; постояв, точно в недоумении, он смятенно ухмыльнулся: ему-то, Белозерову, именно ему и не след возмущаться этим мальчишкой и так честить его.
— Чтоб тебе!.. — бормотнул он. — Дурак ты — дурак и есть.
У него самого были, несомненно, более основательные резоны проделать над собой то же, что задумал этот — как его? — Голованов. И уж во всяком случае то, что казалось единственно спасительным для него, Белозерова, было совершенно непозволительно этому салажонку.
«Жить еще не начал, щенок, а туда же — под поезд метро», — подумал Белозеров.
Он махнул рукой и опять сел.
— С чего ж это ты заскучал? — спросил он другим тоном, с хмурой усмешкой. — А, Голованов? Тебе сколько лет, между прочим?
— В декабре... седьмого декабря будет девятнадцать. Но прежде я бы попросил вас... А впрочем, не важно. Вот вы только что оскорбили меня... А мне, знаете, все равно, что вы думаете обо мне.
Глеб принялся раскуривать сигарету, это продолжалось довольно долго, — спички ломались в его вздрагивающих пальцах.
— А поэтому вы и не можете меня оскорбить, как ни старайтесь, — сказал он, окутавшись дымом. — Меня и не так оскорбляли — и никакого впечатления.
— Что же? Тебе уже жить надоело? — Белозеров оставил его речь без внимания. — Скоро в армию пойдешь, там тебе придадут оптимизма.
— Меня не взяли в армию, у меня отсрочка. Я неважный кадр для армии.
Глеб взглянул на Дашу, точно добавляя: «Видишь, как со мной разговаривают».
— Так, ясно! — сказал Белозеров. — Ну и что ж такое с тобой стряслось?
— Вам ведь рассказали, ничем дополнить не могу, — ответил Глеб.
И тут опять послышался певучий голос Даши:
— Он, в сущности, вне общества. Вы понимаете, товарищ депутат?!
Белозеров подождал объяснения, и она сказала:
— Глеба хотят судить, я вам уже говорила. Соседи все против него, они его буквально ловят. Свет у него перерезали. Жуткое положение.
— Так, ясно! — твердо сказал Белозеров и повернулся к Голованову. — Что украл, где? Говори! Или фарцуешь, шмотками интересуешься? Ну, что молчишь — бизнесмен?!
Глеб переступил с ноги на ногу, затянулся сигаретой.
— Валяйте! — сказал он. — Это я тоже слышал.
И Даша упавшим голосом тоскливо проговорила:
— Но он не вор, что вы? Какой он бизнесмен — что вы?!
Из-за стола, поправляя на носу очки, вышел Виктор.
— Голованов ничего не крал, товарищ депутат! В этом вы можете быть уверены, — отчетливо, как бы отбрасывая каждое слово, сказал он. — Я лично во многом не согласен с Головановым, но он не вор.
— Он не вор, — как эхо, повторил Корабельников. — Неправда, что он вор.
— Чего же он? — Белозеров озадаченно поглядел на парией. — Чего он тогда психует?
— Он? Я же говорила... Простите, вы, может быть, не расслышали? — сказала Даша. — Глеб сам отчасти виноват, но его можно понять. Он бравирует. Ты не обижайся, Глеб.
— А я не обижаюсь, — Голованов глубоко затянулся, — меня невозможно обидеть. И это даже интересно: человек, которого невозможно обидеть!..
— Ну вот, видите, какой он! Но я знаю: Глеб Голованов поэт, — сказала Даша. — Мы все в школе были убеждены: он поэт по призванию. Еще в младших классах он писал стихи — и каждый день новые, и он всегда бормотал стихи, он помнит их уйму. Я, конечно, могу ошибиться, хорошие у него стихи или плохие, но мне они нравились. Глеб даже печатался уже, один раз в «Комсомолке» и еще где-то.
— В «Известиях» было его стихотворение, — вставил Корабельников, в котором заговорило чувство школьной солидарности.
— Да, и в «Известиях», — подтвердила Даша. — Это было, когда он еще учился.
— В «Комсомолке» два раза меня печатали, — тихо сказал Глеб.
Он отступил к стене в углу и стоял там в тени — длинный, угловатый, темный, — выражение его лица было невозможно рассмотреть.
— Вы понимаете теперь, почему мы требуем, — сказала Даша. — И совсем не потому, что Глеб наш товарищ, то есть и поэтому, конечно. А если какие-то его стихи кому-то не нравятся — это не значит, что Глеба надо высылать. Вы согласны, товарищ депутат?
Белозеров заворочался на ящике.
— Голову мне морочите, — не сразу заговорил он. — Постойте-ка, давайте разберемся. — Он всей пятерней отвел со лба рассыпавшиеся волосы. — За стихи, что ли, вашего Глеба судить собираются? Ересь, не бывает так.
— Да нет, не за стихи, а за то, что он нигде давно не работает, я же говорила...
— Всем полагается работать, — сказал Белозеров.
— То есть он работает, но над стихами. Вы понимаете, что это тоже работа. — Даша бросила взгляд в сторону Виктора. — И жутко трудная.
— Работа? — с сомнением повторил Белозеров и тоже посмотрел на Виктора: было в этом узкоплечем мальчике в очках, в аккуратной рубашечке нечто такое, что заставляло к нему прислушиваться.
— В определенном смысле стихи, конечно, работа, — сказал Виктор. — Но в данном случае мы говорим о другой работе. И тут с Головановым я не согласен. Лично для себя я решаю вопрос просто: я после школы иду работать в точном смысле, вернее, даже уезжаю.
— А работа над стихами — это не в точном смысле? — Даша словно бы ужаснулась. — Я удивляюсь...
— Ты отлично понимаешь, о чем я говорю. — Когда Виктор поворачивался, очки его переставали блестеть, и за стеклами открывались остренькие глазки. — Не будем спорить о словах, я говорю о работе, общественная полезность которой не вызывает сомнений. Ты понимаешь: не вызывает сомнений... Ясно одно: Голованову надо помочь, а не судить его. И в первую очередь надо подыскать ему работу — по силам. А он должен взяться за нее без дураков. И если бы вы, товарищ депутат, помогли в трудоустройстве Голованова, это было бы самое лучшее