— Ну вот, теперь тебе легче, — сказал Бояджян очень довольный. — Я вижу, что тебе легче... Вот и ступай, иди, ты свободен, иди!.. — Он повернулся к дежурному. — Я так полагаю, Василий Николаевич: нет оснований задерживать Бурмистрова, молодой человек осознал, явился с повинной, зачем же его нам держать? И не скроется он теперь никуда.
— Считаете возможным, товарищ подполковник, освободить под подписку? — переспросил дежурный.
— А почему и нет? Пускай еще погуляет до суда. — Собственное великодушие доставляло, казалось, Бояджяну большое удовольствие. — Что ты хочешь сказать, Бурмистров? Спасибо потом скажешь, потом.
Парень сделал резкое движение рукой, точно отталкивая что-то от своего лица.
— Нет! — выдохнул он. — Вы так не можете...
— Почему же? — живо полюбопытствовал Бояджян.
— Меня нельзя отпускать!.. Я же все рассказал про себя... Как же меня можно?..
— И разумно сделал, что рассказал. Иди теперь с чистой душой, жди вызова к следователю, — сказал Бояджян.
— Разве меня можно? Я вор... вор...
Парень шагнул к подполковнику, левой рукой он держался за перегородку, правая все время была в движении, он то прижимал ее к груди, то притрагивался к голове, к своим белокурым кудрям, то хватал пальцами воздух.
— Я украл покрышки... шесть штук, и продал — четыре продал, две спрятал в дровянике. Я и еще могу украсть... Я же опасный...
Бояджян улыбнулся ему:
— Теперь уже не слишком опасный — не волнуйся так, молодец против овец!
— Мало вам? — вырвалось у парня. — Я все могу...
И подполковник сам сделал к нему шаг.
— А что за тобой еще есть, кроме покрышек? — негромко спросил он.
Бурмистров быстро огляделся, посмотрел на зарешеченное окно, метнул взгляд в сторону двери.
— Ничего, больше ничего. — Он качнул головой.
— Ну, а если ничего, ступай домой и жди вызова, — сказал подполковник. — Следователь тебе меру пресечения определит.
— Не пойду я... — сказал Бурмистров.
Дежурный недоуменно взирал на эту сцену. Андрей Христофорович подошел ближе к перегородке, чтобы лучше все видеть: его в равной мере возмущало и необъяснимое благодушие начальника отделения, и упрямство этого белокурого красавчика — во всяком случае, не мальчишке, мелкому уголовнику, было судить, правильно или неправильно с ним поступают.
— Пойдешь, — сказал Бояджян. — Василий Николаевич, отберите у него подписку. А ты, Филиппов, проводишь гражданина до дома... Уяснил, Филиппов?
Милиционер вытянулся и по всем правилам отчетливо откозырял: он и подполковник были давними сослуживцами, и он видел, что начальник чрезвычайно чем-то заинтересован. Вообще ему нравился начальник, от которого всегда можно было ожидать какой-либо занятной неожиданности.
— Но я... Меня нельзя! — повторял, как в помрачении, Бурмистров.
Обхватив обеими руками перегородку, он прижался к ней всем своим большим, сильным телом, и опять бесслезная спазма плача исказила его лицо.
— Ай-яй! Такой красивый, такой молодой человек, — укоризненно проговорил Бояджян. — И такой слабонервный! Хочет, чтобы я его немедленно посадил...
Он уже не благодушествовал: в его прямо глядевших черных глазах было холодное, недоброе внимание.
И Андрею Христофоровичу пришлось снова ждать, пока не завершился эпизод с Бурмистровым. Начальник отделения ушел к себе и кому-то, вероятно, звонил из своего кабинета, потом вызвал наверх капитана — дежурного — и что-то там внушал ему. Ждал и Бурмистров: он притих, утомившись, попросил пить и вдруг зевнул раз и другой, широко, со стоном разевая рот: ему словно бы стало не хватать воздуха, и он протяжно глотал его. Филиппов — милиционер — не отходил от Бурмистрова ни на шаг, и тот тоскливо заговорил, ища поддержки:
— Нельзя... никак нельзя меня отпустить. Они еще ответят за это — начальники!
— И свобода тебе не мила, друг! Подумать, что бывает! — сказал Филиппов.
Как уводили Бурмистрова, Андрей Христофорович уже не видел — его позвали к начальнику. И надо сказать, что его опасения оправдались. По делу Голованова он услышал от Бояджяна именно то, что и ожидал.
— Извините, пожалуйста, незначительное, по-моему, дело. Мы знаем этого молодого человека... Конечно, поэт, то, другое, кафе, шуры-муры, отсутствие постоянного заработка... Я сам в стихах не разбираюсь, но с поэтами встречался — приходилось... Сложная публика.
Послушав с плохо скрытым нетерпением то, что выкладывал Андрей Христофорович, Бояджян перебил его:
— Позвольте немного отвлечься, товарищ Ногтев. Можно понять врача, который с утра до ночи лечит своих больных и даже забывает, что есть на земле здоровые люди. Ничего удивительного, да? Общество повернуто к нему неблагополучной стороной? Так же точно оно повернуто и к нам, работникам охраны общественного порядка, — ничего не попишешь! Но не будем забывать, что мы живем в обществе нормальных, здоровых людей — в основном, конечно. И не будем поддаваться впечатлениям. Очень опасно в делах правосудия поддаваться впечатлениям.
Андрей Христофорович едва сдержался. Это поучение, которое он выслушал после того, как проторчал здесь несколько часов, показалось ему оскорбительным. Он ответил не сразу: безгубый рот его разомкнулся как бы с неохотой.
— Благодарю за консультацию. Но я, собственно, пришел не за нею, — проговорил он. — Попрошу вас все-таки принять решение... Мне бы не хотелось — излишняя волокита — переносить вопрос в высшую инстанцию. И я заверяю: вы не заставите замолчать общественность.
Андрей Христофорович встал, отодвинул стул, а затем поставил его, пристукнув об пол ножками, на прежнее место.
— Я не удивлен, — сказал он своим высоким, резким голосом. — Только что вы освободили преступника, признавшегося в преступлении, отпустили его на все четыре стороны: иди и не греши, — чисто по-христиански. Чему же я могу после этого удивляться?
— И в самом деле! — Бояджян тоже встал, вернее вскочил, не совладав со своим возбуждением. — Чему же удивляться: человек сам просит, не просит — требует, чтобы его посадили за решетку?! Рядовое требование, а, товарищ Ногтев?!
— Возможно, не рядовое, но объяснимое, — сказал Андрей Христофорович. — Страх перед тем, что рано или поздно придется отвечать, — простой расчет, в конце концов.
— Совершенно точно: расчет! — обрадовался Бояджян. — Случается, что только за решеткой человек и может почувствовать себя спокойно — да? А случается, что, отвечая за малое, он уходит от ответа за большое, — так тоже иногда случается. Тюрьма, знаете, не дом родной, туда не спешат садиться.
— Что вы имеете в виду? — спросил Андрей Христофорович. — Это уж чересчур тонкая для меня психология.
— Извините, пожалуйста: ничего пока не утверждаю! — сказал Бояджян. — Что же касается Голованова... Почему бы вам не вызвать молодого человека в товарищеский суд? Пусть и в самом деле общественность решит, как с ним быть... Возможно, и воздействует на него. — Бояджян поднял руки, точно сдаваясь. — Непохвально, да, очень непохвально ведут себя иногда молодые люди.
Снова на его столе зазвонил телефон, и Андрей Христофорович, сухо поклонившись, вышел.
По дороге домой, несколько успокоившись, он пришел к мысли, что товарищеский суд, если его умело провести, может стать ступенькой для передачи дела в народный. А устройство товарищеского суда находилось уже полностью в сфере деятельности самого Андрея Христофоровича.
17
С Ильей Коломийцевым, бригадиром взрывников-скалолазов, Голованов встретился в больнице в Абакане. Коломийцева привезли в хирургическое отделение с приступом аппендицита прямо со строительной трассы, а Голованов коротал там дни со своей сломанной, уложенной в гипс ногой. Их знакомство началось с того, что уже на третий день после операции Коломийцев предложил Голованову перекинуться в подкидного — карты ему принесли товарищи, проведавшие его, и он шесть раз подряд, морщась от боли при каждом движении, обыграл Глеба. Но потом они играли мало: Глеб и днем, после врачебного обхода, и по вечерам читал Коломийцеву стихи — где-нибудь в дальнем углу больничного коридора или в курилке рядом с уборной, где можно было всласть подымить под тихий плеск и урчание воды в трубах и куда они добирались, помогая друг другу. Он прочитал едва ли не все, что помнил, а помнил он много; прочитал и свои стихи, сочиненные здесь же, в больнице, и записанные на оборотной стороне каких-то статистических бланков, выпрошенных у сестры. И произошло маленькое чудо — он нашел в Илье не только неутомимого слушателя, но поклонника: этот весь заряженный энергией, лукавый, сметливый, дерзкий парень, полная противоположность ему самому, закрутивший без промедления роман с хирургической сестрой, почти что его одногодок и уже бригадир известной на трассе бригады, словно бы признал некое превосходство Глеба над окружающими. В сущности, это было первое в жизни Глеба признание его таланта, а значит, и его права на привилегии, какие дает талант, или — если посмотреть с другой стороны — на снисхождение общества к его, Глеба, слабостям. Сам Илья стихов не писал; он самоучкой поигрывал на гитаре и, обладая недурным слухом, любил петь.
— Тебе в Литературный институт надо, в Москву, — деловито внушал он Глебу. — Подучишься там, присмотришься, что к чему, и Евтушенко обскачешь...
И он делился с ним всем, что натаскали в больницу своему бригадиру взрывники: сигаретами, яблоками, печеньем, консервами.
Выписавшись раньше Голованова, он передал ему «с воли», через хирургическую сестру, бутылку вина в утешение. Он же помог ему деньгами, ссудил пятьдесят рублей, когда тот по весне действительно собрался вернуться в Москву, в институт, с папкой новых стихотворений. И его убежденность в поэтической силе их автора не поколебалась и после того, как Голованов, допущенный в порядке исключения к экзаменам (у него не было документа об окончании средней школы, но он хорошо прошел творческий конкурс) провалился на экзамене по русскому языку, — подвел Глеба диктант, в котором, он, увы, наделал ошибок больше, чем дозволялось.