Услышав, как вошла дочь, он медленно повернул голову, и его потухший взгляд на мгновение ожил. Но то был лишь короткий проблеск жизни. Затем ресницы упали и лицо приняло свою обычную неподвижность.
— Прощайте, отец! — пробормотала Жанна, сдерживая слезы.
Лорд Гленор не ответил. Поднявшись на кресле, он протянул руку молодой девушке, потом, нежно прижав ее к груди, поцеловал в лоб.
Боясь разразиться рыданиями, Жанна вырвалась и убежала. Старик схватил руку де Сен-Берена, с силой сжал ее и, как бы прося покровительства, указал на дверь, через которую удалилась Жанна.
— Рассчитывайте на меня, — пробормотал растроганный Аженор.
Вслед за тем лорд Бакстон занял прежнее место, и взгляд его снова устремился в поля.
Карета ожидала путешественников во дворе замка, чтобы отвезти их на вокзал в Утокзетер за две мили.
— Куда ехать? — спросил неисправимый Аженор, который в смущении от пережитой сцены забыл, почему они покидают Гленор.
Жанна только пожала плечами. Они отправились. Но едва они проехали метров пятьсот, как де Сен-Берен внезапно обнаружил признаки необыкновенного возбуждения. Он не мог говорить, он задыхался.
— Мои удочки! Мои удочки! — кричал он раздирающим душу голосом.
Пришлось вернуться в замок и разыскать знаменитые удочки, которые рассеянный рыболов, естественно, забыл. Из-за этого потеряли добрую четверть часа. Когда прибыли на станцию, поезд уже стоял у перрона. Путешественники едва успели войти, и Аженор сказал не без гордости:
— Это во второй раз в жизни я не опоздал на поезд.
Жанна невольно улыбнулась сквозь слезы, бежавшие по ее щекам.
Так началось путешествие, которое привело двух исследователей к поразительным неожиданностям. Предприняла бы его Жанна, если бы знала, что произойдет в ее отсутствие? Покинула бы она своего несчастного отца, если бы подозревала, какой удар вновь обрушится на лорда Гленора в то время, как она рисковала жизнью, чтобы спасти его от отчаяния?
Но ничего не предвещало Жанне трагедии, которая должна была произойти в агентстве Центрального банка, и тех событий, которые послужат предлогом для позорного обвинения, выдвинутого против ее брата Льюиса. Думая услужить отцу, она его покинула в момент, когда он наиболее нуждался в ее заботах.
Принесенная слишком усердным слугой весть об исчезновении Льюиса Роберта Бакстона достигла ушей лорда Гленора на следующее утро, после совершения преступления в Агентстве DK, то есть первого декабря. Потрясение было подобно удару грома. Этот безупречный потомок целой когорты героев, невольник чести вдруг узнал, что один из его сыновей — изменник, а другой — вор.
Несчастный старик испустил глухой стон, поднес руки к горлу и без сознания упал на паркет.
Около него засуетились. Подняли, окружили заботами, пока он не открыл глаза. Взгляд этих глаз отныне был единственным признаком, что жизнь еще не покинула исстрадавшееся сердце. Он жил, но его тело было парализовано и приговорено к абсолютной неподвижности. Но даже после этого жестокость судьбы еще не была исчерпана. В этом неподвижном теле жил ясный ум. Бесчувственный, немой, недвижимый, лорд Бакстон мыслил!
И вот как раз в тот самый момент (принимая во внимание разность долготы), когда ее отец упал без чувств, Жанна Бакстон с помощью капитана Марсенея поставила ногу в стремя и, переехав мост, соединяющий Конакри с материком, начала свое путешествие, сделав первые шаги в дебри таинственной Африки.
СТАТЬЯ В «ЭКСПАНСЬОН ФРАНСЕЗ»
Первого января читатели «Экспансьон франсез» смаковали новогодний подарок, статью, заголовок которой был набран крупным шрифтом, а содержание довольно фантастично — хорошо выдумывать тому, кто находится в прекрасном далеке! Статью эту написал довольно талантливый репортер газеты, господин Амедей Флоранс, который (да простит ему читатель!) иногда злоупотреблял вольным стилем.
ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА(От нашего специального корреспондента)
Экспедиция старается обращать на себя поменьше внимания. — Мы отправляемся. — Удар ослиного копыта. — Меню черных. — Видел ли ты луну? — Слишком много червяков. — Щеголиха. — Вновь завербованная.
Саванна. Первое декабря. Как я вам писал в последнем письме, экспедиция Барсака должна была тронуться в путь сегодня, в шесть часов утра. Все было готово, когда к экспедиции присоединились двое добровольцев. Прежде всего, это — восхитительная молодая девушка, француженка, воспитанная в Англии, откуда она привезла чрезвычайно приятный английский акцент. Ее имя — мадемуазель Жанна Морна. Другой доброволец — ее дядя, если только он не ее племянник, так как я не могу еще распутать их родственные связи. Его зовут Аженор де Сен-Берен. Это большой чудак, рассеянность которого, уже сделавшаяся легендарной в Конакри, надеюсь, доставит нам немало веселых минут.
Мадемуазель Морна и господин де Сен-Берен путешествуют ради собственного удовольствия. Я погрешу против правил вежливости, если не добавлю: и нашего. У них двое слуг-негров, старых сенегальских стрелков, которые должны служить им проводниками, если не переводчиками, так как наши путешественники неплохо говорят на бамбара и других африканских языках. Мадемуазель Морна, например, приветствует нас особым манером, говоря: «Инитье», что означает: «Здравствуйте». То же самое и я говорю вам!
Господин Барсак подхватил словечко и повторяет его по всякому поводу, но в его устах оно совсем не имеет такого очарования.
Итак, утром первого декабря, в пять часов тридцать минут, мы собрались на большой площади Конакри, около резиденции губернатора.
Как я уже вам объяснил, господин Барсак намерен организовать мирную, исключительно гражданскую экспедицию. Неисправимый оптимист, как на трибуне парламента, он хотел бы предстать перед местным племенем с оливковой ветвью[22] в руке и совершить таким манером простую оздоровительную прогулку от Конакри до Котону, следуя параллельно Нигеру. Ту же мысль поддерживает мадемуазель Морна, которая боится испугать туземцев слишком большой концентрацией сил.
Но партия Барсак — Морна сталкивается с оппозицией партии Бодрьера. Заместитель начальника экспедиции (и не вздумайте насмехаться над этим!) рисует мрачную картину опасностей, навстречу которым мы идем, твердит о важности миссии, возглавляемой двумя представителями французского народа, о престиже, который ей создаст конвой из солдат регулярной армии. Что нас удивило, то это его поддержка губернатором, господином Вальдоном.
Не оспаривая того факта, что французское проникновение в значительной степени умиротворило черную страну, губернатор повторил выступление министра колоний господина Шазеля с парламентской трибуны. Господин Вальдон сказал и нам, что достаточно таинственные или по меньшей мере необъяснимые факты подтверждают возможность готовящегося восстания. Так, за последние двенадцать лет и даже совсем недавно, преимущественно в области Нигера, от Сея до Дженне целые деревни были внезапно покинуты, и их обитатели исчезли, а другие поселения неизвестно кем разграблены и сожжены. В конце концов слухи заставляют верить: что-то (неизвестно что!) готовится втайне.
Самое элементарное благоразумие потребовало, чтобы экспедицию сопровождал вооруженный отряд. Эго мнение восторжествовало, к большому удовлетворению Бодрьера, и Барсаку пришлось покориться необходимости: нас конвоирует капитан Марсеней с двумястами кавалеристов.
В шесть часов обоз выстраивается согласно указанию негра, который уже несколько раз проделывал путь от Конакри до Сикасо. Он будет нашим проводником. Зовут его Морилире. Это здоровый парень лет тридцати, бывший «дугукуссадигуи» (офицер) Самори. Он одет в короткие штаны и старую куртку колониальной пехоты с потертыми и грязными галунами. У него голые ноги, а голова покрыта некогда белым полотняным шлемом, украшенным великолепным трехцветным султаном. Символ его обязанностей — солидная дубинка, которой он будет пользоваться, чтобы его лучше понимали носильщики и ослы.
Тотчас за ним место мадемуазель Морна, а по бокам ее — господин Барсак и капитан Марсеней. Гм, гм!.. Кажется, они не остались безучастными к красоте молодой девушки. Держу пари, что в продолжение путешествия они будут состязаться в любезности. Читатели могут быть уверены, что я буду держать их в курсе всех перипетий этого увлекательного соревнования.
Господин Бодрьер следует за первой группой на лошади (говорил ли я, что все мы едем верхом?), но его суровый взгляд выражает неодобрение коллеге Барсаку: тот уж слишком явно показывает, как пришлась ему по вкусу наша приятная компаньонка. Краем глаза я смотрю на заместителя начальника. Как он тощ, и холоден, и печален! Ах! Черт возьми, вот кто не умеет улыбаться!
На три шага позади почтенного депутата Севера едут Эйрье, Понсен и Кирье, далее — доктор Шатонней и географ Тассен, которые спорят — увы! — об этнографии[23].
За ними следует конвой.
Обоз наш состоит из пятидесяти ослов, управляемых двадцатью пятью погонщиками, и пятидесяти носильщиков; десять из них наняты мадемуазель Морна и господином де Сен-Береном. По бокам обоза выстраиваются кавалеристы капитана Марсенея. Что же касается вашего покорного слуги, он гарцует вдоль колонны и беседует со всеми понемногу.
Чумуки и Тонгане, слуги мадемуазель Морна, составляют арьергард[24].
Ровно в шесть часов утра дан сигнал. Колонна начинает движение. На резиденции (виноват! буду соблюдать местный колорит), на «казе» губернатора поднимается трехцветное знамя, и сам господин Вальдон в парадной форме, как полагается, в последний раз приветствует нас с высоты своего балкона. Звучат трубы и барабаны отряда колониальной пехоты, расквартированного в Конакри. Мы снимаем шапки: момент торжественный, и — смейтесь, если хотите, — ресницы мои увлажняются слезами, я в этом признаюсь.
Но почему торжество момента должен был нарушить смешной случай?
Сен-Берен? Где Сен-Берен? Сен-Берена забыли. Его ищут, зовут. Эхо окрестностей повторяет его имя. Напрасно! Сен-Берен не отвечает.
Начинают опасаться несчастья. Впрочем, мадемуазель Морна не волнуется и успокаивает нас.
Нет, мадемуазель Морна не беспокоится, она разъярена!
— Я приведу господина Сен-Берена через три минуты, — говорит она, стиснув зубы, и пришпоривает лошадь.
Сначала, однако, она приостановилась и, повернувшись в мою сторону, сказала: «Господин Флоранс?» В ее взоре была просьба, которую я сразу понял. Вот почему я тоже пришпорил лошадь и поскакал за ней.
В несколько скачков мы очутились на берегу океана (вы ведь знаете, без сомнения, что Конакри расположен на острове), и что я там вижу?
Господина де Сен-Берена! Да, дамы и господа, господина де Сен-Берена собственной персоной.
Что он мог там делать? Чтобы это узнать, мы на мгновение остановились.
Господин Сен-Берен, удобно устроившись на береговом песке, казалось, совсем не думал о том, что заставляет ждать целую официальную миссию. Он дружески разговаривал с негром, который показывал ему рыболовные крючки, вероятно, особой формы, неизвестной в Европе, и многословно объяснял способ их применения. Потом оба поднялись и направились к лодке, наполовину вытащенной на берег, и негр вошел в нее… Прости меня, Боже! Уж не собирается ли господин де Сен-Берен отплыть на рыбную ловлю!..
Ему не пришлось это сделать.
— Племянник! — внезапно позвала мадемуазель Морна суровым голосом.
(Решительно это ее племянник!)
Этого слова было достаточно. Господин де Сен-Берен обернулся и заметил свою тетку. Можно подумать, что это освежило его память, так как он испустил отчаянный вопль, воздел руки к небу, бросил своему другу негру пригоршню мелочи, взамен чего завладел кучей крючков, которые впопыхах рассовал по карманам, и бросился к нам со всех ног.
Это было так смешно, что мы разразились хохотом. При этом мадемуазель Морна открыла двойной ряд ослепительных зубов. Ослепительных, я настаиваю на этом слове.
Мы повернули назад, и господин де Сен-Берен трусил рядом с нашими лошадьми. Но мадемуазель Морна пожалела беднягу и, переведя лошадь на шаг, молвила нежно:
— Не спешите так, дядюшка! Вы обливаетесь потом.
(Так он ее дядя? Ох, моя бедная головушка!) Мы возвратились к конвою, где нас встретили ироническими улыбками. Господин де Сен-Берен не смутился. Казалось, он даже удивился, увидев на площади столько народу.
— Значит, я опоздал? — невинно спросил он.
Тогда вся колонна разразилась хохотом, и господин де Сен-Берен присоединился к общему хору. Он мне нравится, этот парень.
Но мы все еще не отправились.
В тот момент, когда господин де Сен-Берен наклонился, чтобы проверить, как хороший наездник, подпругу, футляр для удочек, который он носит на перевязи, по несчастью, стукнул в бок одного из ослов. Животное оказалось чувствительно, оно лягнуло несчастного Сен-Берена, и тот покатился в пыль.
К нему бросились на помощь. Но наш чудак уже был на ногах.
— Это много хорошо! Мусье иметь много счастья, — сказал ему Тонгане. — Если укусить пчела либо лягнуть лошадь, большое путешествие много хорошо!
Не отвечая ему, де Сен-Берен, тщательно почищенный, вспрыгнул в седло, и отряд смог наконец двинуться.
Тем временем солнце встало, и его первые лучи весело осветили наш путь.
За мостом, соединяющим Конакри с материком, начинается отличная дорога шириной от пяти до шести метров, где свободно может пройти повозка. Она доведет нас до Тимбо, за четыреста километров. Значит, до Тимбо мы можем не бояться трудностей. Погода хорошая, температура едва достигает семнадцати градусов в тени, и нам не грозят тропические ливни: их сезон миновал.
Вперед! Все к лучшему в этом лучшем из миров!
Около десяти часов мы перешли но мосту речку, которую Тассен назвал притоком Маиса или Моребайа, а может, это и есть одна из этих двух рек. Сейчас мы находимся в полном неведении на этот счет!
Впрочем, переход через речки — разменная монета путешествий в этой части Африки. Не проходит дня, чтобы не приходилось пересечь одну или несколько. Само собой разумеется, мои статьи — не курс географии, и я не буду говорить о всяких мелочах, если они так или иначе не выйдут из пределов обычного.
В окрестностях Конакри дорога идет почти прямо, по слегка холмистой стране. Она окаймлена достаточно хорошо возделанными полями. Плантации маиса или проса, кое-где виднеются посадки хлопчатника, банановые рощи. Изредка встречаются какие-то невзрачные деревушки, которым Тассен с уверенностью дает названия, по-моему, совершенно фантастические. Но нам-то это все равно, они все для нас одинаковы.
Около десяти часов, когда жара усилилась, капитан Марсеней командует: «Привал!». Мы прошли двадцать километров от Конакри, и это очень хорошо. В пять часов пополудни, перекусив и отдохнув, мы снова тронемся в путь, а около десяти часов вечера станем лагерем на ночь.
Это программа на каждый день, и я не буду к ней возвращаться, так как не намерен докучать читателям мелочными подробностями пути. Я буду заносить в свои путевые заметки только интересные факты.
Сказав об этом, продолжаю.
Место для стоянки капитан Марсеней выбрал удачно. Мы остановились в тени маленького леска, где сможем укрыться от солнечных лучей. Пока солдаты разбрелись, мы (я имею в виду членов парламентской комиссии, мадемуазель Морна, капитана, господина де Сен-Берена и вашего покорного слугу) расположились на хорошенькой лужайке. Я предлагаю нашей попутчице подушку, но капитан Марсеней и господин Барсак опередили меня и притащили по складному стулу. Вот затруднение! Мадемуазель Морна не знает, что выбрать. Уже капитан и глава экспедиции смотрят друг на друга исподлобья, но мадемуазель Морна водворяет между ними согласие, предпочтя мою подушку. Оба воздыхателя смотрят на меня страшными глазами.
Бодрьер садится в сторонке на кучку травы посреди группы тех, кого я окрестил «нейтралистами». Это более или менее компетентные представители министерств, Эйрье, Кирье и Понсен.
Последний, самый замечательный из троих, не перестает делать заметки с момента нашего отъезда. Но я не знаю какие. Если бы он был менее «официален», я бы осмелился намекнуть, что он прекрасно вписывается в типаж оценщика, но его величие исключает подобные вольности. Какой лоб! С таким лбом человек бывает или удивительно умным, или поразительно глупым. К какой из этих категорий отнести Понсена? Я надеюсь в этом разобраться позже.
Доктор Шатонней и господин Тассен, которых мы сравниваем с птичками-неразлучниками, устроились под фиговым деревом. Они разостлали на земле географические карты. В их собственных интересах надеюсь, что они не будут их единственной пищей!
Морилире решительно находчивый парень: он притащил для нашей группы стол, затем и скамейку, на которой я устроился, оставив местечко и Сен-Берену.
Сен-Берена здесь нет. Впрочем, Сен-Берен никогда здесь не бывает.
Морилире позаботился о походной печке. С помощью Чумуки и Тонгане он будет нам стряпать, так как условлено беречь консервы и провизию, привезенную из Европы, на те, казалось, редкие случаи, когда мы не сумеем достать свежей провизии.
Морилире купил мяса в Конакри. Он показал его нам.
— Мой из него сделать хорошее рагу с ягненком, нежное, как маленький ребенок! — сказал он.
Нежное, как ребенок! Это сравнение заставляет нас вздрогнуть. Неужели Морилире пробовал человеческое мясо? Мы спрашиваем его об этом. Он лицемерно отвечает, что сам никогда не ел, но слышал, как хвалили его превосходный вкус. Гм!..
Наш первый завтрак ничуть не похож на завтрак в Английском кафе[25], но тем не менее он превосходен. Судите сами: ягненок, зажаренный с просяной кашей, пирожное из маиса, фиги, бананы и кокосовые орехи. Салат — из сердцевины пальмы, питье — чистая вода из источника, протекающего у наших ног, а для желающих — пальмовое вино.
Этим кушаньям предшествовала закуска, которой не предвидел наш метрдотель[26]. Но не будем забегать вперед, как говорится в хорошо продуманных романах.
Пока Морилире и его два помощника готовили нам объявленное кушанье, доктор Шатонней, приблизившись, дал нам на этот счет объяснения, которые я называю техническими.
— О ягненке, — сказал он, — я не говорю; об этом вы знаете столько же, сколько я. Просо, которое его сопровождает на нашем столе, — это злак, подобный хлебу. Смешанное с маслом из карите или из се, поскольку дерево, его доставляющее, носит оба эти названия, оно представляет достаточно съедобный соус при условии, что масло хорошее. Масло извлекается из плодов дерева, похожих на орехи или каштаны. Достигают этого путем отжима и кипячения сока, затем его очищают, добавляя несколько капель холодной воды в кипящий раствор. Масло тогда становится весьма ценным.
— Вы все знаете, доктор, — восхитилась мадемуазель Морна.
— Нет, мадемуазель, но я много об этом читал, и особенно в замечательном труде капитана Бингера. И это позволяет мне объяснить, что такое салат из пальмы. Эти пальмы делятся на мужские и женские экземпляры. Мужские не дают плодов, но имеют превосходную плотную древесину, которая не гниет в воде и не поддается челюстям термитов[27]. Женские экземпляры дают плоды, приятные на вкус. Листья пальмы употребляются на крыши для хижин, на изготовление вееров, циновок, веревок. Ими даже можно пользоваться как бумагой. Вот действительно полезное растение! А салат приготовляется из сердцевины молодой пальмы в самом нежном возрасте…
Я перебиваю:
— Ну, доктор! Это элегия[28], честное слово!
Доктор добродушно улыбается. Он продолжает:
— Конец моего рассказа будет менее поэтичен, потому что эту же сердцевину иногда кладут в уксус и получают… корнишоны![29]
Превосходный доктор продолжал бы свои научные объяснения, но наше внимание привлекли крики из лесу. Мы тотчас узнали, кто их испускает.
Держу пари, что, если бы я предложил нашим читателям вопрос: «Кому принадлежал этот голос?», они немедленно ответили бы хором: «Черт побери! Господину де Сен-Берену!»
И наши читатели не ошиблись бы. Конечно, это Сен-Берен взывал о помощи.
Я бросился на его крик в сопровождении капитана Марсенея и Барсака. Мы нашли Сен-Берена в болоте, увязшего по пояс.
Когда мы вытащили его на сухое место, я спросил:
Как вы попали в эту трясину или в этот «маригот», выражаясь местным языком?
— Я поскользнулся, когда ловил, — ответил он, забрызгав меня грязью.
— На удочку?
— Необдуманный вопрос! Руками, мой дорогой!
— Руками?
Сен-Берен показал нам свой колониальный шлем[30], завернутый в полотняный пиджак.
— Подождите, — сказал он, не ответив на мой вопрос. — Нужно осторожно развернуть мой пиджак, а то они ускачут.
— Кто они?
— Лягушки.
Пока мы беседовали, Сен-Берен ловил лягушек. Вот полоумный!
— Поздравляю, — одобрил Барсак. — Лягушки — питательная вещь! Но послушайте, как квакают те, которых вы поймали. Очевидно, не хотят быть съеденными…
— Если только они не просят, чтобы им прислали короля![31] — рискнул я пошутить.
Не слишком остроумно, признаюсь. Но здесь сойдет!..
Мы вернулись в лагерь. Сен-Берен переменил одежду, а Морилире зажарил плоды его охоты. Стол был накрыт, и все поели с большим аппетитом: ведь мы как-никак проделали двадцать километров верхом.
Разумеется, мадемуазель Морна председательствовала. Она поистине была восхитительна. (Я это уже, кажется, говорил, но в данном случае не боюсь повторений.) Простодушный, добрый ребенок с милыми мальчишескими манерами, она установила среди нас атмосферу полной непринужденности.
— Дядюшка… — сказала она. (Итак, это все-таки ее дядя? Решено?) — Дядюшка воспитал меня как мальчика и сделал из меня мужчину. Пожалуйста, забудьте мой пол и рассматривайте меня как товарища.
Но это не помешало ей, говоря таким образом, адресовать капитану Марсенею одну из тех полуулыбок, которые ясно как день показывают, что у мальчиков такого сорта кокетство всегда в силе.
Мы выпили кофе, а потом, растянувшись на высокой траве в тени пальм, предались сладостному отдыху.
Отправление было назначено, как я уже говорил, на пять часов; но, когда понадобилось собрать конвой, оказалось, что он вышел в тираж, если можно употребить такое выражение.
Напрасно Морилире, когда пришло время, приказывал своим людям приготовиться. К нашему большому удивлению, они отказались, крича все разом, что они не видели луны, что они не отправятся до тех пор, пока не увидят луну!
Мы были ошеломлены, но ученый господин Тассен разъяснил нам эту тайну.
— Я не знаю, что это такое, — сказал он. — Все исследователи рассказывали об этом в путевых отчетах. Когда месяц молодой — а ему в этот вечер только двое суток, — негры обычно говорят: «Это плохой знак. Никто не видел луну. Дорога будет плохая».
— Иоо! Иоо! (Да! Да!) — шумно согласились погонщики и носильщики, которым Морилире перевел слова ученого географа. — Каро! Каро! (Луна! Луна!)
Стало ясно, что, пока луна не займет своего обычного положения на небосводе, эти упрямцы не согласятся отправиться. Однако было еще светло и небо покрывали тучи.
Негры упорствовали, и, быть может, мы оставались бы на том же месте еще неизвестно сколько, если бы около шести часов бледный серп луны не показался среди двух тучек. Черные испустили радостные крики.
— Аллах та тула кенде, каро кутайе! — восклицали они, ударяя себя по лбу правой рукой. (Господь мне послал здоровье: я вижу новый месяц!)
Без всяких затруднений колонна двинулась.
Но мы потеряли два часа, и вечерний переход был таким образом сокращен.
Около девяти часов остановились в густом лесу и раскинули палатки. Впрочем, местность была не совсем пустынна. Справа от дороги стояла покинутая туземная хижина, а слева виднелась другая — обитаемая.
Капитан Марсеней посетил первую и, найдя, что она достаточно пригодна для ночлега, предложил мадемуазель Морна устроиться в ней на ночь. Она согласилась и исчезла в этом неожиданном отеле.
Но не прошло и десяти минут, как послышались громкие крики. Мы прибежали и нашли ее стоящей перед хижиной; она показывала на пол жестом отвращения.
— Что это? — спрашивала она.
Это были бесчисленные белые черви. Они вышли из земли и ползали по ней в таком огромном количестве, что казалось, будто перемещается сама почва.
— Представьте, господа, — сказала мадемуазель Морна, — как я перепугалась, почувствовав их холодное прикосновение к моему лицу, рукам! Я их нашла везде, даже в карманах! Я стала отряхиваться, и они градом посыпались с моей одежды. Пффф… Скверные твари!
Тем временем прибежал Сен-Берен. Он без труда нашел слово, чтобы охарактеризовать положение.
— Эх! — вскричал он с сияющим лицом. — Да ведь это червяки!
И это действительно были червяки, уж он-то в этом разбирался, господин де Сен-Берен!
Он наклонился, чтобы набрать их про запас.
— Твой в них не нуждается, — сказал Тонгане. — Много их на дороге. Они много скверны, везде попадаться. Нельзя всех задавить.
Это обещает нам хорошие ночлеги! А туземцы, как же они умудрились свыкнуться с этими легионами червей?
Без сомнения, я подумал об этом вслух.
— Кушать их, мусье, — сказал Тонгане. — Вкусно!
Мадемуазель Морна, не обладавшая неприхотливым вкусом обитателей этих мест, собиралась попросту устроиться в одной из палаток, когда Морилире сообщил ей, что молодая негритянка, служанка земледельца-негра, которого нет дома, предлагает ей гостеприимство в чистой хижине, где даже есть — невероятная вещь! — настоящая европейская кушетка.
Мадемуазель Морна принимает предложение, и мы торжественно провожаем ее в новое жилище. Служанка нас ждет. Она стоит возле одного из деревьев карите, о которых я уже говорил.
Это девочка среднего роста, лет пятнадцати. Она совсем недурна. Так как на ней нет никакой другой одежды, кроме простого листка, который, очевидно, не куплен ни в «Лувре»[32], ни в «Дешевой распродаже», но, «быть может, у весны», как тонко заметил Сен-Берен, то она походит на красивую статую из черного мрамора.
В данное время статуя очень занята тем, что собирает что-то в листве карите.
— Она собирает гусениц, которых выдавит, высушит и из которых — только не пугайтесь! — сделает соус, — объяснил доктор Шатонней, блестящий знаток негритянской кухни. — Эти гусеницы называются «сетомбо». Они единственно являются съедобными, и, кажется, у них приятный вкус.
— Верно, — подтверждает Морилире. — Их вкусные!
Миленькая негритянка, завидев нас, идет навстречу.
К нашему большому удивлению, она говорит на довольно правильном французском языке.
— Я, — обращается она к мадемуазель Морна, — воспитана во французской школе, служила у белой женщины, жены офицера, вернулась в деревню во время большой битвы и попала в плен. Умею делать постель, как белые. Ты будешь довольна.
Она ласково берет за руку мадемуазель Морна и увлекает в хижину. Мы возвращаемся довольные, что наша компаньонка хорошо устроилась. Но час сна еще не пришел ни для нее, ни для нас.
Не прошло и получаса, как мадемуазель Морна зовет нас на помощь. Мы бежим и при свете факелов видим неожиданное зрелище. На земле, у порога хижины, распростерта маленькая черная служанка. Ее спина исполосована красными рубцами. Несчастная отчаянно рыдает. Перед ней стоит, защищая ее, мадемуазель Морна — она великолепна, когда гневается, — а в пяти шагах ужасный негр строит отвратительные гримасы, держа в руке палку.
Мы спрашиваем объяснений.
— Представьте себе, — говорит мадемуазель Морна, — я только что легла в постель. Малик, так зовут маленькую негритянку, — славное имя, не правда ли, оно напоминает о Бретани? — Малик обмахивала меня, и я начала засыпать. И вот этот зверь, ее хозяин, внезапно вернулся. Увидев меня, он пришел в ярость, потащил бедное дитя и принялся избивать, чтобы научить ее, как водить белых в его хижину.
— Хорошенькие нравы! — ворчит Бодрьер.
Он прав, этот веселый Бодрьер! Но он неправ, когда, злоупотребляя положением, принимает ораторскую позу и разражается следующим обращением:
— Вот они, господа, эти варварские народности, которых, вам угодно превратить в миролюбивых избирателей!
Очевидно, он воображает себя на трибуне. Барсак вздрагивает, точно его укусила муха. Он выпрямляется и сухо отвечает:
— Обращайтесь к тем, кто никогда не видел, как француз бьет женщину!
Он тоже прав, господин Барсак!
Неужели нам придется присутствовать при состязании в красноречии? Нет: Бодрьер не отвечает. Барсак поворачивается к негру с палкой.
— Эта малютка тебя покинет, — говорит он. — Мы уведем ее с собой.
Негр протестует: негритянка его невольница. Он за нее заплатил. Неужели мы будем терять время, доказывая ему, что рабство запрещено на французской территории? Он все равно не поймет. Нравы преобразуются законами, но не в один же день.
Господин Барсак находит лучший выход.
— Я покупаю твою невольницу, — говорит он. — Сколько?
Браво, господин Барсак! Вот хорошая идея!
Негр видит случай провернуть выгодное дельце и успокаивается. Он просит осла, ружье и пятьдесят франков.
— Пятьдесят ударов палкой! — отвечает капитан. — Ты их вполне заслуживаешь.
Стали торговаться. Наконец мошенник уступает служанку за старое кремневое ружье, кусок материи и двадцать пять франков. Все это ему выдают.
Пока продолжается спор, мадемуазель Морна поднимает Малик и перевязывает ее раны, смазав маслом карите. Когда же сделка завершается, она уводит ее в наш лагерь, одевает в белую блузу и говорит, положив ей в руку несколько монет:
— Ты больше не раба: я тебе возвращаю свободу.
Но Малик разражается рыданиями: она одна на свете, ей некуда идти, и она не хочет покидать «такую добрую белую»: она будет служить у нее горничной. Она плачет, умоляет.
— Оставь ее, девочка, — вмешивается Сен-Берен. — Она тебе, конечно, будет полезна. Она тебе окажет те тысячи мелких услуг, в которых женщина всегда нуждается, будь она даже мужчиной.
Мадемуазель Морна соглашается тем охотнее, что ей этого очень хочется. Малик, не зная, как выразить благодарность Сен-Берену, который заступился за нее, бросается к нему на шею и целует в обе щеки. Утром Сен-Берен признался мне, что никогда и ничто ему не было так неприятно!
Бесполезно прибавлять, что мадемуазель Морна не думала искать гостеприимства у туземцев в третий раз. Ей разбили палатку, и ничего больше не смущало ее сна.
Таков был первый день нашего путешествия.
Без сомнения, следующие будут походить на него. Поэтому я не буду рассказывать о них подробно, и, если не случится чего-либо особенного, руководствуйтесь пословицей: «АЬ uno disce omnes»[33].
Амедей Флоранс.
Вторая статья Амедея Флоранса была опубликована в «Экспансьон франсез» 18 января. Ниже мы приводим ее целиком.
ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА(От нашего специального корреспондента)
Дни идут за днями. — Мой гость. — Балет. — Я допускаю нескромность. — Чудесная ловля господина де Сен-Берена. — Воронья. — Чтобы сделать мне честь. — Тимбо! — Сорок восемь часов остановки. — Буфет. — Даухерико. — Розовая жизнь в черной стране. — Прав ли господин Барсак? — Я оказываюсь в затруднении.
Даухерико. Шестнадцатое декабря. Со времени моего последнего письма, написанного при дрожащем свете фонаря в зарослях в вечер нашего отправления, путешествие продолжалось без особенных происшествий.
Второго декабря мы свернули лагерь в пять часов утра, и наша колонна, увеличившись на одну единицу (осмелюсь ли я сказать, на пол-единицы, так как, право же, белый стоит двух черных?), двинулась в путь.
Пришлось разгрузить одного осла, переложив на других его поклажу, чтобы посадить Малик. Маленькая негритянка, казалось, по-детски забыла недавние горести: она все время смеется. Счастливая натура! Мы продолжали путь легко и спокойно, и, если бы не цвет кожи населения, нас окружающего, и не однообразие пейзажа, можно было бы подумать, что мы не покидали Франции.
Пейзаж привлекателен: мы пересекаем плоскую или чуть волнистую местность с небольшими возвышенностями на севере и, насколько хватает глаз, видим только чахлую растительность — смесь кустарника и злаков высотой от двух до трех метров, носящую название «зарослей».
Кое-где попадаются рощицы деревьев, хилых по причине периодических пожаров, опустошающих эти степи в сухое время года, и возделанные поля, «луганы», по местному выражению, за которыми следуют обычно большие деревья. Все это свидетельствует о близости деревни.
Эти деревни носят глупые имена: Фонгумби, Манфуру, Кафу, Уоссу и так далее, я не продолжаю. Почему бы им не называться Нейи или Аеваллуа, как у людей?
Одно из названий нас позабавило. Довольно значительный город, расположенный на границе английского Сьерра-Леоне и который мы поэтому оставляем далеко в стороне от нашего пути, называется Тассен. Наш великий географ немало возгордился, открыв такого однофамильца в ста тридцати шести километрах от Конакри.
Жители смотрят на нас приветливо и имеют совершенно безобидный вид. Я не думаю, что у них интеллект Виктора Гюго или Пастера, но так как ум не представляет собой непременного условия для подачи избирательного бюллетеня, как доказано долгим опытом, можно полагать, что господин Барсак прав.
Нет нужды упоминать, что начальник экспедиции входит в самые бедные деревушки и ведет долгие разговоры с их обитателями. Позади него господин Бодрьер производит свое следствие.
Господа Барсак и Бодрьер, как и следовало предполагать, делают прямо противоположные выводы из того, что видят, и возвращаются к нам в одинаковом восхищении. Таким образом, все довольны. Это прекрасно.
Мы пересекаем речки или следуем вдоль них: Форекарьях, Меллакоре, Скари, Наба, Дьегунко и т. д., и попадаем из долины в долину, почти не замечая их. Во всем этом нет особого интереса.
Я смотрю в свои записки и не нахожу в них ничего интересного до шестого декабря, когда господин де Сен-Берен, который на пути к тому, чтобы стать моим другом Сен-Береном, учинил выходку для моего развлечения и, надеюсь, для вашего.
В этот вечер мы остановились лагерем поблизости от деревушки Уалья. Когда пришло время, я возвратился в палатку с законным намерением уснуть. Я нахожу там Сен-Берена, раздетого вплоть до рубашки и кальсон. Его одежда разбросана повсюду. Постель приготовлена. Очевидно, Сен-Берен вознамерился спать у меня. Остановившись у входа, я созерцаю неожиданного обитателя моей палатки, занятого своими делами.
Сен-Берен нисколько не удивляется, увидев меня. Вообще Сен-Берен никогда ничему не удивляется. Он очень взволнован, повсюду роется и разбрасывает содержимое моего чемодана по земле. Но он не находит того, что ищет, и это его раздражает. Он подходит ко мне и заявляет убежденным тоном:
— Ненавижу рассеянных людей. Они отвратительны!
Я соглашаюсь не моргнув глазом:
— Отвратительны! Но что с вами случилось, Сен-Берен?
— Представьте себе, — отвечал он, — я не могу найти своей пижамы. Держу пари, что это животное Чумуки забыл ее на последней остановке. Вот весело!
Я подсказываю:
— Если только она не в вашем чемодане!
— В моем…
— Так как это мой чемодан, дорогой друг. Как и эта гостеприимная палатка, и эта постель — мои…
Сен-Берен выкатывает удивленные глаза. Внезапно, поняв ошибку, он хватает разбросанную одежду и спасается бегством, как будто по его пятам гонится куча людоедов. Я падаю на постель и катаюсь от хохота. Что за восхитительное создание! На следующий день, седьмого декабря, мы собираемся сесть за стол после утреннего перехода, когда замечаем негров, которые как будто за нами шпионят. Капитан Марсеней приказывает своим людям прогнать их. Они убегают, потом возвращаются.
— Гонитесь за туземцем, он пустился в галоп, — изрекает по этому случаю доктор Шатонней, у которого мания по всякому поводу, а еще чаще без повода, цитировать стихи, обычно не имеющие никакого отношения к делу. Но у всякого свои причуды.
Морилире на наши расспросы сказал, что эти черные (их было около десятка) — торговцы и колдуны, у которых нет враждебных намерений, и они только хотят, одни — продать нам свой товар, а другие — развлечь нас.
— Приготовьте мелочь и введите их в столовую! — сказал, смеясь, господин Барсак.
Вошли черные, один безобразнее и грязнее другого. Среди них были «нуну», искусники тридцати шести ремесел, мастера по изготовлению горшков и корзинок, безделушек, деревянных и железных изделий; «дьюла» или «марраба», продававшие оружие, материи и особенно орехи «кола», которых мы сделали большой запас. Известны возбуждающие средства этого плода, который доктор Шатонней называет «пищей бережливых». Мы были очень рады приобрести большое количество их в обмен на соль. В областях, которые мы пересекаем, соль редка, она тут, как говорится, на вес золота, и ценность ее увеличивается по мере того, как мы удаляемся от берега. Мы ее везем с собой несколько бочонков.
Потом мы подзываем колдунов и приказываем им петь самые лучшие песни в честь нашей милой компании.
Этих трубадуров[34] черной страны двое. Первый намерен сыграть на гитаре. Что за гитара! Вообразите себе тыкву, проткнутую тремя бамбуковыми пластинками со струнами из кишок. Этот инструмент называют «дьянне». Второй колдун, старик с воспалением глаз, что здесь не редкость, держал в руках что-то вроде флейты, «фабразоро» на языке бамбара. Это простая тростинка, к каждому концу которой прилажена маленькая тыква.
Концерт начался. Второй колдун, на котором была только «била», род повязки в три пальца шириной, обернутой вокруг бедер, принялся танцевать. А его товарищ, более прилично одетый в однуиз длинных блуз, которые называют «дороке», но страшно грязную, сел на землю, щипал струны гитары и испускал горловые крики, которые, как я полагаю, он хотел выдать за песню, адресованную солнцу, луне, звездам и мадемуазель Морна.
Судорожные прыжки одного и завывания другого, странные звуки, извлекаемые двумя виртуозами из их инструментов, возбуждающе подействовали на наших ослов. Они бросили свое просо, рис и кукурузу и устроили не совсем обычный балет.
Увлеченные примером, мы расхватали кастрюли и котлы и грянули по ним ложками и вилками. Господин де Сен-Берен разбил тарелку, воспользовался осколками, как кастаньетами, и пустился в разнузданное фанданго[35] с вашим покорным слугой в качестве партнера. Господин Барсак, — должен ли я об этом говорить? — сам господин Барсак, утратив всякую сдержанность, свернул себе чалму из салфетки, и, в то время как господин Бодрьер, депутат Севера, закрыл лицо, почтенный депутат Юга исполнил па самого сверхъюжного фантастического танца.
Но нет такой хорошей шутки, которая не кончалась бы. После пяти минут суматохи мы выдохлись и были принуждены остановиться. Мадемуазель Морна смеялась до слез.
Вечером того же дня Амедеем Флорансом, нижеподписавшимся, был совершен проступок, в котором он признался в заголовке этой статьи. По правде говоря, к таким вещам я уже привык, нескромность — маленький грех репортеров.
Итак, в этот вечер мою палатку случайно поставили возле палатки мадемуазель Морна; я ложился спать, когда услышал по соседству разговор. Вместо того чтобы заткнуть уши, я слушал: это мой недостаток.
Мадемуазель Морна говорила со своим слугой Тонгане, тот отвечал на фантастическом английском языке, который я подправляю для удобства читателей. Разговор, без сомнения, начался раньше. Мадемуазель Морна расспрашивала Тонгане о его прошлой жизни. В момент, когда я навострил уши, она спросила:
— Как ты, ашантий…
Вот как! Тонгане — не бамбара; я этого никогда не думал.
— …сделался сенегальским стрелком? Ты мне это уже говорил, когда нанимался, но я не помню.
Мне кажется, мадемуазель Морна нечистосердечна. Тонгане отвечает:
— Это после дела Бакстона…
Бакстон? Это имя мне о чем-то говорит. Но о чем?
Продолжая слушать, я роюсь в памяти.
— Я служил в его отряде, — продолжает Тонгане, — когда пришли англичане и стали в нас стрелять.
— Знаешь ты, почему они стреляли? — спрашивает мадемуазель Морна.
— Потому что капитан Бакстон всех грабил и убивал.
— Это все верно?
— Очень верно. Жгли деревни. Убивали бедных негров, женщин, маленьких детей.
— И капитан Бакстон сам приказывал совершать все эти жестокости? — настаивает мадемуазель Морна изменившимся голосом.
— Нет, не сам, — отвечает Тонгане. — Его никогда не видали. Он больше не выходил из палатки после прихода другого белого. Этот белый давал нам приказы от имени капитана.
— Он долго был с вами, этот другой белый?
— Очень долго. Пять, шесть месяцев, может быть, больше.
— Где вы его встретили?
— В зарослях.
— И капитан Бакстон принял его?
— Они не расставались до того дня, когда капитан больше не вышел из своей палатки.
— И, без сомнения, все жестокости начались с этого дня?
Тонгане колеблется.
— Я не знаю, — признается он.
— А этот белый? — спрашивает мадемуазель Морна. — Ты помнишь его имя?
Шум снаружи покрывает голос Тонгане. Я не знаю, что он отвечает. В конце концов, мне безразлично. Это какая-то старая история, меня она не интересует.
Мадемуазель Морна спрашивает снова:
— И после того как англичане стреляли в вас, что с тобой случилось?
— Я вам говорил в Дакаре, где вы меня нанимали, — отвечает Тонгане. — Я и много других — мы очень испугались и убежали в заросли. Там были только мертвецы. Я похоронил своих друзей, а также начальника, капитана Бакстона.
Я слышу приглушенное восклицание.
— После этого, — продолжает Тонгане, — я бродил из деревни в деревню и достиг Нигера. Я поднялся по нему в украденной лодке и пришел наконец в Тимбукту, как раз тогда туда явились французы. На путешествие у меня ушло около пяти лет. В Тимбукту я нанялся стрелком, а когда меня освободили, отправился в Сенегал, где вы меня встретили.
После долгого молчания мадемуазель Морна спрашивает:
— Итак, капитан Бакстон умер?
— Да, госпожа.
— И ты его похоронил?
— Да, госпожа.
— Ты знаешь, где его могила?
Тонгане смеется.
— Конечно, — говорит он. — Я дойду до нее с закрытыми глазами.
Снова молчание, потом я слышу:
— Доброй ночи, Тонгане!
— Доброй ночи, госпожа! — отвечает негр, выходит из палатки и удаляется.
Я немедленно укладываюсь спать, но едва я затушил фонарь, как ко мне приходят воспоминания.
«Бакстон? Черт возьми, если я этого не знаю! Где была моя голова?! Какой восхитительный репортаж я тогда упустил».
В то уже довольно отдаленное время (прошу извинить личные воспоминания!) я работал в «Дидро» и предложил моему директору направить меня корреспондентом на место преступлений капитана-бандита. В продолжение нескольких месяцев он отказывал, боясь расходов. Что вы хотите? Ни у кого нет чувства важности событий. Когда же наконец он согласился, было слишком поздно. Я узнал в Бордо в момент посадки, что капитан Бакстон убит.
Но все это старая история, и если вы меня спросите, зачем я вам рассказал этот удивительный разговор Тонгане и его госпожи, то отвечу, что, по правде говоря, и сам не знаю.
Восьмого декабря снова нахожу в записной книжке имя Сен-Берена. Он неистощим, Сен-Берен! На сей раз это пустячок, но он нас очень позабавил. Пусть он и вас развеселит на несколько минут.
Мы ехали около двух часов во время утреннего перехода, когда Сен-Берен вдруг начал испускать нечленораздельные звуки и задергался в седле самым потешным образом. По привычке мы уже начали смеяться. Но Сен-Берен не смеялся. Он еле-еле сполз с лошади и поднес руку к той части туловища, на которой привык сидеть, а сам все дергался, непонятно почему.
К нему поспешили. Что случилось?
— Крючки!.. — простонал Сен-Берен умирающим голосом.
Крючки?… Это не объяснило нам ничего. Только когда несчастный вернулся к жизни, нам открылся смысл этого восклицания.
Читатели, быть может, еще помнят, что в момент, когда мы покидали Конакри, Сен-Берен, призванный к порядку теткой, — или племянницей? — подбежал, поспешно засовывая горстями в карман купленные им крючки. Конечно, он потом про них и думать забыл. И эти самые крючки теперь отомстили за такое пренебрежение. Путем обходных маневров они переместились между седлом и всадником, и три из них прочно вцепились в кожу своего владельца.
Понадобилось вмешательство доктора Шатоннея, чтобы освободить Сен-Берена. Для этого достаточно было трех ударов ланцета, которые доктор не преминул сопроводить комментариями, прибавив при этом, что такая работа — одно удовольствие.
— Можно сказать, что вы «клевали»! — убежденно заметил он, исследуя результаты первой операции.
— Ой! — крикнул вместо ответа Сен-Берен, освобожденный от первого крючка.
— Хорошая была рыбалка! — пошутил доктор во второй раз.
— Ой! — снова взвизгнул Сен-Берен.
И наконец, после третьего раза, доктор поздравил:
— Вы можете гордиться своим уловом!
— Ой! — в последний раз простонал Сен-Берен.
Операция закончилась. Осталось перевязать раненого, который затем взгромоздился на лошадь и в продолжение двух дней принимал в седле самые причудливые позы.
Двенадцатого декабря мы все прибыли в Боронью. Боронья — маленькая деревушка, как и все прочие, но обладает преимуществом в лице исключительно любезного старшины. Этот юный старшина, всего лет семнадцати — восемнадцати, усиленно размахивал руками и раздавал удары кнутом любопытным, которые подходили к нам слишком близко. Он устремился к каравану с рукой у сердца и сделал нам тысячу уверений в дружбе, за что мы вознаградили его солью, порохом и двумя бритвами. При виде этих сокровищ он заплясал от радости.
В знак признательности он приказал построить за деревней шалаши, в которых мы могли бы лечь. Когда я вступил во владение своим, то увидел, что «нуну» усердно разравнивали и утаптывали почву, покрыв ее сухим коровьим навозом. Я поинтересовался, к чему такой роскошный ковер; они ответили, что это мешает белым червям выползать из земли. Я был благодарен за внимание и заплатил им горстью каури[36]. Они пришли в восторг.
Тринадцатого декабря утром мы достигли Тимбо без особых приключений. Это поселение, наиболее значительное из всех, которые мы до сих пор миновали, окружено «тата», стеной из глины, толщина которой неодинакова и позади которой возведены деревянные леса с настилом для караула.
«Тата» Тимбо окружает три деревни, отделенные одна от другой обширными возделанными или лесистыми пространствами, где пасутся домашние животные. В каждой из деревень есть маленький ежедневный рынок, а в самой крупной раз в неделю бывает большой базар.
Из четырех хижин одна, как правило, необитаема. Она заполнена мусором и всякой дрянью, как, впрочем, и улицы. Нет сомнения, что в этих краях не хватает уборщиков. Кроме того, здесь не только грязно, но и очень бедно. Мы видели детей, большей частью худых, как скелеты, рывшихся в отбросах в поисках пищи. А женщины отвратительно тощие.
Это, впрочем, не мешает им быть кокетками. Так как был базарный день, деревенские богачки вырядились. Поверх «парадных» туалетов они надели голубые в белую полоску передники; верх туловища окутывался куском белого коленкора или дешевенькой тафты ослепительной расцветки; уши оттягивали тяжелые металлические кольца, поддерживаемые серебряными цепочками, которые перекрещивались на макушке; их шеи, запястья и щиколотки были украшены браслетами и ожерельями из коралла или фальшивого жемчуга.
Почти у всех были прически в форме каски. У иных — выбрито темя и на верхушке головы красовался пучок из волос, украшенный мелким стеклярусом. Другие ходили совершенно бритыми. Самые изящные щеголяли прической клоуна: острый пучок волос надо лбом и два хохолка по бокам. Кажется, по их прическам можно узнать, к какому народу они принадлежат: пель, манде, бамбара и т. д. Но у меня нет достаточных познаний, и я пропускаю эти этнографические подробности, которым господин Тассен по возвращении должен посвятить раздел в книге, по меньшей мере, серьезно обоснованный.
Мужчины одеты в белые блузы или передники. Они носят самые разнообразные головные уборы — от красной суконной шапочки до соломенной шляпы и колпака, украшенного жестянками или кусочками цветной материи. Для выражения приветствия они бьют себя ладонью в грудь добрых пять минут, повторяя слово «дагаре», что, как и «ини-тье», означает «здравствуйте».
Мы отправились на большой базар, где нашли в сборе всю аристократию Тимбо. Торговцы уже с утра устроились в шалашах, расположенных в два ряда, или под полотнищами, укрепленными на четырех кольях; но «высший свет» явился только к одиннадцати часам.
Здесь продается всего понемножку: просо, рис, масло карите по пятьдесят сантимов[37] за килограмм, соль по семьдесят семь франков и пятьдесят сантимов за бочонок в двадцать пять килограммов, быки, козы, бараны, а также куры по три франка тридцать сантимов за штуку, что недорого; далее идут кремневые ружья, орехи кола, табак, галеты из просяной или кукурузной муки, «койо» (ленты для передников), различные материи — гвинейская кисея и коленкор; шапки, тюрбаны, нитки, иголки, порох, кремни для ружей и т. д. и т. д.; и, наконец, разложенные на сухих кожах кучки гнилого мяса со своеобразным запахом — для лакомок.
Тимбо, как я уже говорил, первый более или менее значительный центр, который мы встретили. Там мы оставались тринадцатого и четырнадцатого декабря, не потому, что очень устали, а по той причине, что животные и носильщики, в сущности тоже вьючные животные, выказывали законное утомление.
В продолжение этих сорока восьми часов мы совершили многочисленные прогулки внутри «тата». Я ограничивался здесь самыми существенными наблюдениями. Не ждите от меня полных описаний, которые вы, впрочем, без труда найдете в специальных трактатах. Я же просто являюсь историком экспедиции Барсака, и эта роль мне по душе. Меня вдохновляет муза истории Клио, но я не люблю географию. Пусть это будет ясно раз и навсегда.
На следующий день после нашего прибытия, то есть четырнадцатого декабря, мы очень беспокоились о проводнике: в продолжение целого дня его разыскивали повсюду. Он исчез.
Успокойтесь: пятнадцатого декабря, в момент отправки, он был на своем месте и ко времени нашего пробуждения успел раздать немало палочных ударов, чтобы погонщики не сомневались в его присутствии.
Допрошенный Барсаком, Морилире упрямо отвечал, что он накануне совсем не покидал лагеря. Так как у нас не было доказательств, да и проступок был незначителен, казалось извинительным, что Морилире немного погулял на свободе, и об этом случае скоро забыли.
Мы покинули Тимбо пятнадцатого декабря, в обычный час, и путешествие продолжалось без особых трудностей по установленному расписанию. Правда, стало заметно, что копыта наших лошадей уже не топчут дорогу, по которой мы до того следовали.
Дорога после Тимбо постепенно превратилась в тропинку. Мы стали теперь настоящими исследователями.
Изменилась и местность: она стала неровной, за подъемом следовал спуск, за спуском — подъем. Выйдя из Тимбо, мы вынуждены были подняться на довольно крутой холм, спустились с него, прошли равниной и снова начали подъем к деревне Даухерико, у которой решили остановиться на ночлег.
Люди и животные хорошо отдохнули, караван шел быстрее, чем обычно, и было всего шесть часов вечера, когда мы достигли этой деревни.
Нас ожидала самая дружеская встреча: сам старшина вышел к нам с подарками. Барсак благодарил, ему отвечали приветственными криками.
— Меня не так горячо принимают в Эксе[38], когда я прохожу там курс лечения, — убежденно сказал Барсак. — Я был в этом уверен: если неграм чего-то и недостает, то только избирательных прав.
Кажется, господин Барсак прав, хотя господин Бодрьер с сомнением покачал головой.
Старшина продолжал расточать любезности. Он предложил нам расположиться в лучших хижинах деревни, а нашу спутницу просил расположиться в его собственном жилище. Этот горячий прием пришелся нам по сердцу, и дальнейшее путешествие уже представлялось нам в розовом свете, когда Малик, приблизившись к мадемуазель Морна, быстро прошептала ей тихим голосом:
— Не ходи, госпожа, умрешь!
Мадемуазель Морна в изумлении взглянула на маленькую негритянку. Само собой разумеется, что я тоже услышал ее слова: это долг всякого уважающего себя репортера. Но их услышал и капитан Марсеней, хотя это и не входит в его обязанности. Сначала он казался изумленным, потом, после короткого размышления, решился.
Он в два счета освободился от назойливого старшины и отдал приказ устраивать лагерь. Из чего я заключил, что нас будут хорошо охранять.
Эти предосторожности заставили меня призадуматься. Капитан — знаток страны черных; неужели и он верит в опасность, о которой предупредила Малик?
Значит?…
Значит, перед сном я должен задаться вопросом: «Кто же прав, Барсак или Бодрьер?»
Быть может, я узнаю это завтра.
Пока я остаюсь в затруднении.
Амедей Флоранс.
«Экспансьон франсез» опубликовала третью статью своего специального корреспондента пятого февраля. По причинам, которые читатель скоро узнает, это была последняя статья, полученная газетой от ее дотошного репортера. Поэтому читатели «Экспансьон франсез» долгие месяцы мучились над загадкой, изложенной Амедеем Флорансом в последних строках его статьи, той загадкой, полный ответ на которую дает последующий рассказ.
ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА(От нашего специального корреспондента)
Чего боялась Малик? — Дунг-коно. — Станем друзьями! — Гель-тапе. — Крещение ослов. — Терпение. — Канкан. — Колдун. — Будем рассуждать. — Ночной шум.
Канкан[39]. Двадцать четвертое декабря. Мы прибыли сюда вчера утром и отправимся в дальнейший путь завтра, в день Рождества.
Рождество!.. Мои мысли уносятся на родину, от которой мы так далеки (шестьсот пятьдесят километров от Конакри, по сведениям непогрешимого господина Тассена). Я думаю с удовольствием, которого прежде не испытывал, о равнинах, покрытых снегом, и в первый раз за многие годы у меня появилось страстное желание положить свои башмаки для Санта-Клауса в камин, что по меньшей мере доказывает, что когда-то он у меня был.
Но не будем умиляться и вернемся к тому месту, где прервались мои записки об экспедиции Барсака.
Итак, в предыдущей статье я рассказал, как в момент, когда старшина и жители Даухерико приглашали нас воспользоваться их гостеприимством, Малик сказала на своем наречии мадемуазель Морна: «Не ходи, госпожа, умрешь!»
После этой фразы, услышанной капитаном, решено было устроить лагерь вне деревни, в том месте, где мы остановились. Капитан Марсеней, посовещавшись с Малик, приказал туземцам удалиться, чего требовали обстоятельства. Они возражали, уверяя в своих добрых чувствах, но капитан Марсеней не дал себя уговорить и твердо велел им не подходить к лагерю ближе чем на пятьсот метров. Мы скоро увидим, что эти предосторожности не были излишними.
Господин Бодрьер, верный сторонник благоразумия, горячо одобрил принятые решения, хотя и не знал их причины. Господин Барсак, которому уже представлялось, как его с триумфом проносят под лиственными арками, украшенными трехцветными лентами, не мог скрыть досады.
— Кто здесь приказывает, господин капитан?
— Вы, господин депутат! — холодно, но вежливо ответил офицер.
— В таком случае почему вы, не спросив моего мнения, приказали разбить лагерь в поле, вместо того чтобы остановиться в деревне, и прогнали добрых негров, демонстрировавших самые лучшие намерения?
Капитан сделал паузу, как в театре, и спокойно ответил:
— Господин депутат, вы в качестве начальника экспедиции выбираете путь и устанавливаете походный порядок, я же должен защищать вас и раскрыть причины моего поведения, но надо было спешить. Я прошу меня извинить, если я пренебрег объяснениями ради дела…
До сих пор все было хорошо. Капитан Марсеней признал свою вину, и господин Барсак счел себя удовлетворенным. К несчастью — и, возможно, тут сыграло роль другое соперничество, — капитан волнуется, когда он раздражен, и вот он бросил неловкое слово, как искру в порох:
— В конце концов, это только формальность…
— Формальность?! — повторил господин Барсак, багровея от гнева.
Ведь он с Юга, господин Барсак, а об южанах говорят, что у них в жилах течет ртуть. Я чувствую, что начинается бестолковщина.
Барсак начал, весь дрожа:
— А теперь, по крайней мере, не соблаговолите ли вы открыть те могущественные мотивы, которые вас так взволновали?
Так я и предчувствовал! Теперь очередь капитана сердиться. Он отвечает сухим тоном:
— Я узнал, что против нас устроен заговор.
— Заговор! — иронически восклицает Барсак. — Среди этих честных негров! В тридцати пяти километрах от Тимбо!.. В самом деле!.. Ну, и кто же открыл вам этот… заговор?
Нужно видеть, как Барсак произносит слово «заговор»! Он раздувает щеки, округляет глаза. Боже! Что, если бы он был в этот момент в Марселе?
— Малик, — коротко отвечает капитан.
Барсак принимается хохотать. И как хохотать!
— Малик! Эта маленькая рабыня, за которую я заплатил двадцать пять франков!..
Барсак извращает факты. Во-первых, Малик не рабыня, так как рабства нет на французской территории. Депутат должен это знать. И затем, Малик — очень «дорогая» женщина. За нее заплачено целых двадцать пять франков, старое ружье и кусок материи.
Однако Барсак продолжает:
— …двадцать пять франков?… Действительно, большой авторитет, в самом деле, и я чувствую, что вас обуял страх…
Капитан чувствует удар. При слове «страх» он делает гримасу. Он овладевает собой, но я понимаю, что он разъярен.
— Позвольте мне не разделить ваши опасения, — продолжает между тем Барсак, все больше и больше горячась. — Я буду героем, я! Я один отправлюсь в деревню на ночлег и завоюю отдых!
А это уж начинаются настоящие глупости. Нечто подобное я предвидел.
— Я вам этого не советую, — возражает капитан. — Не знаю, ошиблась Малик или нет, но в случае сомнения надо принимать решение, которого требует благоразумие. Мои инструкции на этот счет строги, и я буду вынужден в случае надобности действовать против вашей воли.
— Против моей воли?!
— Если вы попытаетесь нарушить приказ военного командира и выйдете из лагеря, я, к сожалению, буду обязан держать вас в вашей палатке под надежной охраной. А теперь — ваш покорнейший слуга, господин депутат! Я должен наблюдать за устройством лагеря, и у меня нет больше времени спорить. Имею честь вас приветствовать!
И с этими словами капитан поднес руку к кепи, повернулся по всем правилам военных уставов и удалился, оставив депутата Юга на волосок от апоплексического удара.
Впрочем, откровенно говоря, я и сам был недалек от этого.
Гнев Барсака был тем сильнее, что эта сцена произошла в присутствии мадемуазель Морна. Депутат устремился за капитаном с очевидным намерением продолжить ссору, которая могла кончиться трагически, но в этот момент наша компаньонка задержала его:
— Оставайтесь здесь, господин Барсак! Капитан не прав, что не предупредил вас, это верно; но он извинился, а вы оскорбили его в свою очередь. Вдобавок, защищая вас против вашей воли, он выполняет свой долг, рискуя навлечь ваш гнев и испортить себе свое будущее. Если бы у вас было хоть немного великодушия, вы бы его поблагодарили!
— Ну, это уж чересчур!
— Побольше спокойствия, прошу вас, и выслушайте меня. Я только что говорила с Малик. Это она предупредила господина Марсенея и сообщила о заговоре, который готовится против нас. Знаете ли вы что-нибудь о «дунг-коно»?
Барсак отрицательно покачал головой. Он уже не кипел, но еще бурлил.
— Я знаю, — перебил подошедший доктор Шатонней. — Это — смертельный яд, особенность которого в том, что он убивает свои жертвы только через неделю. Хотите узнать, как его добывают? Это достаточно любопытно.
Барсак, по-видимому, не хотел слушать. Погасший вулкан еще дымился.
За депутата ответила мадемуазель Морна:
— Расскажите, доктор!
— Я попытаюсь объяснить, — сказал доктор Шатонней не без колебания, — потому что это очень щекотливый вопрос… Ну, да ладно! Так знайте же, что для приготовления «дунг-коно» берут просяную соломинку и вводят ее в кишки трупа. Через двадцать дней ее вынимают, сушат и толкут. Полученный порошок кладут в молоко, или в соус, или в вино, или в иное питье, и, так как он не имеет никакого вкуса, его проглатывают, не замечая. Через восемь или десять дней человек пухнет. Его желудок раздувается до невероятных размеров. И через двадцать четыре часа человек погибает, и ничто, никакое лекарство, никакое противоядие не избавит его от этой страшной судьбы, которая «коль недостойна Атрея, прилична Фиесту»[40]. Неплохо? Вот вам еще один стих! Я думаю, он рифмуется, но с чем, черт побери?
— Вот какой заговор, — сказала мадемуазель Морна, — был устроен против нас. Малик подслушала, как старшина Даухерико говорил об этом с соседними старшинами. Доло Саррон, так зовут старшину, должен был оказать нам сердечный прием, пригласить одних — в свой дом, других — в дома сообщников. Там нам намеревались предложить местные кушанья и напитки, от которых мы бы не отказались. В это же время напоили бы наших солдат. Назавтра мы отправились бы, ничего не подозревая, а через несколько дней почувствовали бы действие яда.
Разумеется, все негры из окрестностей дожидались бы этого момента и, когда наш конвой не в силах был бы оказать сопротивление, они разграбили бы наш багаж, взяли бы ослов и лошадей, а погонщиков и носильщиков увели бы в рабство! Малик открыла этот заговор, предупредила капитана Марсенея, остальное вы знаете.
Можно себе представить, как взволновал нас этот рассказ! Господин Барсак был потрясен.
— Ну? Что я вам говорил? — вскричал Бодрьер с торжествующим видом. — Вот они, цивилизованные племена! Знаменитые мошенники…
— Я не могу опомниться, — дрожа ответил Барсак. — Я поражен, буквально поражен! Этот Доло Саррон с его приветливым видом! Ах!.. Но мы еще посмеемся! Завтра я прикажу сжечь деревню, а с этим негодяем Доло Сарроном…
— Одумайтесь, господин Барсак! воскликнула мадемуазель Морна. — Вспомните, что ведь нам еще предстоит пройти сотни и сотни километров. Благоразумие…
Ее перебил Бодрьер. Он спросил:
— Да уж так ли нам необходимо упорствовать в продолжении этого путешествия? Нам был предложен вопрос: «Достаточно или недостаточно цивилизованы племена в Петле Нигера для того, чтобы можно было предоставить им политические права?» Мне кажется, мы уже знаем ответ. Опыт нескольких дней и особенно сегодняшнего вечера достаточен.
Атакованный таким образом, Барсак выпрямился и собрался отвечать. Его опередила мадемуазель Морна.
— Господин Бодрьер слишком упрощает, — сказала она. — Он походит на того англичанина, который заявил, что все французы рыжие, только потому, что, высадившись в Кале[41], встретил одного рыжего; нельзя судить о целом народе по нескольким злодеям. Да разве мало совершается преступлений в Европе!..
Барсак полностью согласился с этим замечанием. Но язык у него чесался, и он заговорил.
— Совершенно справедливо! — вскричал он. — Но, господа, есть и другая сторона вопроса. Разве допустимо, чтобы мы, представители республики, едва лишь на пороге важного мероприятия, оставили его…
Он хорошо говорит, господин Барсак!
— …оставили его, обескураженные первыми трудностями, как боязливые дети? Нет, господа, тем, кому выпала честь нести знамя Франции, надлежит проявить твердость и смелость, которые ничто не в силах сломить. Им следует оценить реальность опасностей, которым они подвергаются, и, вполне осознав их, встретить лицом к лицу, без страха и сомнения. Но эти пионеры цивилизации…
Клянусь небом, вот так речь! И в какое время!
— …эти пионеры цивилизации должны превыше всего дать доказательства осторожности и не выносить поспешного суждения обо всей огромной стране, основываясь на единственном факте, правдивость которого к тому же не доказана. Как превосходно сказал предыдущий оратор…
Предыдущий оратор — это была просто-напросто мадемуазель Морна. Он улыбался, этот предыдущий оратор, и, чтобы прервать поток красноречия господина Барсака, поспешил зааплодировать с большим энтузиазмом. Мы последовали ее примеру, разумеется, за исключением господина Бодрьера.
— Вопрос решен, — сказала мадемуазель Морна, покрывая шум, — и путешествие продолжается. Я повторяю, что благоразумие предписывает нам избегать всякого кровопролития, которое может повлечь возмездие. Если мы будем рассудительны, то наше главное правило — продвигаться мирно. Таково, по крайней мере, мнение господина Марсенея.
— О, конечно! Раз уж это мнение господина Марсенея!.. — скрепя сердце одобрил Барсак.
— Не принимайте иронического вида, господин Барсак! — молвила мадемуазель Морна. — Лучше разыщите капитана, с которым вы обошлись так невежливо, и протяните ему руку! Ведь мы, быть может, обязаны ему жизнью.
Вспыльчивый господин Барсак — честный, превосходный человек. Он колебался ровно столько, сколько нужно было, чтобы придать цену своему самопожертвованию, потом направился к капитану Марсенею, отдававшему распоряжения охране лагеря.
— Капитан, на одно словечко, — позвал он.
— К вашим услугам, господин депутат, — отвечал офицер, вытягиваясь по-военному.
— Капитан, — продолжал Барсак, — мы сейчас оба были неправы, но я больше, чем вы. Я прошу меня извинить. Окажите честь подать мне руку!
Это было сказано с большим достоинством и без всякого унижения, уверяю вас. Господин Марсеней был очень взволнован.
— Ах, господин депутат! — воскликнул он. — Это уж слишком! Я все давно забыл!
Они пожали друг другу руки, и я думаю, они теперь лучшие друзья в мире… до новой стычки!
Инцидент Барсак — Марсеней закончился ко всеобщему удовлетворению, и каждый вернулся в свою палатку. Я собирался лечь спать, когда заметил, что Сен-Берена, по обыкновению, не было. Уж не вышел ли он из лагеря, несмотря на приказ?
Я отправился на розыски. Мне удалось сразу же встретить его слугу, Тонгане, который сказал:
— Твой искать мусье Аженора? Твой идти тихонько: мы смотреть его исподтишка… Его сильно смешной!
Тонгане привел меня на берег речушки, по нашу сторону от линии часовых, и, скрывшись за баобабом, я в самом деле увидел Сен-Берена. Казалось, он был очень занят и держал в пальцах какое-то животное, которое я не мог разглядеть.
— Там нтори, — шепнул мне Тонгане.
Нтори — это жаба.
Сен-Берен широко открыл пасть животного и старался ввести внутрь стальной прутик, заостренный на концах. К середине прутика была привязана крепкая бечевка, другой конец которой он держал.
Самое странное, что во время этой операции Сен-Берен не переставая испускал жалостливые вздохи. Казалось, он жестоко страдал, и я ничего не понимал. Наконец я нашел разгадку. Сен-Берен в самом деле страдал, но только из-за того, что ему пришлось подвергнуть несчастную нтори такому варварскому обращению. Рыболовная страсть брала свое, но его чувствительная душа протестовала.
Наконец, закинув жабу среди речных трав, он притаился за деревом с большой палкой в руке. Мы последовали его примеру.
Нам не пришлось долго ждать. Почти тотчас же показалось странное животное, похожее на огромную ящерицу.
— Твой глядеть, — шептал мне Тонгане, — здоровая гель-тапе!
Гель-тапе?… Доктор сказал мне на следующий день, что так называют одну из пород игуан.
Гель-тапе проглотила жабу и хотела вернуться в воду. Почувствовав, что ее держит бечевка, она забилась, и стальные острия вонзились ей в желудок. Она была поймана. Сен-Берен подтянул животное к себе, поднял палку…
Что еще сказать? Палка бессильно опустилась, а Сен-Берен застонал… Один, два, три раза палка угрожающе поднималась; один, два, три раза она беспомощно опускалась, сопровождаемая жалобным вздохом.
Тонгане потерял терпение. Он выскочил из засады и мощным ударом положил конец нерешительности своего господина и существованию гель-тапе.
Сен-Берен испустил еще один вздох, на этот раз удовлетворенный. Тонгане завладел игуаной.
— Завтра, — сказал он, — кушать гель-тапе. Мой его жарить. Будет много вкусно!
Шестнадцатого декабря мы встали на рассвете. Сначала обогнули деревню, где почти не заметили обитателей в этот утренний час. Старый басурман Доло Саррон проводил нас взглядом, и мне показалось, что он сделал по нашему адресу угрожающий жест.
В километре от этого места мы пересекли лес из карите, нтаба и банов, о чем нам поведал доктор Шатонней.
— Нтаба, — сказал он, — это фикус огромных размеров. Его листья, шириной от двадцати пяти до тридцати сантиметров, употребляются для крыш. Плоды, созревающие в июне, состоят из трех-четырех больших бобов, купающихся в сладком соке. Туземцы очень их ценят. Мы, европейцы, предпочитаем плод саба, который напоминает нашу вишню. Бан — это род пальмы, его плод, как видите, походит на сосновую шишку. Его ветвями покрывают крыши хижин, из них плетут большие корзины для переноски грузов. Его листья идут на шляпы, скатерти, сумки для провизии. Наконец, из высушенных и расколотых ветвей получаются превосходные факелы. Мы все время освещаемся такими факелами.
Незадолго до девяти часов тропинку пересекла речка, кишевшая, как обычно, кайманами[42]. А мы должны были перейти ее вброд. Я тогда заметил, что мы впервые попали в такую передрягу. До сих пор мы находили мосты, или вода была едва по щиколотку нашим животным. А на этот раз перед нами была порядочная речка.
К счастью, ее уровень оказался ниже, чем мы предполагали. Он был всего по грудь нашим лошадям, и они перешли без затруднений.
Но для ослов это было совершенно другое дело. Едва лишь эти животные, впрочем, сильно нагруженные, достигли середины речки, как все дружно остановились. Погонщики напрасно старались подогнать их. Они были нечувствительны как к ободряющим крикам, так и к ударам палки.
— Ага! Мой знать! — сказал один из погонщиков. — Их хотеть креститься.
— Да, да! — загалдели его товарищи. — Их ждать креститься.
Каждый из погонщиков, наклонясь, взял в горсть немного воды и вылил на голову животного, к которому был приставлен, произнося при этом непонятные слова.
Господин Тассен объяснил:
— Этот обычай ведется здесь с незапамятных времен. На первом же броде, который попадается на пути, обычай требует крестить ослов. Вы увидите, что теперь, когда обряд выполнен, они пойдут вперед без всяких затруднений.
Однако это было не совсем так.
Было около тридцати градусов в тени. Ослам, вероятно, понравилась свежесть воды, и они решили, что ванна будет еще приятнее. После двух-трех радостных прыжков они весело повалились в речку и катались по дну с таким удовольствием, что плохо привязанные грузы начали отвязываться.
Пришлось их вытаскивать. Погонщики занялись этим с характерной для них мудрой медлительностью, так что если бы не солдаты капитана Марсенея, мы лишились бы половины нашей провизии, подарков, товаров для обмена, что было бы невосполнимой потерей.
Когда Барсак выражал нетерпение и дурное настроение в крепких выражениях и вставлял обидные провансальские[43] словечки по адресу флегматичных погонщиков, к нему приблизился Морилире.
— Мани тигуи (начальник), — сказал он сладко, — твой не кричать.
— А пусть меня не сердят! Эти скоты утопят у меня на сто тысяч франков товара!
— Нет хорошо, — продолжал проводник. — Твой надо много терпеть. Тюки падать, негры ссориться, твой не надо кричать. Их много говорить, но неплохие. Потом много хорошо…
Может быть, вас не позабавит то, что я рассказываю, хотя все это правда. Отправившись с экспедицией Барсака, я ожидал, что смогу дать необычайный репортаж, посылать живые рассказы о сказочных приключениях. Таинственная сень девственных лесов, борьба с природой, битвы со свирепыми животными, сражения с бесчисленными полчищами негров — вот что носилось передо мной в мечтах. Мне пришлось разочароваться. Наши леса — это обычные заросли, и никакой борьбы с природными условиями. А из животных мы только и видим бегемотов да кайманов, правда, весьма многочисленных; к ним надо прибавить стада антилоп да несколько слонов. Вместо кровожадных негров мы встречаем только друзей, если не считать старого мошенника Доло Саррона. Крайне однообразное путешествие.
Покинув печальной памяти Даухерико, мы сначала взбираемся на склон, потом спускаемся к Багарейе, в долину Тинкиссо. За отсутствием более интересных наблюдений, я замечаю в этот момент, что Чумуки оставил арьергард и идет в компании с Морилире. Значит, он поссорился с Тонгане? Чумуки и Морилире разговаривают как лучшие друзья в мире. Ну что ж? Тем лучше!
Тонгане, кажется, совсем не жалеет о ссоре с товарищем. Идя позади конвоя, он беседует с маленькой Малик и, по-видимому, очень воодушевлен. Начинается идиллия?
После деревушки Багарейя нас снова встретили заросли, все более и более желтеющие с наступлением сухого сезона, потом опять равнина, простирающаяся до самого Канкана, которого мы достигли вчера, двадцать третьего декабря, и откуда я посылаю эту статью.
Днем двадцать второго, в Курусе, мы перешли Джолибу[44], которую Тассен не считает Нигером. Но в Канкане мы встретили другую, тоже значительную реку, которая сливается с первой, кажется, в восьмидесяти километрах к северу. Может быть, эта река, называемая Мило[45], и есть настоящий, подлинный Нигер? Тассен с довольно презрительным видом уверяет меня, что это не так, но не объясняет почему. Впрочем, мне все равно.
А приключения? — спросите вы. — Неужели в продолжение этих девяти дней ничего не случилось?
Ничего или почти ничего!
Я могу рассматривать свою записную книжку в лупу, но нахожу там только два факта, заслуживающих внимания. Первый незначителен. А второй… Черт побери, я не знаю, что думать о втором.
Но, впрочем, сначала расскажу о первом.
Три дня спустя после того, как мы оставили Даухерико, мы ехали мимо довольно хорошо возделанных полей, — знак того, что приближаемся к деревне. Вдруг туземцы, встретившиеся нам по дороге, стали выказывать явный страх и пустились в бегство.
— Марфа! Марфа! — кричали они, работая ногами.
«Марфа» означает ружье на языке бамбара. Мы сначала не поняли смысла этих восклицаний. Чтобы не пугать негров, капитан Марсеней еще в самом начале путешествия приказал своим людям спрятать ружья в чехлы из бурой кожи, не похожие по форме на оружие. На виду не было ни одного ружья. Откуда же этот ужас негров?
Мы напрасно ломали себе голову, когда услышали металлический грохот, сопровождаемый негодующими воплями Сен-Берена.
— Мошенники! — яростно кричал он. — Они бросают камни в мой футляр для удочек. Они погнули его. Подождите! Подождите, негодяи!
С огромным трудом удалось помешать ему преследовать нападавших, и даже понадобилось вмешательство мадемуазель Морна. Негры, видя, как его красивый никелированный футляр сверкает на солнце, приняли его за ствол ружья. Отсюда и их страх.
Чтобы избежать повторения подобных инцидентов, которые могли вовлечь нас в скверную историю, Барсак попросил Сен-Берена спрятать свою блестящую штуку в багаж, на спину осла. Но упрямого рыболова никак не удавалось убедить; он заявил, что ни за какие блага в мире не расстанется с удочками. Сумели добиться лишь того, что он закутал никелированный футляр в лоскут материи, чтобы скрыть его блеск.
Ну и чудак мой друг Сен-Берен!
Другой случай произошел в Канкане, куда мы прибыли утром двадцать третьего, с запозданием на двенадцать часов по причине нового бегства Морилире: он исчез двадцать второго, во время второго дневного привала. Пришлось его ждать до следующего утра, когда наш проводник оказался на посту и занялся отправлением каравана, как будто ничего не случилось. На этот раз он уже никак не мог отрицать своего отсутствия. И Морилире не терял времени на бесполезные отговорки. Он объяснил, что ему пришлось вернуться на место предыдущей стоянки, где он забыл карты капитана Марсенея. Капитан его крепко выругал, тем дело и кончилось.
Я не упомянул бы об этом событии, если бы Сен-Берен не попытался его преувеличить. Мучимый бессонницей в эту ночь, он будто бы видел возвращение нашего проводника и под большим секретом сообщил капитану Марсенею, что Морилире вернулся не с запада, откуда мы пришли, а с востока, то есть со стороны Канкана, куда мы направляемся и где он не мог искать никаких забытых вещей: следовательно, наш проводник лгал.
Такое сообщение, быть может, заслуживало бы внимания, если бы оно исходило не от Сен-Берена. Но Сен-Берен! Он так рассеян, что легко мог спутать запад с востоком.
Однако возвратимся к теме. Мы бродили по Канкану: мадемуазель Морна, Барсак, Сен-Берен и я под руководством Чумуки и Морилире.
Но я вижу, что мне следует вернуться немного назад.
Знайте, что в предыдущие дни Морилире не переставал нам надоедать, расхваливая достоинства некоего предсказателя Кеньелалы, живущего в Канкане.
Его послушать, так этот Кеньелала обладает удивительным «вторым зрением». Морилире несколько раз настаивал, чтобы мы лично в этом убедились. Бесполезно говорить, что все мы, не сговариваясь, отправляли его прогуляться подальше. Мы не для того приехали в сердце Африки, чтобы обращаться к ясновидцам, пусть даже самым выдающимся.
И вот, когда мы гуляли по Канкану, Морилире и Чумуки останавливаются в двух шагах от хижины, не представлявшей ничего особенного. По случайности, которая, по-видимому, была подстроена, мы оказались перед жилищем знаменитого Кеньелалы. Они снова советуют нам посетить его, мы опять отказываемся. Но они не желают признать свое поражение и снова начинают возносить хвалу почтенному колдуну.
Зачем нужно Морилире и его товарищу Чумуки, чтобы мы пошли к их Кеньелале? Неужели нравы этой страны настолько «просветились», что наши два бездельника получат комиссионные от их феномена?[46] Быть может, они наняты им привлекать клиентов, как венецианские гондольеры заманивают туристов к фабрикантам хрусталя и кружев? Вот довод в пользу господина Барсака!
Но двое сообщников не унимаются. Они так настаивают, что мы наконец уступаем, чтобы только отвязаться от них. Доставим им это удовольствие, и если они заработают несколько монеток, тем лучше для них.
Мы входим в отвратительную, грязную хижину, куда совсем не проникает свет. Кеньелала стоит посреди своего жилища. После того как он пять минут бил себя в грудь и повторял «ини-тили», что означает «добрый день», он наконец садится на циновку и приглашает нас последовать его примеру.
Он берет горсть мелкого песку, с помощью маленькой метелки рассыпает его веером. Потом выпрашивает у нас дюжину орехов кола, наполовину красных, наполовину белых, и, бормоча непонятные слова, быстро раскладывает их на песке в виде различных фигур — кругов, квадратов, ромбов, прямоугольников, треугольников — и делает над ними странные знаки, как бы благословляя их. Наконец, он заботливо собирает орехи и протягивает грязную руку, в которую мы кладем плату за предсказание. Теперь нам остается только спрашивать. Он вдохновился. Он будет говорить.
Мы должны предложить ему по очереди несколько вопросов, он без промедления будет отвечать. Когда мы кончаем спрашивать, он говорит, в свою очередь, очень живо и быстро, как человек, знающий свое дело. Они невеселы, предсказания нашего мага! Если мы им поверим — чего, к счастью, не случится, — мы выйдем из его заведения, полные забот и тревог.
Он начинает с меня; я спрашиваю о судьбе того, что для меня всего дороже на свете, — о моих статьях, которые вам посылаю.
— Скоро, — говорит он мне по-арабски, — никто не будет получать от тебя известий.
Вот так удача! Но волшебник говорит: «Скоро». Значит, за это письмо я могу быть спокоен.
Кеньелала переходит к Сен-Берену.
— Ты получишь, — предсказывает он ему, — рану, которая помешает тебе сидеть.
Я думаю о крючках. Он опоздал, старый шут. Он блуждает в прошлом, потемки которого ему, без сомнения, осветили Морилире и Чумуки.
Теперь очередь мадемуазель Морна.
— Тебя поразит удар в сердце, — произнес Кеньелала.
Ну и ну! Не глупо! Заметьте, он не уточнил, будет ли рана физической или моральной. Я склоняюсь ко второму предположению и подозреваю, что наши два проводника не без греха и тут. Мадемуазель Морна, очевидно, поняла пророка, как и я, потому что она краснеет. Держу пари, что она думает о капитане Марсенее.
Но наш волшебник умолкает, потом смотрит на Барсака с угрожающим видом. Ясно, что нам предстоит самое важное предсказание. Он пророчит:
— За Сикасо я вижу белых. Для вас это — рабство или смерть.
Он очень весел, этот дед.
— Белых? — повторяет мадемуазель Морна. — Вы хотите сказать: черных?
— Я говорю: белых, — торжественно подтверждает Кеньелала, который симулирует вдохновение самым забавным образом. — Не переходите за Сикасо. Иначе — рабство или смерть.
Разумеется, мы принимаем предупреждение иронически. Кого этот гадатель хочет уверить, что на французской земле есть достаточно многочисленная группа белых, которая может быть опасной для такой значительной колонны, как наша?
За обедом мы все, не исключая боязливого Бодрьера, много смеялись над этой историей, а потом больше о ней не вспоминали.
Но я думал, и думал очень серьезно. В конце концов, ложась спать, я пришел к заключению, что… что… Да вот, судите сами.
Запишем сначала условия задачи.
Существуют два с половиной факта.
Половина факта — это отсутствие Морилире в Тимбо и на последней остановке, перед Канканом.
Два факта — предполагаемое отравление ядом «дунг-коно» и зловещие предсказания черного колдуна.
Установив это, будем рассуждать.
Факт первый. Мыслимо ли, чтобы старшина ничтожной деревушки замыслил абсолютно нереальный план атаковать экспедицию, охраняемую двумястами сабель, и это в Сенегамбии, давно уже занятой нашими войсками, в тридцати пяти километрах от Тимбо, где находится значительный французский гарнизон? Нет, это невероятно. Это невозможно, абсолютно невозможно.
Факт второй. Мыслимо ли, чтобы старый негр, глупый и невежественный, обладал властью читать будущее? У него нет такой власти, в этом я совершенно убежден.
Случай с «дунг-коно» достоверен; по меньшей мере, раз мною доказано, что такой план не мог быть задуман всерьез, его организовали специально, чтобы заставить нас поверить в его реальность.
Верно и то, что Кеньелала, предоставленный самому себе и предсказывающий наугад, сказал бы нам все что угодно; однако он упрямо предрекал нам рабство или смерть за Сикасо.
Заключение: нас хотят запугать.
Кто? Почему? — спросите вы.
Кто? Этого я не знаю.
Почему? Чтобы заставить нас отказаться от путешествия. Мы кому-то мешаем, и этот кто-то не хочет, чтобы мы перешли Сикасо. Теперь о полуфакте Морилире: или он не означает ничего, или, если Сен-Берен не проявил обычной рассеянности, Морилире — сообщник тех, кто пытается остановить наше путешествие. Его настойчивое желание заставить нас побывать у Кеньелалы очень подозрительно, и можно подумать, что его подкупили. Надо выяснить этот вопрос.
Таковы мои заключения. Будущее покажет, основательны они или нет. Поживем — увидим.
Амедей Флоранс.
Стоянка. День пути от Канкана. Двадцать шестое декабря. Я добавляю эти строчки к моему позавчерашнему письму, которое Чумуки обещал вам препроводить.
То, что случилось этой ночью, необъяснимо.
Мы покинули Канкан вчера утром, двадцать пятое декабря, и после двух больших переходов, сделав в общем около тридцати километров, расположились лагерем в открытом поле. Местность мало населена. Последняя деревня Дьянгана осталась в двадцати километрах позади, и пятьдесят километров отделяют нас от ближайшего поселения Сикоро.
В обычный час лагерь спал. Среди ночи мы были внезапно разбужены странным шумом, которого никто из нас не мог объяснить. Это было какое-то чудовищное гудение, похожее на шум паровой машины или, точнее, на жужжание насекомых, но насекомых гигантских, величиной со слона. По объяснению часовых, необычайный шум донесся с запада. Сначала очень слабый, он постепенно усиливался. В момент, когда мы выскочили из палаток, он достиг наибольшей силы. Удивительнее всего, что он доносился до нас сверху, с воздуха, с неба. Источник этого шума находился над нами. Но какова его причина?
Мы напрасно таращим глаза. Невозможно ничего различить: густые тучи скрывают луну, и ночь черна, как чернила.
Пока мы бесполезно пытаемся просверлить глазами потемки, гудение удаляется к востоку, стихает и, наконец, замирает… Но, прежде чем оно окончательно угасло, мы слышим другое, которое доносится к нам с запада. Как и первое, оно усиливается, достигает максимума, постепенно уменьшается и удаляется на восток.
Лагерь поражен ужасом. Носильщики лежат ничком. Мы все собираемся около капитана Марсенея. Здесь также Чумуки и Тонгане; пожив около белых, они приобрели некоторую силу духа. Напротив, Морилире я не вижу. Без сомнения, он лежит где-нибудь на брюхе и дрожит от страха…
Пять раз подряд возникает этот ужасный гул, нарастает и угасает. Потом ночь восстанавливает свое обычное мирное течение и кончается как обычно.
Утром опять происшествие: когда начали строить колонну, испуганные негры упрямо отказываются идти. Капитан Марсеней в конце концов урезонивает их, и мы трогаемся в путь с трехчасовым опозданием.
Удивительное событие этой ночи, естественно, занимает всех, но никто не может его объяснить. Мало-помалу начинают говорить о другом. Прошли около двух километров от оставленного лагеря, как вдруг капитан Марсеней, который едет впереди, замечает, что почва изрыта колеями, длиной около полусотни метров, направленными с запада на восток. Эти колеи, глубиной около десяти сантиметров на западной стороне, постепенно сглаживаются к востоку. Их десять, расположенных пятью группами, по две колеи в каждой.
Имеют ли они какое-нибудь отношение к шуму этой ночи?
Сначала пытаемся ответить: нет.
И однако, у них направление с запада на восток; они соответствуют и числу: пять пар следов, пять последовательных нарастаний необъяснимого гула…
Итак?
Итак, я не знаю.
Амедей Флоранс.