– А Дармоед?
– О-о! За километр убежал, как только медведица поднялась из берлоги. Тогда-то я и назвал его Дармо-едом, а до этого случая он прозывался Рексом.
– Вон, оказывается, что…
Я смотрел на красавцев псов. Один из них сидел неподалёку от дяди Васи и преданно смотрел в глаза ему, а другой, Чижик, лежал где-то в кустах, его и не видно было.
– Вот как получилось… Медведицу-то мы уложили, а малышок остался. Мы его и взяли к себе. С тех пор у нас и живёт, его-то ты и повстречал на речке.
– Вон что! – Я удивился ещё больше.
– Так-то вот, – продолжал старик, – у нас и живёт. Только долго нашу компанию не выдерживает – нет-нет да и убежит в тундру, на неделю, дней на пять. Возвратится, поживёт – и опять в лес.
– А зимой как же?
– Пойдём, покажу его квартиру.
За избушкой лежала огромнейшая куча хвороста, высохшей травы, вывороченных с корнями деревьев.
– За лето натаскал, – сказал дядя Вася. – Как первый заморозок, забирается сюда – и до весны.
Я рассматривал деревья, попробовал одно из них сдвинуть с места – никак.
– Миша у нас здоровый, – улыбнулся старый охотник, – завтра пойдём посмотрим, что он там нарыбачил.
– Он там рыбачил?
– А ты и этого не заметил? Здо́рово же ты его испугался!
– Он ведь такой огромный… как вагончик.
Лакомка
На другой день мы были на излучине реки. Рыбак рыбачил. Войдя в воду, он замирал с поднятой лапой – шерсть дыбом, уши прижаты, нижняя губа ковшиком. Затем резко двигал лапой, и на берег, извиваясь, вылетала рыбина. Он относил её подальше и закапывал в песок.
– Лакомка, – сказал дядя Вася. – Это он тушит её. Вкусную любит. В горячем песке она размякнет, сладкой станет, тогда он и ест её.
А Лакомка выбрасывал на берег одну рыбину за другой.
– Миша! – крикнул дядя Вася и стукнул ладонью по голенищу сапога. – Сюда!
Медведь поднял голову, отряхнулся и лениво побрёл из воды. На берегу молча обнюхался с Дармоедом и Чижиком – те поджидали его, – потом подошёл к нам. Я отошёл в сторонку.
– Не бойся, – сказал старик, заметив моё смущение, – он смирный.
Миша равнодушно посмотрел на меня. Затем стал тереться ухом о ногу дяди Васи. Тот гладил его по спине, приговаривая:
– Ну, деточка, всё бы тебе ласкаться.
Миша взял в рот руку охотника, легонько потрепал её, потянулся к другой руке.
– Ну, деточка, – приговаривал старик, – всё бы тебе играть…
Возвращались мы на зимник всей компанией: Чижик с Дармоедом летели впереди, Лакомка плёлся вслед за старым охотником, а я держался от них подальше: наедине старался оставить их, они же друзья.
Ужинали мы тоже все вместе. Лакомка сам принёс свою большую миску и терпеливо ждал, когда дядя Вася наложит в неё варёной рыбы, нальёт бульона. Потом отошёл в сторонку, бочком привалился к миске и неторопливо стал есть. Он лапой вылавливал куски рыбы, старательно обсасывал каждую косточку. Всё это не торопясь, с расстановкой. Хоть и не спешил он, но его большая миска опустела быстрее, чем у Чижика и Дармоеда.
Поужинав, Лакомка отодвинул миску, лёг на бок, одну лапу закинул за ухо и сощурил глаза. А скоро и совсем закрыл их.
– После еды сразу ложится спать, – заметил дядя Вася.
Утром я уходил. Чижик и Дармоед давно уже были, конечно, на ногах. А Миша спал. Он лежал посредине избушки всё в той же позе – одна лапа за ухо.
– Он у нас любит поспать, – говорил дядя Вася, собираясь проверять капканы, – раньше обеда не проснётся…
Мне так не хотелось расставаться с ними!
Горначок
Ну вот и кончилось лето, и кончилась осень. Кончилась и рыбалка. Над Камчаткой забушевали пурги, заливы Берингова моря сковало торосами[23].
Мы поставили свой «Оймякон» до весны, до следующих плаваний, до следующей рыбалки. Вошли – когда ещё речка не замёрзшая была – в устье речки, уткнулись носом в берег, на берег вынесли якоря. Вмёрзли в лёд. С приходом пург судно так завалило сугробами, что только кончики мачт виднелись.
И вот каждый вечер к нам в гости стал приходить маленький, жёлтенький, с белым брюшком и белыми лапками зверёчек. Был он маленький-премаленький, как котёнок, но злой – ужас! Бусинки-глаза так и сверкали.
Зима же была лютая, морозы держались не меньше тридцати. Метели стучали в иллюминаторы, солнышко показывалось только изредка, и то часа на четыре. Выйдешь в полдень и не веришь, что это полдень.
И этот зверёчек каждый вечер по-хозяйски являлся на камбуз, устраивался, например, на мешке с мукой и скалил зубки, бросая глазёнками злые искры.
– Что я с ним буду делать? – расстраивался Кирка. – Он не даёт мне варить ужин.
– А ты подружись с ним, – советовали мы.
– Пробовал. Не хочет.
Кирке так и не удалось подружиться с ним. Ну, прежде всего он ничего не ел, что бы Кирка ему ни предлагал. Он приходил просто переночевать. Утром исчезал. Где он пропадал целыми днями, мы не могли узнать: следы, идущие от сейнера, терялись возле норки, которая уходила в заваленный сугробами кедрач.
Кирка готовил теперь ужин заранее, когда наш гость не появлялся ещё, и приносил в кубрик. В кубрике мы разогревали ужин на электроплитке.
Когда наступили тёплые дни и сугробы, набухнув, потекли ручьями и разлились озёрами по тундре, горностай или, как мы его прозвали, «горначок» перестал приходить на ночёвку. Да и зачем мы ему теперь нужны были, когда всё вокруг, согреваемое жгучим весенним солнцем, цвело и наливалось соками?
А тут и рыбалка началась, мы в море ушли.
Интересно, придёт ли он к нам следующей зимой? Мы, конечно, будем ждать.
Ездовые собачки
Перед Новым годом ехал я по делам в Оссо́ру. Ехал на собачках: по тундре ведь на лошади не поедешь, а на машине – и подавно.
Вёз меня Саша Макаренко, колхозный каюр[24]. Летом он, как и все мы в колхозе, рыбачит, а зимой вот разъезжает то за почтой в район, то кассира или бухгалтера в банк отвезёт, а то просто в лес по дрова.
– До чего же хороши эти собачки! – говорит Саша и поудобнее устраивается в нарте. – И никаких забот с ними не знаешь: сарая им не надо, пить не просят, едят только рыбу, один раз в сутки, перед ездой.
– Пожалуй, – соглашаюсь я. – Да и быстро идут.
– Ещё как! А увидят лису – не удержишь. Кошек тоже не любят.
Саша тихонько посвистывает на своих любимчиков, а они, потряхивая сбруей, ковыляют и ковыляют. Шипит снег под нартой, убегают в белую бесконечную даль две полосы от полозьев да рассыпчатый собачий след. На горизонте эта искристая даль сходится с небом.
– Вон видишь вторую пару? Пятнистые! – говорит Саша и показывает на вторую пару от передовика. Собачек он безумно любит, и о чём бы разговор ни зашёл, непременно сведёт его к собачкам. – Это у меня пурговые. Как только пурга начинается, ставлю их передовиками – сами дорогу в пурге находят. В прошлом году поехали мы как-то за дровами, а палаток не взяли: на хорошую погоду понадеялись. Да не тут-то было! Как только выехали из лесу, она и дунула. Мы побросали дрова, поехали быстрее.
А снег валит и валит. Стали выбиваться из сил, побросали половину нарт, по две упряжки в нарту заложили. Пурга ещё сильнее. Ночь уже настаёт, поняли, что заблудились. Ребята уже хотели яму рыть в снегу и переждать пургу, но я настоял идти. Заложил вон их передовиками, и побрели мы. И что же ты думаешь? Привели в колхоз. А если бы не они – крышка нам. Яма – это ненадёжное дело.
– Хорошие у тебя собачки, – говорю я.
Саша смущается, краснеет, затем продолжает:
– Только уж очень кошек не любят. Один раз здорово меня подвели. Да меня-то что? Человека чуть не загубили.
– Как же?
– Да так. Ехали мы с нашим завмагом в банк: он выручку за всю зиму вёз. В Макарьевске решили переночевать. Зашли, значит, к знакомым, а собачек во дворе к забору привязали. Только разделись, сели чай пить, как слышим: всполошились они, хрипло залаяли и затихли вдруг – я сразу догадался, в чём дело. Выскакиваем, и точно: оборвались и уже несутся по улице за котом. Через минуту и след их простыл.
– Ну и что же? Не нашёл?
– Собачек-то я нашёл – на краю деревни за плетень зацепились, да сумки с деньгами не было в нарте. А кто их знает, по каким местам и сугробам они носились за этим котом. А тут пурга начинается, за ночь всё заметёт. «Ну, Саша, пропал я, – говорит завмаг, – сам понимаешь – какие деньги!» Я побежал в правление, по трансляции объявили. Весь колхоз почти вышел искать эту сумку. За верёвку держались: в пургу ходить, сам знаешь, без верёвки нельзя. Еле нашли… А если б не нашли?
– Н-да…
– А вот эти, – Саша показывает на головную пару, – мои самые надёжные. Уже третий год передовиками ходят. Недавно поехал я в Уку… – И Саша начинает ещё одну историю о своих любимчиках.
А собачки ковыляют и ковыляют, потряхивают и потряхивают белыми, чёрными и пятнистыми спинами. Иногда какая-нибудь из них лизнёт снег. Шипят полозья, убегает тундра. Я повыше натягиваю кунаи[25], закрываюсь брезентом. Меня убаюкивает, клонит в сон. Сашин голос слышу откуда-то издали и уже не разбираю, о чём он говорит…
Дружба
В Атлантику Кузьма с дядей Ваней ходит давно. Даже сам дядя Ваня забыл, когда судьба свела их. Вспоминая какую-нибудь историю, дядя Ваня обычно так начинал: «Это ещё когда Кузьма маленький был».
На берегу они тоже всегда вместе. Кузьма обычно бежит рядом и молчит. А если дяде Ване случалось засидеться у кого-нибудь из друзей, Кузьма ждал. Хоть днём, хоть ночью.
В рейсе, когда команда поест и все разойдутся из кают-компании, они оставались одни. Дядя Ваня садился чистить картошку, Кузьма рядом пристраивался, чуть шевеля свисающим ухом.
– Ну что, Кузя? Отобедали? – спрашивал дядя Ваня. И за Кузьму отвечал: – Отобедали. А теперь подумаем об ужине.