Неофеодализм — страница 11 из 38

Когда-то общество было стратифицировано по сословиям, потом – по классам. Класс – это довольно просторная страта, которая оставляет достаточно места для самовыражения отдельного человека. Но вот классы рассыпались на множество социальных слоев. Каждый социальный слой поддерживает потребление знаковых товаров своего ряда и своего стиля. Это ограничивает индивидуальное самовыражение, которое по Маслоу есть высшая и самая сильная естественная потребность человека. Стремление к самовыражению взрывает социальный слой изнутри. Он распадается на части. Эти части представляют собой слои все более тонкие. Чем тоньше социальный слой, тем строже кодекс знаковых символов. В пределах истонченного социального слоя индивидуальности становится тесно. И слой снова дробится. Наконец, естественный процесс социального дробления достигает своего предела – последнего социально неделимого элемента – индивидуума. В этой точке происходит радикальный сдвиг потребительского поведения от идентификации – к индивидуализации.

Потребительский индивидуализм пришел на смену потребительскому коллективизму, и вместе с этим символ пришел на смену знаку. Покупки теперь совершаются не для того, чтобы удовлетворить физические потребности, и не для того, чтобы идентифицировать себя, но, более всего, чтобы создать свою идентичность – самого себя изобрести. Фуко утверждает, что теперь каждый из нас создает самого себя как произведение искусства. Индивид, как социальная конструкция, обладает способностью конструировать сам себя. Стиль поведения, внешность, характер потребления приобретают решающее значение для персонализации. В процессе персонализации центральное место занимают символы, будь то крест с распятием, английская булавка, торговая марка или модный фасон платья.

Эти символы не столько реферируют к социальному статусу, сколько подчеркивают индивидуальную уникальность их обладателя. Пусть каждый из этих отличающих предметов производится серийно, их комбинация сохраняет уникальность – идентифицирует личность. Спрос на символическое ведет к тому, что цена товара определяется его символическими качествами наряду с полезностью и функциональностью, присущими вещам. Ларе Свендсен в «Философии моды» пишет:


«Мы покупаем не для того, чтобы удовлетворить уже возникшие потребности, но для того, чтобы создать определенную идентичность… Мы покупаем не для того, чтобы соответствовать, но, скорее, чтобы формировать индивидуальность».


Обвал цен на вещественное и сопутствующий ему взлет цен на символическое мог нанести удар по серийному производству. Но этого не случилось. Символическое, реализовав себя в торговых марках, стало поддерживать рост серийного производства. Уникальные платья (от кутюр) заменяются бесконечным множеством репродуцируемых копий (прет-а-порте). Платье от кутюр обладает аурой, которая отсутствует у прет-а-порте. Но фактически продаются и покупаются модели из коллекций прет-а-порте, которые имитируют эффект присутствия ауры «от кутюр» через торговую марку.

Если раньше одежда массового производства была запоздалым вариантом «настоящей» моды, то есть моды от кутюр, то начиная с 60-х годов XX века прет-а-порте становится «полноценной» модой, несмотря на то, что речь идет об одежде массового производства.

Власть моды имеет своим основанием массовый захват эмоций и их конвертацию в желание воспроизвести ту эмоцию восхищения, которую провоцирует модель, идущая по подиуму «летящей» походкой. Технически эмоция влечения и наслаждения конвертируется в символический обмен денежных знаков на символический предмет, способный повторить эмоциональную провокацию подиума. Стратегически механизм массовой моды напоминает механизм власти. В их основе – отрицательная петля обратного влияния. На смену пламенному ажиотажу приходит ледяная апатия.

Сами по себе торговые марки не имеют никакой ценности, если они не вовлечены в символический обмен. Само по себе неуемное потребление не имеет никакого смысла, если оно не служит символическому обмену. Значение и смысл приобретает всё, что вовлекается в символический обмен. Бодрийяр еще в 1968 году заметил:


«Если потребление вообще имеет какое-нибудь значение, то значение это состоит в систематической манипуляции знаками. Объект сначала должен быть трансформирован в знак, с тем чтобы стать объектом потребления. Квинтэссенция такова: суть объекта – его марка».


Теперь в процессе обмена образы стоят в одном ряду с вещами, факты – с фикциями, виртуальное – с реальным, воспроизведение – с игровой симуляцией, симулякры становятся символами. Это новое восприятие реальности в поле трех ортогональных суперстрат – вещественной, операциональной и символической, быть может, более всего созвучное тому символическому восприятию, которое средневековое сознание освоило в совершенстве. Нам следует прислушаться к истине, которая заключена в словах Послания апостола Павла к Коринфянам:


«Видим нынче, как бы в тусклом зеркале и гадательно, тогда же лицеем к лицу».


В эпоху позднего Средневековья формализм подавил символическое причинно-следственное мышление, которое позже возродилось в формате рационального научного метода. Рационализм сопутствовал индустриальной цивилизации, в рамках которой зародился и развивался капитализм. Однако в самой глубине эта прагматичная, рациональная формация, всегда хранила чувственное восприятие реальности. Со второй половины XX века рационализм индустриального производства постепенно уступает место чувственному началу в производственно-производящей деятельности, чему сопутствует трансформация капитализма индустриального в капитализм символический.

Пионеры дизайна и цифровых технологий уже вторглись и совершили молниеносный захват (Blitzkrieg) части символической территории. В зоне нашей технической оккупации теперь пространства медийной и виртуальной реальностей. Их колонизация идет полным ходом. Трафик символических знаков возрастает год от года по экспоненциальному закону. Большие числа всё труднее обрабатывать и осмыслять. Логистика данных становится «узким горлышком». Возникает опасение, что нам не справиться с этим потоком символов.

Тысячу лет тому назад наш первый средневековый «крестовый поход» в область символического захлебнулся. Тогда символы, как сорняк, просто заполонили реальность. Им уже не успевали придавать смысл, их не успевали встраивать в существующий порядок вещей.

На горизонте новейшего времени уже ясно обозначилась по существу та же опасность. Огромные массивы данных надо успевать осмыслить и обработать. Создание алгоритмов обработки данных требует огромных интеллектуальных ресурсов. Ресурсы надо сконцентрировать. Демократический режим правления очень эффективен в зоне неопределенных внешних угроз. Но когда возникает главная опасность, ему на смену приходят другие режимы правления.

Логика перехода к новому режиму обнаруживается в последовательном смещении акцентов от вещественного, к деятельному (операциональному) и, наконец, – к символическому. Так, эллинская цивилизация известна, прежде всего, своим внимательным отношением к вещественному миру. Римская цивилизация была прежде всего деятельной цивилизацией. Средневековье выделяется расцветом символизма. В эпохи Возрождения и Просвещения естественно-научный метод возобладал, и внимательное отношение к материальному миру вышло на передний план. В период развитого индустриального капитализма в фокусе внимания оказались процессы и процедуры. Согласно этой логике, мы можем ожидать ренессанс символизма и формирование неофеодализма.

Неофеодализм – вот та социальная формация, которая «становится ближе с каждым днем».

В основании этого строя лежит тот тип мышления, который господствовал в Средние века. Средневековое мышление сформировалось под влиянием прагматического реализма, эмоционального восприятия и персонифицирования. Все три волны снова набирают силу и предвещают новый символический вал.

В средневековом понимании символ – это, во-первых и прежде всего, знаковый код, «облекающий идею в чувственно постижимую форму».

Во-вторых, символ есть своего рода «кодекс поведения», «чистая функция, интегратор опыта, динамическое начало».

Наконец, в-третьих, символ есть определенное направляющее кредо, указывающие на то, чему должно быть. Такое триединое понимание символического в Средние века создавало атмосферу слаженного символического универсума, в которой воображению было легко и свободно.

После эпохи индустриального рационализма и сопутствующего ей процесса десимволизации мы повсеместно ощущаем «недостаток символизма». Дело в том, что мы воспринимаем символы как логические знаки и считаем, что они существуют, чтобы пополнять наши знания. Мы переводим «символы сознания в знаки культуры». Превращаясь в знак, символ утрачивает свою направленность. Теряя свою ориентацию, символ становится знаком «неизвестно чего». В итоге символов становится всё меньше и меньше. Возникает естественная тяга к эпохе, в которой символов было более, чем достаточно.

Средние века входят в моду.

Они еще не стали блистающими, но уже перестали быть темными. И это не случайно. Свет проникает из будущего. Вступая на зыбкую почву, открывая виртуальные джунгли, мы сталкиваемся с тем, что средневековый человек освоил в совершенстве. Речь идет о способности так приспособить свое зрение, чтобы воображаемое искусно соединялось с действительным, не отвлекая, но питая воображение, побуждая и стимулируя деятельность, которая чудесным образом преображает действительность. Референция к феодализму обещает открыть в прошлом смутные контуры будущего и затем, если повезет, инкорпорировать из прошлого стратегии и тактики успешного поведения в будущем.

Глава 2Неофеодализм: воспоминание о будущем

2.1. Феодальный ландшафт

Феодализм складывался в VI и VII вв. как общество, в котором соединение бенефиций и вассалитета, собственности и власти, землевладения и администрирования привело к формированию эффективной социальной и политической организации. Локальное землевладение стало основанием мини-государств для проживающих, по большей части зависимых, крестьян. На этом основании появилось множество структур, имеющих черты разом и хозяйственного, и государственного организма. Эти структуры были подвластны, но только в определенных пределах, государю более высокого, чем местный землевладелец, ранга. Но и этот государь является вассалом государя еще более высокого ранга, а тот, в свою очередь, подвластен монарху. Возникает феодальная лестница или, лучше сказать, пирамида. Гельмут Кёнигсбергер, описывая Средневековую Европу, заметил, что в ее структуре