говорить одно, а показывать другое – Aliud dicitur, aliud demonstratur (лат).
Средневековый символизм представлял собой нечто вроде «умственного короткого замыкания». Причина легко оказывалась следствием. Символ, указывавший на трансцендентную реальность, сам становился реальностью. Хёйзинга пишет («Осень Средневековья»):
«Как только Богу придан был представимый образ, всё\ что от Него исходило и обретало в Нем смысл, должно было также сгуститься, кристаллизоваться в сформулированных идеях».
Всякий исторический или литературный эпизод тяготел к кристаллизации в притчу, всяческое высказывание стремилось к сентенции. И появились девизы. Это уже не кристаллизация мудрости, но кратко и точно сформулированное кредо – личное правило. Эмоциональную скупость кредо компенсирует обрамляющая его эмблема. Они вместе – девиз и эмблема, – стянутые петлей взаимного влияния, представляют собой символ. Трансформация эмблем в результате династических браков – обычное дело, но не простое. Эмблема должна быть лаконична настолько, чтобы, будучи выражена на всех языках, она все же оставалась невыразимой, а девиз должен быть конкретен в той степени, которая позволяет ему оставаться двойственным и недостижимым.
При таких требованиях аллегорическое изображение заводит фантазию в тупик: эмблема ограничивается смыслами девиза, а девиз – образами эмблемы. Решение было найдено путем установления формальных правил геральдики. Теперь геральдический символ обрёл структуру, состоящую из ядра (кредо), периферии (эмблема) и геральдических канонов (формальных процедур). Формализм, как жесткий рациональный принцип, утвердил себя во всех аспектах средневековой деятельности.
Из чувственного средневекового восприятия возникает благородный и величественный образ мира, который представляется единой огромной символической системой.
Ощущение вибрирующей сопричастности, проникновения, слаженности при взгляде на мир возникает вдруг при самых обычных обстоятельствах. Это подобно разнице между тем, как смотришь на кого-либо – беспристрастно или со страстью во взгляде. В такие моменты даже самые обычные вещи исполняются смыслом. Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмыслицей, если бы значение ее исчерпывалось функцией и ее внешней формой. Символическое восприятие ведет от отдельных импульсивных и чувственных решений к постоянным жизненным убеждениям. И эти убеждения складываются в связную рациональную символическую систему.
Средневековые христиане умели трезво и расчетливо осматривать земное в констексте небесного, чудесного и магического. Самые разные диковины – mirabilia – возбуждали интерес и служили неким основанием для удержания расчета и фантазии в связном, дееспособном состоянии.
2.5. Рациональное основание символизма
Средневековое воображение стремилось рассмотреть порядок и строй за яростным бурлением средневековой жизни. Окружающие вещи не вызывали доверия – они случайны, они быстротечны, – и они вовсе не таковы, какими кажутся. Незыблемость, порядок и гармония – вот та модальность на которой Господь Бог собеседует с человеком.
Из потребности в таком диалоге с Богом появилась схоластика. Слово «схоласт» происходит от латинского scholasticus – ритор, учитель красноречия, студент. По какой-то причине образованные горожане или духовные лица посвящали большую часть своей жизни написанию ученых книг и продвижению своих идей. Они были движимы внутренней потребностью в ясных и определенных представлениях. Эти представления формируются из авторитетных источников (auctoritates): в первую очередь – из канонических книг Библии, представлявших аргументы «надежные и неопровержимые» (proprie et ex necessitate), затем – из учений отцов Церкви, представлявших аргументы «надежные», но лишь «вероятные», а также из трудов «философов», представлявших аргументы «не вполне надежные» (extranea) и по этой причине не более чем вероятные.
Из Аристотеля схоласты заимствовали рациональную классификацию по сущностям, в отличие от естественной эмоциональной классификации по свойствам. Объясняя ребенку, что за зверь тигр, родители могут сказать, что это четвероногое существо, похожее на большую полосатую кошку. Они могут сказать, что тигр по имени Шерхан был врагом Маугли в «Книге джунглей» Киплинга. Они также могут сказать, что существуют различия между сибирским, бенгальским или малайским тиграми. Они могут рассказать, что гладиаторы сражались с голодными тиграми на арене Колизея. Всё это будут определения по случайно подобранным свойствам или ассоциациям – по акциденциям, как говорят философы. Аристотель выделял из случайно отмеченных свойств только те, которые были существенны, и на их основании классифицировал предметы и явления.
Греки придумали «категории» для классификации животных, насекомых и рыб.
Благодаря этому подходу появилось дерево наподобие генеалогического – упорядоченная система классов и подклассов, в которой по своим местам распределены частные факты и категории – иерархически строго и точно. Этот принцип поступенчатого дробления действовал по нарастающей в любом деле. В эпоху раннего Средневековья книги начали разделять на нумерованные главы, а с XIII века солидные трактаты стали оформляться по общему плану (secundum ordinem disciplinae), с тем, чтобы шаг за шагом вести читателя от одного суждения к другому и постоянно информировать его о ходе развития этого логического процесса. Целое разделяется на части (partes), которые могли подразделяться на более мелкие partes, те – на еще более мелкие membra (части), quaestiones (вопросы) или distinctiones (разделы), а эти – уже на articuli (пункты). В пределах articuli рассуждение ведется в соответствии с диалектической схемой, предполагающей последующее подразделение, причем почти каждое понятие распадается на два и более смысла в соответствии с его изменяющимся соотношением с другими понятиями. Данте в «Новой жизни» (Vita Nuova) усердно разлагает текст каждого сонета и каждой канцоны (canzone) на «части» и «части частей».
Тот же принцип – в архитектуре. Опоры теперь разделяют и подразделяют на основные столбы, большие колонны, малые колонны и совсем маленькие колонки; узорные переплеты окон, трифории и декоративные аркады – на первичные, вторичные и третьестепенные тяги и профили, а нервюры и арки – по типам лепных украшений. При этом все части, находящиеся на одном «логическом уровне», осмыслялись теперь как элементы одного класса. Американский историк и теоретик искусства Эрвин Панофский пишет («Перспектива как ’’символическая форма”»):
«В Средние века от богатого разнообразия в очертаниях балдахинов, в орнаментовке цоколей, архивольтов, в форме столбов и капителей стали отказываться в пользу стандартных типов, допускающих лишь незначительные отклонения, подобные тем, что встречаются в природе среди особей одной породы».
Основой средневекового рационализма стал принцип подобия. Его в наиболее общем виде сформулировал Фома Аквинский (Sum&Theol., 1,16, 1):
«Никто не станет сомневаться в том, что предметы гораздо охотней познаешь, если они представлены в подобиях… Вещи истинны в той мере, в какой они обретают подобие тех образов, которые суть в Божественном уме».
Григорий Богослов учил, что человек есть
«как бы некий второй мир, великий в малом».
Прочитывая мироздание как единый символ, средневековый человек, словами Максима Исповедника, сводит
«в себе воедино то, что по природе удалено на большое расстояние».
Человек отражает в себе Космос, Человек вмещает в своей душе всё небесное Царство. И потому всякий, стремящийся познать Бога, должен, прежде всего, углубиться внутрь самого себя.
В средневековой Европе ходило множество трактатов на латинском языке, приписываемых Гермесу Трисмегисту. Он – и маг, и философ, и пророк. Он, Гермес, посланец богов, оставил «Изумрудную скрижаль», состоящую из тринадцати заповедей. Заповеди выгравированы на изумрудной пластине, найденной Аполлонием Тианским в первом столетии нашей эры. Как бы то ни было, текст появился на заре христианской эпохи и чудесным образом оказался в ладу с христианской доктриной и с произведениями платоников. В первой заповеди «Изумрудной скрижали» сказано:
«Это верно, без обмана, истинно и справедливо. То, что внизу, как то, что вверху, пребывают в соответствии, чтобы совершать чудеса каждой единственной вещи».
Согласно Евангелию от Матфея, когда ученики приступили к Иисусу и спрашивали, что больше в Царстве Небесном, Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал:
«Истинно говорю Вам, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном». (Мф. 18:3; 18:4)
И еще сказал Иисус:
«Истинно говорю вам, что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе». (Мф. 18:18)
Это великое указание, которое в Средние века было понято и прочувствовано в полной мере. В средневековом мире Бог творит природу. Человек создан «по образу и подобию» Бога. В определенных духовных условиях человеку, Богом сотворенному, самому позволено природой повелевать. Иоанн Златоуст говорил:
«Бог не только положил на природе стихий знак их несовершенства, но и соизволил рабам своим – человекам повелевать. И вот Иисус Навин говорит: да станет солнце прямо Гавеону, и луна прямо дебри Елон… И Моисей повелевал воздуху, и морю, и земле, и камням…»
Процесс творения как бы замыкается на самом себе. Творение происходит из творения. Согласно средневековой доктрине о «преобразовании» (богословской типологии) многие события, описанные в «Ветхом Завете», являются символическими прообразами фактов новозаветной истории, а те, в свою очередь, могут пророчествовать грядущие события. По определению Василия Великого («О Святом Духе к св. Амфилохию, епископу Иконийскому»):