Неофеодализм — страница 21 из 38

И если мы вернемся к модели трех равноправных суперстрат – вещественной, динамической и символической, то придем к заключению, что четвертый элемент возникает в узловой точке пересечения суперстрат. Это «Чаша Бытия», которую мы видим на иконе Андрея Рублёва. И это представление оказывается продолжением более раннего, интуитивночувственного понимания мира, восходящего к «Изумрудным скрижалям» Гермеса Трисмегиса. Тайны нет. Суть вещей проста. Есть три сферы. Одна из них – сфера вещей и явлений, оформленных материально; вторая – сфера движений вверх и вниз, по кругу, по спирали в пространстве ограниченном и беспредельном; третья – сфера символического, божественного, солнечного. В средневековой традиции Солнце – это не просто знак божественного света, это сам Бог.

Sic et simpliciter – Так и без оговорок.

Новая интерпретация реальности оказывается всё тем же более ранним, чувственным, интуитивным пониманием мира, который никогда и не был потаен, напротив, всегда открыт перед нами.

Новая интерпретация, будучи в ладу со старым воззрением, не отрывает нас от земли, не лишает точки опоры, позволяет «держаться корней» и тем уже заслуживает право «быть».

Операциональная реальность стоит в одном ряду с вещественной реальностью предметов и явлений. Их связность реализуется при посредничестве третьей суперстраты, им обеим ортогональной, – символической реальности. Таким образом, теперь каждая из суперстрат реальности взаимодействует с любой другой при посредничестве третьей, производя при этом Бытие. В этой точке следует указать на созвучие новой трактовки старым идеям и прежде всего идее четвертого элемента. Уже в XV веке был символически фиксирован факт: животворящая чаша (бытие) в поле трех друг другу равных в своем единстве ипостасей Бога.

2.7. Осень средневековья

Золотая осень Средневековья поражает своим творческим изобилием. Люди, которым порой не хватает хлеба, тратят значительную часть своих сил на строительство и перестройку церквей. Бродячие артисты собирают толпы зрителей на базарных площадях. Ученые устраивают публичные интеллектуальные турниры. И это вызывает массовый интерес. Растет число монахов, вовлеченных в переписывание книг. Религиозность есть основа средневековой духовности. Самыми большими тиражами выпускается Библия. Среди светских книг самые большие тиражи у чувственных изданий. Это иллюстрированное эротическое оккультное приключение «Любовное борение во сне Полифила» и «Декамерон». Такая поляризация интересов не только не нарушает, но скорее усиливает христианский вектор в духовной жизни средневекового человека.

Высокие духовные устремления выражают себя в стрельчатых сводах многочисленных Соборов, возникших по всей Европе словно из-под земли, по взмаху волшебной палочки. Собор – символ средневековой Вселенной. Структура Собора мыслилась во всем подобной космическому порядку. Собор – это образец целостности христианского мира, каждая мельчайшая частица которого несет в себе благодать и гармонически воплощает божественную славу, являясь подобием совершенного Бога. Готический Собор великолепен в своем многообразии форм, в своей завершенности и в своей ограниченности.

Строительство соборов соединяло в себе эмоциональную и рациональную составляющие средневекового миропонимания. Эмоциональное выражало себя в религиозном рвении. Власть имущие даром поставляли на стройку необходимые стройматериалы. Зачастую на строительстве Собора трудились бесплатно, будь то строители из подневольных людей, безвозмездно выделенные сеньорами, или из свободных, посвящавших свой труд Богу. Это эмоциональный порыв.

Рациональное проявило себя в деловой сфере. Во Франции появились fabrica, а в Италии – opera. На fabrica возлагались задачи инкассировать подати и пожертвования, в основном нерегулярные и разного размера; обеспечивать регулярную оплату стройки; разрабатывать бюджет, определявший общие контуры и уточнявший детали последних статей. Постройка больших соборов обходилась дорого. Регулирование финансовых поступлений и трат в условиях довольно анархической реальности представляло собой сложную экономическую задачу.

Экономика в средневековом обществе была как бы встроена (embedded) в лабиринт социальных отношений. Собственно, самого понятия «экономика» в Средние века еще не существовало. Было понятие «домашней хозяйственности», унаследованное от Аристотеля.

И были деньги. Вокруг денег концентрировались отношения «по расчету». Деньги еще не столько «капитал», сколько «оборотные средства». Различных денег было множество. Обычный средневековый человек в повседневной жизни сталкивался с разнообразными монетами. И всякий имел представление о «курсе валют». Постепенно деньги становились важным активом, как надел земли. Церковь смягчила свое отрицательное отношение к деньгам. Использование денег всё чаще оправдывалось идеей справедливой цены.

Но, даже перестав быть проклятыми, в течение всего Средневековья деньги неизменно вызывали подозрения. Окончательно отношение к деньгам переменилось только в капиталистическую эпоху. Деньги окончательно обрели статус капитала наряду с плодородной землей и индустриальной фабрикой.

Однако интенсивная деловая активность постиндустриального капитализма требует от денег высокой мобильности. Только отрываясь от инерционного материального основания денежные потоки могут оборачиваться со скоростью электронных трансакций. Утратив свою привязанность к материальному, деньги теряют свое значение капитального актива и возвращаются к своему средневековому статусу «оборотных средств». Они служат скорее для обмена, чем для накопления. Отрыв денег от материального основания есть главный тренд современной финансовой системы.

Джарон Ланир, автор термина «виртуальная реальность», как-то заметил, что между элитным инвестором технологичного хэдж-фонда и реальными событиями так много уровней абстракций, что инвестор больше не имеет никакого понятия о том, что реально было сделано в результате инвестиций. Абстрактные, никак не связанные с реальностью категории становятся актуальными. Абстрактное мышление было свойственно средневековому образу жизни. Средневековая мысль демонстрирует настойчивую потребность обособлять каждую идею, объединять одни идеи с другими в иерархические сочетания.

Средневековый человек постоянно строит и перестраивает соборы и храмы, подобно тому, как это делают дети при игре в кубики. Средневековые схоласты играют с отдельными знаниями, как с бисером, собирая из них, как из бусинок, то одно, то другое ожерелье. Проистекая вначале из поэтического воображения и упоения, символизм, отрываясь от земли, становился пустой забавой, комбинаторикой поверхностных знаков, аллегорий, метафор.

В Средние века происхождение вещей земного свойства рассматривалось в свете принципа причинно-следственной непрерывности, при том, что вещи духовного свойства обладали прерывистостью.

Постоянные религиозные и мистические упражнения провоцировали отказ от кропотливого поиска скрытых витков причинной зависимости в пользу внезапного прозрения смысла и цели соотношений между вещами и явлениями. Как только две вещи обнаруживают общее свойство, которое соотносится с некоторыми всеобщими ценностями, логика их связи считается установленной. Любая ассоциация может служить установлением скрытой связи на том основании, что у Бога нет ничего ни пустого, ни лишенного знаменования. В практической плоскости такое ассоциативное мышление позволяло экономить массу времени для обоснования управленческих решений. Хёйзинга приводит этому чудную иллюстрацию:


«Почему фрухтмейстер наряду со своими обязанностями ответствен еще и за освещение, потому как воск добывается пчелами из цветов, из коих также созревают и фрукты».


На поверхности средневековому мышлению привычна пластичность и расплывчатость границ. Пластичность, ибо каждая вещь со своими разнообразными свойствами может быть символом множества других вещей, и даже одно и то же свойство может обозначать различные вещи. Расплывчатость, ибо всегда можно выбрать логическую линию, позволяющую продолжить всякую вещь, приближая ее к идее. Самое ничтожное и будничное рассматривается не иначе, как в связи с универсальным, в согласии со всеми остальными символами. Однако в самой сердцевине символического мышления тотальное интегрирование символов сталкивается с ограничением. Равноценные вещи не могут быть символами друг друга; взятые вместе, они могут указывать лишь на третью, стоящую на более высокой ступени, ибо всякая символическая связь необходимо предполагает наличие низшего и высшего. Вертикальная иерархия становится универсальным принципом Средневековья.

Этот принцип символически выражает архитектурный стиль Высокого Средневековья – «пламенеющая готика». В нем всё настолько плотно сплетено и связано, что не остается места ни для пустоты, ни для простора. Во всём есть просветы для света, но нет пустого пространства. Когда исчез простор пустоты, наступила осень Средневековья. Символы, как сорная трава, заполонили всё пространство. Символическое мышление оказалось замкнутым само на себя. Куда бы ни указывал очередной символ, там обнаруживалось скопление символов. Как заметил Йохан Хёйзинга в книге «Осень Средневековья»:


«Весь мир уже покрылся каменными цветами символов».


Символы стало трудно отличать друг от друга. Одинаковость – верный признак вируса формализма. И не только в архитектуре, но и повсеместно: в благословениях, заговорах, в языке судопроизводства, в мышлении, наконец. Франсуа Рабле восстает против какофонии отвердевающих символов. В LVI главе «Гаргантюа и Пантагрюэль» он опишет, как Пантагрюэль бросит на палубу полные «пригоршни замерзших слов, похожих на разноцветное драже»:


«Слова эти, красные, зеленые, голубые, черные и золотистые, отогревались у нас на ладонях и таяли, как снег, и мы их подлинно слышали, но не понимали, оттого, был язык тарабарский… Как бы то ни было, Пантагрюэль бросил на палубу еще три-четыре пригоршни. И тут я увидел слова колкие, слова окровавленные, которые, как пояснил лоцман, иной раз возвращаются туда, откуда исходят, то есть в перерезанное горло, слова, наводившие ужас. И другие, не весьма приятные с виду…»