Наступило время, когда формальная комбинаторика символов, основанная на чувственном восприятии, не могла добавить ничего нового к уже сказанному. Требованием нового времени становится познание связей вне чувственного опыта! Но символическое мышление не могло отказаться от непосредственного чувственного восприятия. Понимая, что взору представала загадка, ее тем не менее трактовали и так и эдак, пытаясь разобрать изображения в зеркале, объясняя одни образы посредством других и ставя зеркала друг против друга.
Чувственное восприятие всё меньше помогает концентрации внимания, всё больше распыляет устремления средневекового человека. Потребность в массовой ориентации и синхронизации всё реже находит опору в чувственном восприятии, всё чаще находит опору в рациональном или причинно-следственном мышлении. Рациональное мышление и раньше не было столь уж чуждым для Средневековья, как это порой представляется. Но на закате эпохи оно выходит на передний план. При этом рациональное восприятие не вытесняет, но как бы произрастает из чувственного.
Формализм уже не поддерживал живое дыхание средневекового символизма, но доминировал над ним. Позже, в эпоху Ренессанса, пристальный и внимательный поиск скрытых линий причинной зависимости между вещами и явлениями послужит развитию естественных наук. Идея непрерывности и причинно-следственное мышление в XVII веке станут само собой разумеющимися. Но на закате Средневековья символическое мышление стремится разорвать путы формальной логики.
Быть может, последним аккордом живого символизма была «пламенеющая готика» – безудержное прорастание формы за пределы идеи.
Изящные детали переплетаются и становятся узором, покрывающим все доступные взору поверхности храмов. В этом стиле словно господствует страх пустоты.
Такой же отрыв от земли и страх пустоты ощущается в позднем барокко на закате эпохи Возрождения. Эти «отрыв и страх» – словно предвестники осени духовных периодов. И если так, то наш культурный барометр еще не предвещает осень. Искусство нашего времени еще только заигрывает с пустотой. «Черный квадрат» Малевича или инсталляция «Memory» Аниша Капура (Anish Kapoor) в музее Гуггенхайма, Нью-Йорк (2009) не вызывают массового страха. Быть может, потому, что они еще не встроены в ассоциативный ряд с черными дырами, белыми карликами и коричневыми шумами, знаменующими исток и конец реальности. Подобным творческим артефактам еще предстоит стать символами, вокруг которых со временем еще появится область массового страха пустоты. Страх – сильная эмоция. И средневековый дух вынужден постоянно противостоять страху.
2.8. Массовые напасти: эпидемии и вирусы
В эпоху позднего Средневековья к неурожаям, кострам инквизиции и крестовым походам добавилась еще одна напасть – крупные эпидемии. Одна за другой вспыхивают «горячка», проказа, чума и черная оспа. Где-нибудь вспыхнув, эпидемия шла по земле, как огонь.
Столь крупные эпидемии древнему миру неизвестны. Тому есть несколько причин. Прежде всего – это ставшее регулярным перемещение товаров между Западом и Дальним Востоком, великое переселение народов с Востока на Запад и крестовые походы с Запада на Восток (восемь походов за период с 1096 по 1291 г.). Во-вторых – это высокая плотность населения. В сжатых со всех сторон крепостными стенами городах, за которыми во время осад укрывалось также и население предместий, плотность населения достигала того уровня, при котором инфекции распространяются подобно лавине. Наконец, это полное невежество в отношении гигиены при высокой скученности людей в городах, не имевших ни канав, ни мостовых.
В конце X века возникла эпидемия «горячки». Считается, что ее вызывало употребление в пищу зерна, испорченного грибком спорыньи. Именно горячечная болезнь привела к основанию нового монашеского ордена госпитальеров. Представление об этой страшной болезни может дать «Хроника» Сигеберта Жамблузского, в которой говорилось следующее:
«1090 год был годом эпидемии, особенно в Западной Лотарингии. Многие гнили заживо под действием "священного огня” который пожирал их нутро, а сожженные члены становились черными как уголь. Люди умирали жалкой смертью, а те, кого она пощадила, были обречены на еще более жалкую жизнь с ампутированными руками и ногами, от которых исходило зловоние».
На рубеже XI–XII вв. эпидемия «горячки» постепенно сошла на нет. Однако на смену горячечной болезни пришла не менее страшная эпидемия другой болезни – проказы или лепры. Проказу принесли в Европу крестоносцы, заразившиеся ей на Востоке. Из прокаженных крестоносцев образовался рыцарский орден святого Лазаря для призрения прокажённых. Отсюда – лазареты.
Страшные следы, оставляемые на теле болезнью, и необъяснимые причины выбора жертвы вызывали мысли о Божьей каре. Болезнь никого не щадила, ни сирых и убогих, ни сильных и знатных. Ничто не спасало. Ни богоугодные дела, ни чистые помыслы. Это вызывало ужас и безумный протест. Мистический страх охватил Францию в 1320-е годы. По всей стране прокатилась волна отравления колодцев. Жертвой этого «безумия» пал, как свидетельствуют хронисты, и король Филипп V, напившийся во время охоты из отравленного колодца.
Следствием распространения проказы стало появление специальных изоляторов для больных – лепрозориев, организованных специально учрежденным католической церковью орденом св. Лазаря. Всего в Западной Европе в XIII в. насчитывалось около двадцати тысяч лепрозориев для больных проказой. Лепрозории устраивались хотя и за пределами городской стены, но невдалеке от нее. Больные представляли опасность, но их не выпускали из поля зрения. К прокажённым общество испытывало двойственное чувство – христианское сочувствие и страх.
Вот что пишет по этому поводу Мишель Фуко:
«Начиная с эпохи Высокого Средневековья и до конца Крестовых походов количество проклятых селений – лепрозориев по всей Европе неуклонно росло. Согласно Матвею Парижскомув христианском мире в целом их насчитывалось до 19 тысяч. Во всяком случае, во Франции к 1266 г., когда Людовик VIII ввел в действие свои правила для лепрозориев, их было более двух тысяч.
В одном только Парижском диоцезе их число доходило до 43; среди них были Бур-ла-Рен, Корбей, Сен-Валер и зловещий Шан-Пурри, Гнилое Поле; к ним принадлежал и Шарантон. Два самых крупных лепрозория – Сен-Жермен и Сен-Лазар находились в непосредственной близости от Парижа…»
В конце XII века по Европе распространилась черная оспа. Неделями лежали люди в жару, покрывались болячками, слепли и очень часто умирали. А кто выздоравливал, у того на всю жизнь оставались следы этого страшного заболевания – обезображенное, как бы исклеванное лицо. Эта эпидемия то стихала, то снова вспыхивала на протяжении трех столетий! Европа превратилась в сплошную оспенную больницу, так что английский врач Кильвай в своем трактате об оспе (1593 год) считал
«излишним вдаваться в подробное описание этой болезни, так как она хорошо известна почти каждому».
В середине XIV в. в Европу пришла еще более страшная болезнь, поставившая западный мир на грань жизни и смерти, – чума. Европа обезлюдела, прекратились войны, так как некому стало воевать. В крупных европейских городах вымерло тогда от половины до девяноста процентов населения. Морис Дрюон в книге «Когда король губит Францию» пишет:
«Чума, великая чума, пришедшая из глубины Азии, обрушила свой бич на Францию злее, чем на все прочие государства Европы. Городские улицы превратились в мертвецкие предместья – в бойню. Здесь унесло четвертую часть жителей, там третью. Целые селения опустели, и остались от них среди необработанных полей лишь хижины, брошенные на произвол судьбы… У Филиппа Валуа был сын, но его, увы, не пощадила чума…»
По утверждению личного врача папы Климента VI, Гюи де Шолиака, в Европе были распространены две формы чумы: лёгочная и бубонная. Де Шолиак дает яркое описание этих недугов:
«Лёгочная форма свирепствовала два месяца, сопровождаясь постоянной лихорадкой и кровохарканьем, и через три дня больной умирал. Бубонной формой люди страдали до конца эпидемии, она также сопровождалась постоянной лихорадкой, нарывами и карбункулами на теле, в основном под мышками и в паху. Заразившись этой формой болезни, человек умирал через пять дней».
Очаг «черной смерти» вспыхнул в 1320 г. в пустыне Гоби. Путь чумы – это путь караванов. Вместе с купеческими караванами она шла на Запад. Все европейские хроники того времени сходятся в том, что чуму в Европу занесли гэнуэзские корабли. О том, как это случилось, существует рассказ очевидца, генуэзского нотариуса Габриеля де Мюсси (Gabriele de‘ Mussi). В 1346 году он оказался в генуэзской фактории в Каффе (ныне Феодосия в Крыму). В ходе осады в лагере монголов началась эпидемия чумы. Монголы были вынуждены прекратить осаду, но предварительно они начали забрасывать трупы умерших от чумы за крепостные стены, и эпидемия распространилась внутри города. Осада окончилась ничем, так как ослабленное болезнью войско вынуждено было отступить, в то время как генуэзские корабли из Каффы продолжили плавание, разнося чуму далее по всем средиземноморским портам.
В начале ноября 1347 года часть генуэзской эскадры нашла приют в Марселе, распространив чуму в гостеприимном городе. Уже в середине следующего 1348 года на западной части парижского неба взошла необыкновенно яркая звезда. Она стала предвестием чумы. Именно в расположении планет усматривали причину эпидемии врачи медицинского факультета Парижского университета. Они были бессильны остановить бедствие.
Все попытки остановить «черную смерть» были безуспешны, поскольку никто не знал, как передается это заболевание. Большинство понимали, что контакт с больным или с его одеждой опасен. Некоторые боялись даже взгляда тех, кто был заражен! А жители Флоренции винили в этой болезни кошек и собак. Истребляя этих животных, они не подозревали, что тем самым дают полную свободу истинным виновникам эпидемии – крысам.