без его сознательного волеизъявления, но исключительно по необходимости его собственной природы:
«Единое не есть сущее, но родитель его, и это – как бы первое рождение, ибо, будучи совершенным, так как ничего не ищет, ничего не имеет и ни в чем не нуждается, Оно как бы перелилось через край и, исполненное Собою, создало иное».
Единое есть источник всего сущего, сам не имеющий никакого начала, но являющийся
«началом всех рек, которые еще не вытекли оттуда, но уже знают, откуда они начнут вытекать и куда потекут».
Учение Плотина стало тем основанием, на котором в Средние века сформировалась привычка «зреть сквозь» чувственную реальность и видеть за ней реальность настоящую – ту, которую нельзя ощутить, но можно отобразить символически – в словах, в живописи, в музыке, в жесте, в поступке.
Хейзинга в «Осени Средневековья» пишет:
«Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмысленной, если бы значение ее исчерпывалось ее непосредственной функцией и ее внешней формой; с другой стороны, при этом все вещи пребывали целиком в действительном мире. Подобное безотчетное знание присуще также и нам, и оно просыпается в такие мгновения, когда шум дождя в листве деревьев или свет настольной лампы проникают вдруг до таких глубин восприятия, до каких не доходят ощущения, вызываемые практическими мыслями и поступками. Порою такое чувство может представляться гнетуще болезненным, так что все вещи кажутся либо преисполненными каких-то угрожающих, направленных против нас лично намерений, либо полными загадок, отгадать которые необходимо, но в то же время и невозможно. Это знание, однако, способно – и чаще всего так оно и бывает – наполнять нас спокойной и твердой уверенностью, что и нашей собственной жизни также отведена ее доля в прикровенном смысле мира».
Нет большей истины, которую дух Средневековья усвоил бы тверже, чем истина, которая заключена в словах Послания к Коринфянам:
«Видим ныне как бы сквозь [тусклое] стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13:12).
Слова «подобно как я познан» применены в значении того, что Бог познал человека с полной ясностью. Это заветный и недостижимый горизонт познания. Любая познавательная активность человека – это не мельтешащее туда-сюда, но целенаправленное движение к Богу. На пути к Богу мир проясняется.
В IX веке византийским иконоборцам показалось, что к истине есть путь и короче, и проще, чем напряженное проникновение сквозь завесу вещей и явлений. Они отказались от изображения фигур и лиц, чтобы дать истине раскрыться во всем блеске. Ведь сказано в Ветхом завете:
«Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху… не поклоняйся им и не служи им» (Hex. 20:4–5).
И еще, ведь говорил Тертуллиан:
«Когда дьявол ввел в мир творцов статуй, картин и изображений всяческого рода, с тех пор источником идолопоклонства стало всякое искусство, каким бы образом оно ни создавало своих идолов».
Однако, стирая изображения, пространство не обмануть. Ничего, кроме пустоты, не открылось, даже знаки бытия – и те без следа исчезли в мистических созерцаниях. Пелена вдруг словно спала с глаз.
Средневековый номинализм трактует реальность в новом, в радикальном смысле: видимость бытия и есть само бытие; видимость явления и есть явление.
И вот уже святой Фома восстанавливает реальную власть знака:
«Господь расположил события таким образом, чтобы все приобрело должное значение».
У Бога нет ничего ни пустого, ни лишенного знамения. Всё, что от Бога исходит, – сгущается, уплотняется и обретает символический смысл. Символ придает идее чувственно постижимую форму. Благодаря этому человек начинает видеть Божественную истину, хоть бы как «сквозь тусклое зеркало, гадательно».
В Средние века много спорили о том, как возможно в земной жизни созерцание Бога: только ли через созерцание его творений или, в пределе, еще и непосредственно, «лицом к лицу». Обе возможности признавали допустимыми. Впрочем, признавалось, что непосредственное познание Бога без какого-либо посредства чувственных знаков, если и происходит, то только неизлечимым образом и лишь немногими из смертных. Созерцание Бога «лицом к лицу» доступно душам в Царствие Божием. Для большинства смертных открыт только один путь познания творения и Творца – символическое прочтение мира. Создатель обнаруживает Себя под покровом символов, посредством зримых и чувственных переживаний, являющихся знаками Его трансцендентной сущности. На этом основании средневековое знание имело дело не с вещами, а с символами. Бернар Клервосский в XI столетии определял науку как
«мудрое и тщательное осмысление знаков божественной деятельности в мире».
Божий помысел прозревают избранные, да и то при редком стечении обстоятельств. Прочим дозволено верить и доверять. Один из прочих, далеко не самый последний, Дунс Скот выразился эмоционально:
«Верую, Господи, но, если можно, хотел бы и знать».
Те, кто хотели знать, создали экспериментальный метод. Ньютон сформулировал новое кредо:
«Hypotheses non lingo» – «Гипотез не строю».
То, что невозможно наблюдать, хорошо только для праздных размышлений. То, что невозможно повторить на опыте, не стоит и внимания. Синева неба неповторима. И экспериментально установлено, что никакой синевы в небе не существует. Синева есть лишь видимость и чувственная интерпретация – репрезентация.
Само пространство есть репрезентация, априорная форма представления (Кант). Любое познание – экономная систематизация чувственных восприятий и не более того (Мах). Любая «интерпретация есть установление истины» (Ницше). Сама истина есть условное соглашение относительно элементов и правил игры (Эйнштейн).
В атмосфере релятивизма смена мнений подобна танцу порядков и перспектив, которые перестраиваются в зависимости от точки обзора, от любых новоявленных фактов. Это лишает истину божественной поступи и наделяет толкование законодательной функцией. Наблюдение, опыт и тест – вот картезианские критерии реальности. Несмотря на такую определенность, сознание всегда держало в памяти древнейшую, умудренную опытом бытия-как-присутствия традицию греческой мысли, согласно которой истинная структура мира вне чувственно воспринимаемого, она – в области умопостигаемого.
В середине XX века к этой сакральной истине философ Мартин Хайдеггер воззвал как к оплоту веры, как к последнему спасению, возврату к утраченным истокам. Хайдеггер воскресил забытое и погребенное Бытие как ту силу, которая основывает всё сущее и воздействует на него, как лад, который всё слаживает и к которому всё должно приладиться.
В середине XX века появилась квантовая механика. С самого начала она стала генератором парадоксов. Старые представления об абсолютной истине мешали квантовым интерпретациям.
Большинство прикладных специалистов укрылись за непробиваемой стеной математических формул – в «башне из слоновой кости». Они могли точно рассчитать и предсказать разнообразные эффекты в электронной оптике, атомной и ядерной физике, микроэлектронике. Но они не смогли найти одну, простую и ясную модель, пригодную для описания всех этих эффектов и явлений. Многие физики стали позитивистами. Они признавали, что одно и то же явление может быть описано различными, логически друг с другом не связанными моделями. Иными словами, физическая модель не обязана вписываться в единую систему представлений о реальности. Физическая модель может быть какой угодно, коль скоро позволяет верно и точно предвычислять тот или иной аспект события. Физики-позитивисты провозгласили:
Физическая модель не может и не должна стремиться к абсолютной истине.
Защищая свою цитадель, физики даже выступили «против философии». Нобелевский лауреат Мюррей Гелл-Манн высказался против философии:
«Философия мутит воду и затуманивает важнейшую задачу теоретической физики – отыскивать согласованную работоспособную структуру».
Эта фраза, точно по Фрейду, выдает интуитивную веру физиков в существование единой структуры организации реальности или «всеединого Лада».
В этом суть физического реализма.
Альберт Эйнштейн вибрацию квантовых частиц подчинял ладу Бытия. Нильс Бор, напротив, из неопределенности квантового варева делал позитивистский вывод. Нет никакого смысла задаваться вопросом о том, какова реальность на самом деле. Вместо этого можно лишь спросить, сколь хорошо модель реальности согласуется с наблюдениями или сколь хорошо модель реальности становится самой реальностью.
Сейчас эту дискуссию продолжают Роджер Пенроуз, занимающий сторону Эйнштейна, и Стивен Хокинг – на стороне Бора. Суть дискуссии в ответе на вопрос: играет ли Бог в кости? Или иначе, существует ли структура реальности, которая ограничивает произвол и свободу воли? Заметим, что это всё тот же старый вопрос, который беспокоил средневековых теологов: не ведет ли признание извечной умопостигаемой структуры творения к отрицанию безграничной творческой мощи Бога?
Подобно вопросу о том, сколько ангелов может уместиться на острие швейной иглы, эти вопросы теряют актуальность. Техническое развитие и научный прогресс погрузили нас в пестрые и опасные джунгли, где всё – в избытке и всё быстротечно. В окружении разнообразных и быстро сменяющих друг друга фактов, событий, идей нам просто необходим инструмент их оценки для быстрого реагирования. Нам необходима слаженная и цельная парадигма реальности – система представлений о связях между всем. Это может быть миф или любое другое простое и понятное представление о реальности.
Для быстрого принятия решений в интенсивном настоящем необходима единая и связная система представлений о реальности. Необходим здравый смысл, старая английская добродетель.